I ДЕРЕВНЯ

Бывает, ухватишься за какую-нибудь мысль, и она разом изменит всю твою судьбу. Я порой опасаюсь этого. Характер у меня упорный — рано или поздно выйдет по-моему. Если мне что в голову вошло, я не тяну, не канителю — сразу за дело. Вот так и попал я на Кубу. Тогда только о ней и говорили. Мол, в Гаване и тебе порт, и тебе фрукты какие хочешь, и тебе женщины. Я смолоду был легок на подъем, ну, и сказал себе — чего ждешь, Мануэль, тебе самому решать, ты над своим разумом хозяин. Взял и уехал. Быстро собрал вещи, и с родней прощаться недолго. Люди они неплохие, да вот не решались вырваться из убогой жизни. Нет, понимать я их понимал — моя деревня хоть и бедная, а летом глаз веселит. Но такие туманы, такие холода, попробуй их выдержи! Я с самого детства мечтал о солнце, о пышных деревьях. Столько всего наслышался о Кубе, что и раздумывать не стал. Куба у каждого в мыслях была, еще бы! Ее расписали как рай земной: и красота несказанная, и веселье сплошное. Разве кто подозревал, что там придется работать без продыха. Поди знай, где тяжелее — ставить копны или рубить сахарный тростник? Работать на холоде радости мало, но когда солнце прожаривает тебя до костей — это, по мне, и того хуже. А вообще-то бедняк везде добывает хлеб в поте лица. Я на Кубу приехал по своей воле, спору нет. Деревенская жизнь мне опостылела — это раз, и потом, не хотел на военную службу идти. Испания из одной войны в другую влезала. А ради чего? Бедняки — вот кто клал головы на этих войнах. Полковники и всякие там чины возвращались домой живыми и невредимыми, как и тогда в войну за независимость Кубы. Сколько молоденьких новобранцев полегло в кубинскую землю, а кто вернулся — большинство покалеченные, полные доходяги. Высокие чины — нет. Эти приезжали с разъевшимися мордами, этим главное, чтобы воевали мы, парни из Галисии, а у нас от голода желудки к спине приросли. В шестнадцать лет во мне было всего восемьдесят фунтов, так сказали на призывном пункте, где я из любопытства взвесился. Это у меня на памяти, потому что кто-то рассмеялся:

— Когда придет его срок, пошлем вестовым, пусть летает — по всем признакам, быстроногим будет.

Что ж, не ошиблись. Я такой быстроногий, что разбежался и попал в Гавану. Но чтобы забыть свое родное — ни в жизнь. Моя земля — это моя земля. Я должен почитать ее всегда и везде. Не любить родную землю — все равно что не любить родную мать или подбросить родного сына в сиротский дом. Земля, где ты родился, всегда добра, и там от тебя никто не отвернется. Сколько галисийцев прожили на Кубе по шестьдесят лет, а доживать последние денечки приехали в свою деревню. Родня тоже тебя не забывает, хоть ты пишешь раз в год по обещанию. Такой уж мы народ. Верность родине, семье у нас в крови. Мой случай не в пример другим: у меня родных мало, а теперь и того меньше. Стало быть, не за кого особо держать ответ в деревне. Беспутной жизни я хватил без меры. Но никого не обидел и ни у кого ничего не клянчил. Сам свою судьбу строил и работал как вол. Вот и вся правда.

Когда вспоминаю Галисию, нет во мне той жгучей тоски, о которой всегда говорят. Прошли годы и годы, жить осталось всего ничего. К тому же я приезжал туда на несколько месяцев, и в памяти моей все живо… Детство у меня было мало сказать невеселое. Вкалывал с утра до вечера. Чего, казалось бы, хорошего, а поди-ка, люблю свою деревню. Правда, сегодня ее не узнать. С голодухи не умирают, дороги понастроены, газетами торгуют. В моем детстве там было тише, чем на кладбище. Часовня стояла, заезжий двор, но вместо жизни — спячка. Одни сплетни да пересуды. Лягушек и сверчков дополна, а вот электричества или машин в глаза не видели. Моя мать, бедняжка, совсем оглохла, только молилась и плакала, но делать ничего не могла. С той поры, как мой отец утонул в заросшей тиной запруде, мать сделалась точно неживая. Мой дед говорил своим приятелям, будто она оглохла потому, что на крик кричала: «Мануэлильо, Мануэлильо! На кого ты меня оставляешь!» Отца затянуло на дно, и, чтобы его вытащить, спустили всю воду в запруде и к брючному ремню привязали ему кабель. Он, говорят, был похож на вспоротую рыбину, и моя мать так истошно голосила, пока его поднимали, что о нашем несчастье разом узнали во всей округе. Мне тогда было года два или три, так что, считай, вырос без отца. А мать? Если можно назвать матерью эту безответную душу. Она сидела сиднем на высоком кедровом стуле у стены и лила слезы. Не любила меня ни капли, бедняжка. Притянет, бывало, к себе и скажет: «Глянь, Мануэлильо, вон какой у тебя сын!» Нет, не могла она меня любить. Я привязался к деду и бабушке — ее родителям, вот кто по-настоящему меня любил! И звали всегда полным именем — Мануэль, а не Мануэлильо, как привыкли звать моего отца.

Бабушка была работяга из работяг. Белье отбивала камнями на реке, носила на голове тяжеленную бадью со стираными вещами и пол мыла в наклон тряпкой, не так, как теперь — накрутят что-ничто на палку и возят. Одно слово — ломовая лошадь. Из дому редко куда выходила. У меня на памяти она всегда что-нибудь делала или молилась за упокой души моего отца или за здравие единственной дочери, которая совсем оглохла.

Бабушке с дедом пришлось растить двух моих сестер — Клеменсию, старшую, и Амалию, которая умерла на девятом году жизни от «синей болезни». Как сейчас помню, девочка в горячке выла дурным голосом, а ноготки сделались у нее черными, точно маслины. В общем, умерла вскорости после смерти отца. И случилось так, я знаю, из-за упрямства деда. Он у нас сам хотел быть за врача, и с ним никто не смел спорить. Сказать по совести, он, того не желая, загубил Амалию. Остались мы вдвоем с Клеменсией.

Озорным я не был, где там! Все больше помалкивал, но глаз имел приметливый. Работы у меня каждый день невпроворот: вязать снопы, собирать коровьи лепешки вилами, то, другое. К вечеру весь измочаленный — не до игр. А дома вечные молитвы. Бабушка молилась утром и на ночь, но мы с дедом ей не подчинялись. Дед был истинный безбожник, и я от него не отставал. Однажды прихожу в церковь, а там в нише святой с маленькой собачкой. Я на них загляделся, вот священник и говорит:

— Помолись ему, сын мой, это святой Рох.

Я взял и помолился святому с собачкой, чтобы он забрал меня из деревни и привез на Кубу. Сказал ему: «Слушай, Рох, я хочу выбиться в люди, вытащи меня отсюда!» Похоже, святой услышал мои слова. Вообще-то я набожным никогда не был и не буду. Разве в религии главное — поклоняться святым и обряды исполнять? Не зря есть пословица: «Добро твори, выгоды не жди». Это по религии, по вере. Я всю жизнь так поступал и тем горжусь. Самые пропащие грешники, те, наверно, без молитв не могут обойтись, как овцы и ослы без сена. Каждый, скажу я вам, выбирает, что ему по духу. Некоторые ни шагу без молитв и святых — им это по нраву. А я лично знал одно — ломить работу и стараться никому не делать зла… На Кубу решил уехать и уехал. Не зря говорят: «Камешек катится — мхом не порастет».

Я по характеру — непоседа, люблю приключения, перемены, а уж что из этого вышло, то вышло. Многие, кто родился в деревне, ищут новой судьбы, все силы на это кладут. Поди-ка поживи среди размякшей глины да снега, поди-ка поголодай в нашей Галисии. Только вином и спасались от холода. Вино, по-моему, и есть святой покровитель Испании. Грустному от вина веселее, развеселому взгрустнется. Вино свое дело знает. Спроси меня — чего мне больше всего недостает на Кубе? Отвечу: галисийского вина и нашего хлеба. Остальное здесь есть. Мой дед умел делать хорошее вино, понимал в нем толк.

— Вино нельзя тревожить и ставить близко к морю. Оно киснет и отдает гнилой подошвой. — Так он говорил.

Мой дед пил — дай бог. Он голод вином глушил, как многие деревенские. Когда выпьет, начнет что-нибудь рассказывать, лихой был рассказчик, а то позовет какого-нибудь приятеля, тоже любителя поговорить, сидит и слушает. Один был у него — чистильщик сапог. Этот все мечтал податься на юг Испании и стать там тореро или еще кем. Но, наверно, смалодушничал, перетрухнул — не сдвинулся с места. Зато болтать большой мастер был — если бы да кабы… Ему все равно было, кем стать, боксером или тореро, лишь бы заполучить деньги и славу. Столько говорил о ринге, о футболе, о корриде, а в результате — пшик. Ничего из него не вышло. Одно умел — сочинять всякие небылицы и пугать ребятишек страшными историями. Посадит кого-нибудь из взрослых на стул против себя, машет щетками и тарахтит, как заведенный, даже пот по щекам от волнения. Ему главное растравить своего слушателя, да так, чтобы мурашки по телу забегали. Мой дед близко не подпускал меня к чистильщику. Но я, бывало, схоронюсь за спинкой стула, стою и слушаю всякие страсти про вампира, который высасывал кровь у прекрасных девушек, или про тигра, который пробрался в деревню и унес в клыкастой пасти маленькую девочку; а особенно часто он говорил, что луна скоро станет совсем холодной и мы все застынем, как статуя святого Антония на площади в Понтеведре[202]. Лицо у святого Антония стылое, голова запрокинута в небо и в глазах дикий ужас.

Мы все время зябли от холода, а льдинки после таких рассказов казались мне кусочками луны. Я жался возле печки — только там пропадал страх, что закоченею до смерти. Феррейро — так звали дедова приятеля — повсюду бродил один. Мой дед был из тех немногих, кто не гнал его от себя. Он говорил, что Феррейро трехнулся и потому придумывает всякие страсти. Трехнутый не трехнутый, а у меня каждый раз душа уходила в пятки от его слов. Ну, посудите сами, если семилетнему мальчишке расскажут такое о луне, он на всю жизнь запомнит. Я вот сижу здесь в парке, гляну вдруг на луну — и самому смешно, что во мне все еще жив тот страх, который нагнал в детстве Феррейро. Да и с любым было бы так. Вон человек уже на луне побывал и вообще, но луна по-прежнему странная, загадочная, что ни день, что ни месяц — разная. В ясную погоду ее видно целиком, а когда небо в облаках, она вынырнет то серпом, то обрезанным ноготком. Каждый раз луна показывается нам по-особому. От луны большой вред тем, у кого грудь слабая. Если луна своим холодом проберет насквозь, вовек от кашля не избавиться. Скольких людей погубила эта луна — у одних грудь не выдержала, у других голова! Феррейро, помню, рассказывал, что придет день, когда луна свалится на землю, на нас, и будет конец света. Я этого Феррейро на всю жизнь запомнил. Этаким дьяволом с трезубцем и в плаще.