Эпилог
Наш рассказ, наш XVIII век, пришёл к концу. Последняя глава даже перехлестнула в XIX век, официально начавшийся 1 января 1801 года.
Впрочем, русское дворянство, обрадованное свержением Павла, находило, что XVIII столетие окончилось в ночь с 11-го на 12 марта 1801 года.
Радость, «всеобщая радость»… К вечеру 12 марта в петербургских лавках уж не осталось ни одной бутылки шампанского… Раздаются восклицания, что миновали «мрачные ужасы зимы». Весна, настоящая встреча XIX века!
Век новый! Царь младой, прекрасный…
За сутки вернулись запрещённые прежде круглые шляпы. Некий гусарский офицер на коне гарцует прямо по тротуару — «теперь вольность»!
Так обстояло дело, если верить подавляющему числу мемуаристов.
Так было, но было и не так.
Большая часть страны неграмотна, и она-то в лучшем случае равнодушна или — как в рассказе немецкого очевидца: «Народ стал приходить в себя. Он вспомнил быструю и скорую справедливость, которую ему оказывал император Павел; он начал страшиться высокомерия вельмож, которое должно было снова пробудиться…» Для десятков миллионов — никакого нового века: в общем всё по-старому…
Мы же изберём для прощания со столетьем безумным и мудрым не переворот, не заговор, не 11 марта, но, чуть-чуть возвратившись назад, отыщем один день, в котором читатель уже побывал в начале нашего повествования.
Московский весенний день 26 мая 1799 года.
Донесения Суворова из Италии доходят через 18—20 суток; в этот день, 26 мая, «под туринскою цитаделью отворяли траншею… Как особо отличившихся и достойных высших наград генерал-фельдмаршал граф Суворов-Рымникский считает генерал-майора князя Багратиона, генерал-майора Милорадовича».
Совсем недавно русские взяли в Италии очередную крепость, французскому же гарнизону дали «свободный выход», с условием, чтобы 6 месяцев с русскими не воевать.
Известие об эпидемии, пожирающей наполеоновскую армию в Египте и Палестине, заканчивается надеждой: «…и скоро их всех ч… поберёт». Чёрт — слово совершенно нецензурное.
В обычае поздравлять главу враждебного государства, если он спасся от смерти. Так, Георг II Английский в разгар войны с Францией передаёт Людовику XV сочувственные, дружеские слова по поводу неудавшегося покушения на его жизнь; однако к концу столетия, по мнению русского посла в Англии С. Р. Воронцова, этикет приходит в упадок: Бонапарт и Павел I не посылают поздравлений своему врагу Георгу III Английскому (тоже спасшемуся от убийцы), зато Георг III не поздравляет Павла с рождением внучки Марии Александровны: дочь наследника Александра проживёт недолго — около года, но именно в честь её появления на свет весело звонят в наш день московские колокола, а в Успенском соборе торжественное благодарственное молебствие.
В этот же день книжные объявления предупреждают о недавно вышедшем сочинении славнейшего немецкого писателя Гёте, называемом «Герман и Доротея».
А в Лондоне «известный член парламента и славный здешний драматический писатель Черидан (т. е. Шеридан!) обработал для Друриландского театра пиесу сочинения господина Коцебу, называемую „Смерть Ролла“, которая представлена была шесть раз при величайшем стечении зрителей.
Первый министр господин Питт, который 13 лет не бывал в театре, на днях посетил Друрилан».
Этим же днём датировано сообщение из Лиона, где будто бы «заставляют писателей, как при римском императоре Калигуле, вылизывать языком те места их сочинений, которые заслуживают охуждения».
Впрочем, обстоятельства российских литераторов, кажется, не намного легче: на престоле грозный Павел…
26 мая он как будто в добром расположении духа: произвёл в новые чины 48 человек, объявил своё благоволение генерал-лейтенанту графу Аракчееву, но притом «Московские ведомости» объявляют список «нижеследующих прошений, по Высочайшему повелению возвращённых просителям с наддранием и за пересылку по почте с взысканием с них весовых денег».
Москва с опаскою поглядывает в невскую сторону, но всё же веселится и уже готовится к новому веку.
В университетскую же лавку на Тверской только что поступили «Картины просвещения россиян пред началом девятого на десятый века», а также «„Самый новейший, отборнейший московский и санкт-петербургский песельник. Собрание лучших песен военных, театральных, простонародных, нежных, любовных, пастушьих, малороссийских, цыганских, хороводных, святошных, свадебных…“ с изъявлением при каждой приличия, где и кому петь. Цена в переплёте 250 копеек».
Но вот мелькнуло имя «директора университета статского советника и кавалера Ивана Петровича Тургенева» — и мы легко угадываем за печатными строками — «невидимые»: друг Новикова, Карамзина, отец четырёх братьев Тургеневых, в числе которых будущий декабрист Николай Иванович («хромой Тургенев») и Александр Иванович — тот, кому суждено играть существенную роль в биографии одного новорождённого…
Множество других важных для нас имён — Державин, Жуковский, Крылов — тоже в газетных листах присутствуют незримо: высокому просвещению нет нужды себя выставлять без надобности…
Зато бурлит и не скрывается Москва покупающая и продающая, весёлая и несчастная, стыдная и повседневная:
«Продаётся лучшего поведения видный 15-летний лакей, в коем теперь меры 2 аршина и с лишком 6 вершков, да кучеров двое и разного звания люди».
«На Ильинке в приходе Николы Большого Креста, против колокольни, в греческом погребе под № 4 и под знаком оленя продаются вновь привезённые разных сортов вина вёдрами: французское белое по 7 рублей, португальское белое мушкатель и шпанское красное — по 6 рублей, уксус цареградский, сыр нежинский по 4 рубля бочонок».
В этот день, 26 мая, в Москве, на Немецкой улице, во дворе коллежского регистратора Ивана Васильевича Скворцова, у жильца его майора Сергия Львовича Пушкина родился сын Александр…
Уходящее столетие прощается с одним из лучших своих творений — тем мальчиком, который через 16 лет на лицейском экзамене вздохнёт о веке Державина —
И ты промчался, незабвенный!
Тут настала и наша пора распрощаться с осьмнадцатым столетием.