У памятника

Вопрос этот, заданный михайловской осенью 1825 года, к счастью, не имел ответа и в 1870-х годах. Ещё здравствуют несколько друзей, сильно озабоченных тем, чтобы ещё больше, ещё сильнее любили незабвенного их поэта, весёлого француза, № 14.

Пожилой адмирал Матюшкин первый воскликнет, что нужно памятник поэту ставить в Москве — на родине. И начнётся всероссийский сбор денег.

Дело было непростое и долгое — у лицейских же первого выпуска, чугунников,— времени немного. Яковлев умирает в 1868 году, Мясоедов — в 1868-м, Данзас — в 1870-м, Матюшкин — в 1872-м, Малиновский — в 1873-м, Корф — в 1876-м.

«Наш круг час от часу редеет» — было сказано ещё пятьдесят лет назад.

19 октября 1877-го, в шестидесятилетие первого выпуска, телеграмму Горчакову от имени первых семи курсов подписал Сергей Комовский.

Лисичка — Комовский и Франт — Горчаков, последние два. «Кому ж… день Лицея торжествовать придется одному?» Кому доведётся увидеть памятник?

Памятник Пушкину в Москве. Наверное, он отметил историческую грань, до которой ещё говорили: «Пушкину было бы 60… 70…» Отныне иные слова: «Пушкину исполнилось 100… 150… 175 лет…»

Памятник: проект его, представленный скульптором Опекушиным, обсуждается многими. Наверное, странно и страшно видеть памятник однокласснику, с кем проказничал и веселился. Возможно, эти чувства охватили восьмидесятилетнего Комовского, когда он отозвался:

«Как ни рассматривал я со всех сторон, ничего напоминающего — никакого восторженного нашего поэта я, к сожалению, не нашёл вовсе в какой-то грустной, поникшей фигуре, в которой желал изобразить его потомству почтенный художник».

Комовский не знал и знать не хотел грустного и поникшего Пушкина.

В 1880 году — происходят большие пушкинские торжества: открытие «руковорного памятника» в Москве.

Знаменитые речи Достоевского, Тургенева… Все дети Пушкина присутствуют на празднествах.

Перед отъездом в Москву, на пушкинские дни, академик-лицеист Грот получил аудиенцию у восьмидесятидвухлетнего министра Горчакова.

Грот: «Он был не совсем здоров; я застал его в полулежачем положении на кушетке или длинном кресле; ноги его и нижняя часть туловища были окутаны одеялом. Он принял меня очень любезно, выразил сожаление, что не может быть на торжестве в честь своего товарища, и, прочитав на память большую часть послания его — „Пускай, не знаясь с Аполлоном…“, распространился о своих отношениях к Пушкину. Между прочим, он говорил, что был для нашего поэта тем же, чем кухарка Мольера для славного комика, который ничего не выпускал в свет, не посоветовавшись с нею; что он, князь, когда-то помешал Пушкину напечатать дурную поэму, разорвав три песни её; что заставил его выбросить из одной сцены Бориса Годунова слово „слюни“, которое тот хотел употребить из подражания Шекспиру; что во время ссылки Пушкина в Михайловское князь за него поручился псковскому губернатору… Прощаясь со мною, он поручил мне передать лицеистам, которые будут присутствовать при открытии памятника его знаменитому товарищу, как сочувствует он оконченному так благополучно делу и как ему жаль, что он лишён возможности принять участие в торжестве».

Вот что сказал Горчаков. Но притом он не сказал академику, мечтавшему узнать хоть крупицу нового о Пушкине, что в его архиве хранится неизвестная озорная лицейская поэма «Монах» и ещё кое-что другое из Пушкина. Но академик Грот тоже не сказал лишнего, не потребовал томик Пушкина и не стал декламировать из пушкинской трагедии:

Девичье поле. Новодевичий монастырь. Народ просит Бориса принять царство.

Один.

Все плачут.

Заплачем, брат, и мы.

Другой.

Я силюсь, брат.

Да не могу.

Первый.

Я также. Нет ли луку?

Потрём глаза.

Второй.

Нет, я слюней помажу.

Что там ещё?

Первый.

Да кто их разберёт?

Народ.

Венец за ним! Он царь! Он согласился!

Борис наш царь! Да здравствует Борис!

Горчаков и Пушкин «перехитрили» друг друга. Если Пушкин до конца своих дней верил, что его поэма «Монах» уничтожена Горчаковым,— то сам министр был убеждён, будто поэт учёл его замечания по поводу «Бориса Годунова». Действительно, Пушкин обещал в 1825 году выбросить строку про «слюни» — и оставил, а Горчаков не узнал про обман. Первому слушателю «Бориса», видно, не довелось его прочесть.

Если б Горчаков лучше знал текст трагедии, то, возможно, воскликнул бы: «Ну вот, Александр, с ним всегда так — несерьёзен!»

Впрочем, посмертные беседы Пушкина с Горчаковым не обрываются и в 1880 году. Дело в том, что вскоре после открытия памятника в Москве умирает Комовский…

Пушкин не знал, кому посвящает последние строки «19 октября», а Горчаков, единственный из лицеистов — узнал:

Князь заслужил последнюю награду — ещё десять пушкинских строк. Министр с отрадой провёл не один, а многие дни — 1880-го, 1881-го, 1882-го, и так до 28 февраля 1883 года. Те дни, когда он был последним лицеистом.

19 октября 1811 года в Царском Селе близ Петербурга тридцать мальчиков сели за парты и стали одноклассниками. Через шесть без малого лет двадцать девять юношей обучатся, получат аттестаты.

Класс как класс, мальчишки как мальчишки, из которых выйдут поэты и министры, офицеры и «государственные преступники», сельские домоседы и неугомонные путешественники… В детстве и юности они читают повести и легенды о греческих и римских героях, а ведь сами ещё при жизни и вскоре после смерти становятся легендой, преданием…

Тридцать мальчишек: вместе, в общей сумме, они прожили около полутора тысяч лет.

В том числе — неполных тридцать восемь пушкинских: меньше «одного процента».

Эти тридцать восемь — основа, фундамент истории полутора тысяч лицейских «человеко-лет»… Но как же без них, без остальных, развился бы не лучший ученик в первейшего поэта? Без их дружбы — разве Пушкин стал бы Пушкиным? Без их шуток, похвал, насмешек, писем, помощи, памяти? А они без него, без его мыслей, строчек, весёлости, грусти, без того бессмертия, которым он так щедро с ними поделился!