Ну, а когда забарахлила наша рация, когда сбились мы с пути и поперли совсем не в ту сторону (тут еще дожди пошли некстати), когда консервы стали к концу подходить, Петро наш стал без еды психовать. А тут еще выяснилось, что жена у него беременная. А женщине в такое время, конечно, питание особое нужно, сами понимаете. А мы ягодки по болотам собираем. И идти из-за нее во всю силу не можем. Да и с маршрута сбились — нас самолет в одном месте ищет, а мы совсем в другую сторону прем.

Жорка Гребенюк, начальничек наш, когда узнал про эту беременность, сразу Петрику: «Ты чего же, говорит, здесь наработал, а?»

Петрик оправдывается: «Это, говорит, не здесь, это еще дома».

«А если еще дома, так зачем же ты беременную бабу с собой в тайгу потащил, а?»

«А я откуда знал, что она беременная? — защищается Петрик. — Она сама об этом только здесь узнала!»

«Ах, ты не знал! — говорит Жорка. — Вот в чем дело. Младенец невинный!»

Одним словом, рассказала про все эти дела наша Кланя, Петрикова жена (когда мы ее из тайги вынесли), одной своей подружке. Та — другой, а прокурор — он вот он, рядом стоит.

Вот этот самый прокурор и спрашивает у Жорки:

— Гребенюк, — говорит, — согласно показаниям вдовы рабочего Петра Кривулина, было у вас по отношению к нему в маршруте рукоприкладство?

— Было, — говорит Жорка. — Было один раз, когда мы узнали, что Клавка беременная.

— Подтверждаете? — спрашивает прокурор у меня.

— Подтверждаю, — говорю я.

— Гребенюк, — спрашивает прокурор, — признаете, что высмеивали покойного Кривулина во время маршрута?

— Я его не высмеивал, — говорит Жорка, — я ему только говорил, что он жрет, как боров, а консервы на всех считанные!

— Произносили слово «боров»? — допытывается любознательный прокурор.

— Произносил, — говорил Жорка.

— Так, — говорит прокурор и на меня смотрит: — Ну, а вы признаете, что высмеивали покойного Кривулина во время маршрута?

— Когда мы узнали, что Клава беременна, я сказал ему, что он похотливый мерзавец. Потому что он мог быть причиной гибели всего нашего отряда. Потому что из-за беременности Клавы мы двигались со скоростью черепахи, когда заблудились. А приближалась зима. А продуктов у нас не было…

— Постойте, постойте, — говорит прокурор, — не все сразу. Подтверждаете, что называли покойного Кривулина мерзавцем?

— Подтверждаю, — назло ему говорю я, хотя мог бы ничего и не подтверждать, потому что, может, я ничего такого и не говорил.

— Ну, вот и все, — приветливо так говорит нам прокурор.

И выписывает постановленьице о привлечении нас обоих к уголовной ответственности. Понуждение к самоубийству. И действия, направленные на усугубление у будущей жертвы подавленного состояния.

А мерой пресечения в подследственный период заботливый наш прокурор избирает для нас содержание под стражей, чтобы не было, как говорится, соблазна незаметно удрать на самолете на материк (там, на севере, все, что лежит южнее Полярного круга, называется материк).

На четвертый день за мной из Москвы прилетел заместитель главного редактора. Поговорили они с прокурором часа два, полистал заместитель мое дело (он сам-то, заместитель, по образованию был юристом), и к вечеру прокурор написал второе постановление — о прекращении против меня уголовного дела.

Другими словами, меня из камеры выпускают, а Жорку нет. Я говорю заместителю нашего главного редактора: надо помочь парню, ведь ни за что же сидит. Рацию, видите ли, им нужно было испорченную принести! А кто Клавку беременную бы нес?.. А что касается понуждения к самоубийству, так это же сплошная липа. Мало ли дураков слюнявых на белом свете?

Заместитель наш пробует еще раз с прокурором поговорить. Надо, говорит, против Гребенюка тоже прекращать следствие. Ведь дутое же дело. Ни один же надзор такое дело не пропустит.

А прокурор уперся — ни с места.

Я говорю заместителю нашего главного редактора: пока Гребенюк в камере сидит, я никуда отсюда не поеду. Он, говорю, знаете какой парень, этот Гребенюк? Он же последние километры не только Клавку на себе тащил, он и меня все время вперед толкал. Я же ослаб совсем в этом голодном маршруте, каждую минуту лечь хотел, спотыкался, падал, около каждого камня садился, на коленях полз, совсем концы отдавал, а ведь мастером спорта в молодые годы был. У меня ноги опухли, цинга началась… А Жорка, жилистый черт, привычный к таким приключениям, все время тормошил меня, песни в ухо мне пел, Москву вспоминал, про челюскинцев мне рассказывал, про папанинцев…

Он же, Гребенюк, в прошлые годы несколько месторождений здесь открыл. Он лучшим техником-прорабом в экспедиции все время был, на доске Почета висел, ударник коммунистического труда. Он же герой нашего времени, человека на себе из тайги вынес, а его за это под суд, да? Да я тут всю землю вокруг этого заразы-прокурора съем, а Жорку из-под следствия вытащу! Он двух людей спас, а они его судить! Да я их…

В общем, стал я психовать. За нож стал хвататься. Крепился, крепился, а тут не выдержал.

Пошел наш заместитель в райком партии. А там ему говорят: а чем вы, собственно говоря, недовольны? Вашего-то человека отпустили? Отпустили. А Гребенюк — наш, местный. Вам какая о нем забота? Кроме того, он действительно совершил должностное преступление. Не обеспечил технику безопасности. Об этом уже весь район знает. Тут обратного хода нет. Этого дела теперь просто так не прикроешь.

А здесь еще родители Петрика из Белоруссии прибыли. Отец его (тоже такой же, как Петрик, — мордатый, щекастый) прямо вслед за нашим заместителем в райком попер. Если, говорит, Гребенюка законным судом не осудят, так я его своим судом жизни лишу.

А как узнал, что и я при всех делах с его Петриком в тайге был и теперь нахожусь на свободе, прямым ходом идет ко мне в гостиницу. Входит, рука в кармане. Я как увидел на нем Петриковы щечки и глазки кабаньи — огнем всполыхнулся! «Руки, — кричу, — на стол, гадина! А то я тебя сейчас изуродую хуже трамвая, что бы у тебя там в кармане ни было — пистолет или финка!» Он испугался такой неожиданной ненависти к себе, вытащил руки, молчит. «А теперь, — говорю я ему, — чеши отсюда, пока я тебя сам не пришил. За то, что ты Петрика такого паскудного на белый свет произвел. Из-за которого теперь хорошие люди страдают».

Петриков папаша поморгал кабаньими глазками, поморгал и ушел. Не ожидал он, видно, от меня такого встречного озлобления. А заместитель наш меня в тот же вечер в самолет и в Москву! «Остыть, говорит, тебе немного требуется. Отдохнуть от изучения жизни. А то ты тут самостоятельный срок схватишь, независимо от своего Гребенюка».

Я в Москве и в самом деле остыл немного от своих северных приключений, взял очередной отпуск, нашел одного старого приятеля (он адвокатом работал, юридический факультет окончил, хитрый был такой парнюга — мы еще в баскетбол в одной команде играли) и вместе с ним отправился обратно на север, в Якутию. Только-только успели прилететь к Жоркиному суду.

Петриков папаша к тому времени тоже остыл, сидел на суде тихий, смирный, щеки по плечам распустил, плакал… Мне его даже жалко стало.

В Жоркиной экспедиции я собрал комсомольское собрание и попросил, чтобы мне поручили роль общественного защитника. Поручили.

Начинается суд. Мой московский приятель-адвокат из прокурора в первый же день клоуна сделал, а из обвинительного заключения — решето. Одна сплошная дыра от обвинительного заключения осталась. Никакого состава преступления.

Но прокурор не сдается. И председатель суда его все время поддерживает. А нас все время осаживает. А народные заседатели — и того хуже… Одна была какая-то дальняя родственница или приятельница родителей нашей Клани ненаглядной (поселок-то хоть и районный был, а народу в нем жило как в двух московских кварталах, все друг другу кумовьями и сватами приходились. А второй народный заседатель — старичок такой сибирячок — с Петриком Кривулиным кое-какие коммерческие отношения по линии рыболовецкого инвентаря поддерживал (сети там всякие капроновые, снасти, вентери — Петрик наш и по торговым делам соображал очень неплохо). Об этом обо всем нам потом ребята из Жоркиной экспедиции рассказали.

Жорка на суде держался как орел. Никаких снисхождений не просил. Наказывайте, говорит, если считаете виноватым.

Я смотрел, как он на скамейке на этой проклятой между двумя милиционерами сидел, и злость меня разбирала — слов не было. Неужели, думаю, можно человека по такому «дырявому» обвинению свободы лишить?

Короче, закатали Жорку моего Гребенюка на четыре года. За преступную халатность, за нарушение, за необеспечение и т. д. и т. п. Жорка только усмехнулся, когда услышал приговор.

Вернулись мы в Москву. Я стал по инстанциям ходить, правду искать. Невеселое это занятие, прямо скажу. Только через пять месяцев сообщили мне, что дело Гребенюка слушалось вновь и приговор оставлен без изменений.

Что было делать? Я совсем приуныл. Работать стал плохо.

Надо сказать, что в это грустное время очень мне коллектив нашей редакции помог. Я уж не говорю о том, что заместитель нашего главного не поленился на север слетать, от суда меня отвел.

Так вот, однажды вызывает меня к себе наш главный редактор. Я захожу, смотрю — у него уже человек пять сидит: отдел фельетонов, отдел писем, комсомольский отдел, отдел рабочей молодежи и юрисконсульт.

Главный говорит мне:

— Я здесь собрал все наши отделы, которые могли бы вам помочь. В одиночку вы все равно ничего не добьетесь. План действий такой: если раньше я считал, что выступать со всей этой историей на страницах нашей газеты не очень этично, так как в ней замешан наш сотрудник, то теперь моя точка зрения переменилась. Весь коллектив редакции видит, как вы маетесь, работать перестали совсем, — и в конце концов, вы получили эту душевную травму, как теперь говорят, на производстве. И производство обязано вас взять под защиту, равно как и вашего Гребенюка. Я принял решение — опубликовать большую статью об этом случае. Напишет Борис Николаевич (зам главного). Он сам юрист, был там, знает этих людей… Задача отделов: довести статью до соответствующих организаций — Верховного суда, Прокуратуры Союза, ЦК комсомола, ВЦСПС, Министерства геологии, а также до всех местных органов, включая партийные. Дать понять всем, что мы будем пристально следить за ходом дела, что это не дежурный наш интерес, а кровный. Промежуточная цель — снижение срока Гребенюку, конечная — освобождение… Вы лично, — обращается главный ко мне, — свяжитесь с начальником колонии, в которой находится Гребенюк, поинтересуйтесь, как он ведет себя, как работает. Ему самому дайте телеграмму, чтобы не имел никаких замечаний по внутреннему содержанию и режиму. Когда выйдет статья, пошлите ему газету и подробное письмо… Я думаю, дело кончится в нашу пользу.