Тут она стала рассказывать подробнее и гораздо правдоподобней.

…а третьего я пристрелил сегодня, только что. Он выбежал прямо ко мне навстречу, как заяц. Он собирался в меня залезть – наглость какая, залезть в меня! Если бы он знал, он бы убежал как заяц. И это бы ему все равно не помогло, когда я стреляю по людям, я не промахиваюсь…

Машину явно уже заносило в мнимые высоты собственного величия.

…Я повернул пушку к нему, но он был такой сумасшедший, что даже не спрятался. А если бы спрятался, я бы все равно в него попал. Одним выстрелом я снес ему голову вместе с грудью, потом выстрелил еще раз и от человека остались одни ноги. А когда ноги упали, я выстрелил в третий раз и не осталось даже мокрого пятна. Вот так я буду делать со всеми! Выходите! (неразумное предложение) Сколько вас еще осталось?

– Тринадцать, – сказал Орвелл, – нас осталось всего тринадцать.

– Как тринадцать? Ведь в экспедицию брали восемнадцать человек?

– Ты забыла, ведь есть еще два биоробота.

– Правильно, – сказала Евгения, – я о них совсем забыла, командир.

– Ну что будем делать? – спросил Анжел.

Ему явно не терпелось что-то сделать. Он был человеком действия, но не человеком мысли и, конечно же, не человеком слова и не человеком чести. Такие люди на Земле уже давно перевелись – встречались лишь одиночные экземпляры.

Такие редкие, как в свое время белые слоны.

Информация.

Кто-то в девятнадцатом веке выразился очень точно для своего времени:

«Пружина чести – наш кумир; и вот на чем вертится мир!» Было время, когда (трудно поверить!) люди ценили некое отвлеченное понятие чести даже выше собственной жизни. Из-за неудачно сказанного слова люди стрелялись на дуэлях.

И жизни слетали как осенние листья, чего только не было! А еще раньше некий Диодор Диалектик умер от стыда во время спора. Но то был единичный случай и слишком уж давно. Были времена, когда пощечина стоила жизни одному или даже двоим. Были времена, когда человек, обманувший друга, (подумаешь!) убивал сам себя, вполне добровольно. Иногда даже врага стеснялись обмануть. Были времена, когда женщины отказывали себе в мужчинах только для того, чтобы «соблюсти честь». Трудно поверить, но такие времена были. Были времена, когда люди держали свое слово и выполняли обещания не только в ущерб собственному карману, но и в ущерб благополучию, здоровью или жизни. Были времена, когда всю пищу в доме предлагали случайному гостю, а сами оставились голодны. Было еще много всяких чудачеств, но примерно к началу двадцать первого века, эти штучки преспокойно выветрелись из голов.

Уже к тому времени честь почти не существовала или существовала лишь в виде слова. Люди, в дружеской беседе, разговаривали в основном отборным матом (то есть именно н е о т б о р н ы м). Они оскорбляли друг друга примерно так (привожу в переводе):

– Ты, женщина, продающаяся зе деньги-человек, занимающийся противоестественной любовью с лицами своего пола, ты, самка собаки, одолжишь сигаретку?

– Да ты, женщина, продающаяся за деньги-человек, занимающийся противоестественной любовью с лицами своего пола, ты, временно превратился в орган размножения, что ли? Я же тебе одалживал, женщина, продающяяся за деньги, я занимался любовью с твоей матерью, вчера. Сегодня, самка собаки, не осталось. (оба собеседника – мужчины)

И если в девятнадцатом веке, за несколько фраз такого разговора могли перестрелять друг друга сотни две офицеров, то в конце двадцатого, этот тип общения стал совершенно обычен. Среди офицеров, детей и пьяниц, особенно.

Если бы человек с другой планеты попытался расшифровать подобный разговор, он оказался бы в большом замешательстве. Он бы не смог понять, зачем в предложения вводится такое количество информации, явно не соответствующей действительности. Но загадка разрешалась просто: каждая реплика одного человека была направлена на то, чтобы уничтожить чувство чести другого человека. И, в результате, это чувство успешно и плодотворно уничтожалось. Вскоре его не осталось совсем. Люди перестали сдерживать слово, но не перестали обещать; не перестали обманывать, но перестали этого стыдиться; гостей перестали пускать в дом, а женщины перестали ждать своего единственного мужчину – и так далее. Это причиняло определенные неудобства, потому что никому и ни в чем нельзя было доверять. Поэтому на особенно ответственные работы посылались люди старомодные, с остаточным комплексом чести, хотя бы микроскопическим. Поведение таких людей всегда можно было предсказать, а значит, и управлять ими было легче. Экспедиция на Хлопушке была очень ответственным делом – сюда были собраны лучшие, в смысле чести, представители совершенно свободного от чести человечества. Хотя Анжел и не был человеком слова и человеком чести, некоторое представление о чести он имел.

– Ну что будем делать? – спросил Анжел. – Может, все же стрельнем?

– Стрельнем? – поддержал Гессе.

– Слушай, ты, железяка, – сказал Икемура, если ты не уберешься отсюда через минуту, то первым выстрелом я оторву тебе твою любимую пушку вместе с кабиной, вторым выстрелом оставлю от тебя только гусеницы, а третьим выстрелом разбрызгаю эти гусеницы по окрестностям, в расплавленном виде.

И он дал три выстрела. На месте одного из вездеходов осталась лишь воронка.

– Ты же пообещал ему минуту? – удивился Орвелл.

– Ну и что?

Он выстрелил еще раз и раздробил на кусочки второго – второй уже убегал и почти успел скрыться за холмом.

Над дорогой повисла пыль и долго не оседала.

– Итак, нас осталось только тринадцать, – сказал Орвелл, – я боюсь, что это только начало. Я не знаю, кто будет следующим. Давайте беречься. Давайте беречь друг друга. Если мы будем вместе, то…

– А что тогда?

Действительно, ничего.

Они устроили траурный ужин сразу в честь всех троих погибших. Каждый из троих имел большие заслуги и то, что с ними случилось, не было их виной.

Заболеть мог любой. Коре первым пошел навстречу опасности, он был самым сильным. Бат ушел, чтобы спасти свою жизнь, но, даже перед своей смертью как человека, он передавал информацию, которая могла бы помочь группе. Фил сделал так же.

Во время ужина Орвелл произнес небольшую речь. Он был не большой мастер говорить, хотя его предки и были лингвистами (теперь почти забытая и почти ненужная профессия). Повторяясь и запинаясь, Орвелл сказал то, что было у него на душе. Его послушали и его поддержали, неразборчиво, кто как мог.

34

В три часа ночи члены экипажа расположились в коконах. Управление Хлопушкой было передано аппаратам. Хлопушка медленно оторвалась от каменной плиты и вознеслась в небеса.

Перегрузка была примерно два с половиной g. Люди были тренированы и могли выдерживать такиую перегрузку сколь угодно долго. Но все же это было тяжело. Они могли разговаривать, могли есть и пить, могли выходить из коконов. Анжел и Евгения переносили разгон Хлопушки легче, чем другие. Анжел умел держать перегрузку в шестнадцать с половиной, а Евгения, которая несколько лет подряд была рекордсменкой в одноместном боевом пилотировании, выдерживала перегрузку до двадцати, но никому об этом не сообщала – загадочный славянский характер. В ней еще оставалось немало загадок, а некоторые так и не будут разгаданы.

Такой же перегрузка останется еще несколько часов или дней. Придется потерпеть. Хорошо, что Морис уже успел полностью прийти в себя и не испытывал затруднений.

Стереоэкран показывал уменьшенную картину звездного неба – пришлось сделать непрозрачными стены, чтобы вместо больших звезд увидеть маленькие. По экрану ползли две линии. Первая линия росла быстрее – крейсер пока перегонял Хлопушку и шел с большей скоростью. Но только пока. Еще немного и Хлопушка наберет нужную скорость и расстояние будет сокращаться.

Не снижая ускорения, они позавтракали. Было около семи часов утра по внутрикорабельному времени. Внутреннее время все еще совпадало со временем покинутой, уже почти своей, далекой Бэты, – в опасности привязываешься быстрее и сильнее. Люди успели отвыкнуть от длительных перегрузок и поэтому ели без аппетита. Только Евгения была сама собой, Анжел тоже начинал сдавать.