13

Распрощавшись с Ти, Хой не спеша двинулся дальше. Он шел под молодыми ивами, недавно высаженными на берегу озера, священная черепаха уже исчезла в зеленой глубине Озера Возвращенного Меча. Хой подумал, что на дне озера, вероятно, таится немало диковин. Ведь на протяжении веков, даже во времена смут и голода, жители Ханоя строго охраняли озеро, никому не позволялось забрасывать в него сеть или даже удочку — чтобы не нарушать покой царства священной черепахи. Миновав перекресток, выходящий на Барабанную, Хой прошел через изрытый траншеями сквер и присел на шезлонг уличного продавца напитков, надеясь освежиться стаканом кокосового молока. Он вспомнил сегодняшний случай с черепахой. Сколько же пришлось пережить их древнему Ханою, сколько видел он на своем веку сражений!.. И за что он только любит его, этот древний, мудрый, высокомерный и равнодушный город, где каждая улица, каждый переулок хранят следы бесчисленных бедствий, бесконечных унижений! Наступит ли час, когда на улицах древней столицы раздадутся, как во времена, когда она именовалась еще Тханглонгом и Донгдо, громкое ржание лошадей, трубные крики боевых слонов, победный клич воинов, возвратившихся после разгрома иноземных поработителей!.. Как бы то ни было, Ханой был и остается хранителем души вьетнамского народа. Эта душа как пламя, ее нельзя заковать в кандалы, нельзя схватить и посадить в клетку, и не так-то просто выразить, что такое душа народа, но она существует, живет повсюду — и в словах приветствия, и в смехе, который за видимой вежливостью скрывает иронию; она живет в длинных национальных платьях проходящих по улицам девушек — простеньких, скромных, но изящного покроя и по-своему элегантных, она даже в вареных водяных вьюнках, любимой приправе вьетнамцев, и в листьях лотоса, которыми обертывают они свой скромный пудинг из недозрелого клейкого риса, и в чувстве собственного достоинства, и в доброте и человечности стариков, переживших трагическую чехарду династий, немыслимые взлеты и немыслимые падения. И сейчас, в смутное время франко-японского владычества, когда литература превратилась в рынок, где торгуют ложью и пишут на потребу дня, не исчезла, не умерла душа вьетнамской нации! В минуты, когда Хой с насмешкой говорил о своем ремесле, он иронизировал над самим собой, чтобы не казаться смешным окружающим. В душе же он не сомневался, что вьетнамская литература существует. Профессия писателя всегда напоминала духовную проституцию, и сочинителей, торгующих своей совестью и талантом, отпущенным им природой, всегда было большинство. Их голос звучал громче, им принадлежало все — и слава, и деньги, и власть. Подлинных же писателей можно по пальцам сосчитать. Хой не был знаком ни с одним из них, однако достаточно ему было прочесть произведение, чтобы определить, каков его автор. Как и он сам, эти люди влачили жалкую жизнь, но сохранили в чистоте душу и совесть, то были редкие звездочки надежды, которые светили во мраке ночи. Эти люди обладали силой, которая помогла им выстоять в мире лжи и подлости, которая способна одержать победу не только над временем, но даже над смертью!.. Вой сирены, установленной на крыше городского театра, прервал мысли Хоя. Хозяйка киоска, которая торговала кокосовым молоком, поспешила получить с него деньги за напиток.

— Вот и работай тут, когда каждую минуту объявляют тревогу! — жаловалась она.

Действительно, сирены звучали так часто, что ханойцам надоело прятаться в убежища. Заслышав сирену, прохожие собирались в сквере на берегу озера и пережидали там тревогу, не желая спускаться в убежище, хотя оно было рядом. Улицы быстро опустели, лишь мальчишки-подростки — отчаянный народ — неслись на велосипедах что есть мочи, спеша добраться до дому или ближайшего убежища.

Хой, не обращая внимания на сирену, продолжал сидеть в шезлонге под старым замшелым деревом и болтать с продавщицей кокосового молока, которая, захватив с собой только кошелек с деньгами, тоже решила, по-видимому, переждать тревогу на улице. Она то и дело глядела в чистое голубое небо.

— Тут и не хочешь, а выйдешь из себя! Бомбить — так уж бомбили бы, и дело с концом, а то тянут за душу… Ой! Смотрите, они и вправду прилетели!..

И женщина, бледная от страха, бросилась бежать к ближайшей траншее, шлепая деревянными сандалиями. Хой тоже посмотрел на небо: самолеты летели звеньями, по три в каждом. Точно стая воронья, надвигались они на город. Хой ясно различал остроносые четырехмоторные машины с крыльями, похожими на концы коромысел. Американские «летающие крепости!» Надо поскорее убираться отсюда, а то, чего доброго, они и впрямь начнут бомбить Ханой. Заухали зенитки, не то французские, не то японские. В небе повисли клубы дыма, но черные птицы, рассредоточившись, медленно, угрожающе приближались к городу. Хой спрыгнул в траншею, когда увидел, как грозди черных точек отделились от «летающих крепостей». Гулко забилось сердце. Почему он должен сидеть здесь и ждать, когда сверху спустится смерть? Ведь если одна из этих черных точек упадет сюда, он исчезнет с лица земли! Хой продолжал внимательно следить за падающими бомбами, все, что происходило вокруг, воспринималось сейчас как в тумане. Кажется, пронесло! Бомбы должны были упасть где-то позади, за его спиной. Хой вздрогнул от оглушительных взрывов. Прошло минут пять, десять… Ничто больше не нарушало тишины…

Сирена возвестила отбой, и улицы заполнили прохожие. Выбравшись из траншеи, Хой вместе со всем потоком двинулся на Барабанную. Вот когда ему был необходим велосипед. Ладно, как только ему выплатят гонорар за сборник рассказов, нужно обязательно отложить донгов двадцать-тридцать и купить какой-нибудь, пусть даже допотопный, драндулет — лишь бы он передвигался. Если бомбежки не прекратятся, то в конце концов перестанут ходить и трамваи, и машины, и поезда.

…Откуда этот странный туман? Ветер гнал густые клубы, они плыли вдоль улицы, цеплялись за крыши, за деревья и в одну минуту поглотили солнечный свет, так что улица погрузилась в сумрак, как это бывает во время туманного рассвета. И тут Хоя вдруг осенило, что это за рыже-бурые клубы. Он содрогнулся: вот оно, зловещее дыхание войны!

Люди молча смотрели на облака пороховой гари, смешанной с известковой пылью, и в их взглядах ясно читалась мучительная мысль: кто знает, останемся ли сегодня в живых. И тут разнеслась страшная весть: бомбы упали в районе Мучной! Они бомбили Храм Литературы! Они разрушили мост Боде!

Хой ускорил шаги, и его подхватил поток, устремившийся в сторону квартала, который подвергся бомбардировке. Огромный район старого Ханоя, «города тридцати шести улиц», где находились торговые ряды: хлопчатобумажных изделий, посудные, веерные, лавки по продаже похоронных принадлежностей, паяльные, лудильные, металлоремонтные мастерские… длинные, тесные кривые улочки, насчитывавшие уже несколько веков, — все это напоминало сейчас разворошенный муравейник. И откуда только набежали люди! Они сновали, проталкивались то в одну, то в другую сторону, взволнованные, обеспокоенные. Хою стало нехорошо при мысли, что было бы, если бы американцы возобновили бомбардировку сейчас.

Но он не только не повернул назад, наоборот — прибавил шагу, и, чем ближе он подходил к развалинам, тем явственнее становилась страшная картина разрушений. Первое, что бросилось ему в глаза, были перепутанные обрывки проводов, валявшихся посреди улицы. С небольшого дома целиком слетела крыша, стены накренились, готовые обрушиться каждую минуту. С противоположного конца улицы, откуда неслись клубы дыма, бежало несколько человек. У одного в руках был таз, у другого — свернутая в рулон циновка, а может, одеяло, волосы у них были белые от известковой пыли, одежда порвана, в глазах застыл безумный ужас. Вот тут-то Хой и увидел первого раненого — какой-то мужчина окровавленным платком закрывал нижнюю половину лица, на сорочке расползлись свежие пятна крови. Он пробежал мимо Хоя, скользнув по нему невидящим взглядом, потом обернулся назад и что-то пробормотал. У Хоя все похолодело внутри. Он бросился туда, откуда несло дымом и гарью. В горле защипало от горького запаха пороха, и он ощутил во рту приторно-пресный вкус известковой пыли. Но Хой продолжал торопливо шагать, чувствуя, как под ногами хрустят осколки разбитого стекла. Дойдя до перекрестка, он остановился как вкопанный.

Целый квартал лежал перед ним в развалинах, и дальше, покуда хватал глаз, виднелись одни руины, отмечая путь самолетов. В этом жилом районе было, конечно, полно народу! Перекресток загородило поверженное дерево, он был завален балками разрушенных домов и обломками бетонных плит. Поперек узенькой улицы лежал бетонный фонарный столб, который смял своим концом радиатор стоявшей у тротуара машины. Несколько трехэтажных домов стояли наполовину разрушенные: в стенах зияли огромные проломы, среди развалин какого-то дома чудом уцелела винтовая лестница. Хой застыл на месте, глядя на картину разрушения, все виделось ему как в тумане. Вдруг глаза его расширились от ужаса: на тротуаре, почти у самых его ног, на груде битого кирпича и штукатурки он увидел посиневшую, вздувшуюся, оторванную кисть руки.

Хой внимательно осмотрелся и увидел трупы под развалинами. Под обломками стены лежал человек, уткнувшись лицом в землю и широко раскинув руки, словно желая обнять ее. Одежда с него была почти вся сорвана, голова и спина покрыты белой известковой пылью. В нескольких шагах сидел еще один, опираясь о стену, согнувшись чуть ли не пополам. Хой закрыл глаза, и у него невольно покатились слезы — жгучие слезы гнева и ненависти. И вдруг ему почудился стон. Неужели тот, что сидит у стены, еще жив? Хой бросился к нему.