11
Наступила еще одна военная осень. Миновал год со времени первых бомбежек Ханоя и Зялама. Развалины домов на узеньких привокзальных улочках успели обрасти мхом, прохожие давно перестали обращать на них внимание. Тревоги теперь были редкими, и столица начала забывать о воздушных налетах. Возможно, они прекратились из-за длительных дождей, которые в начале зимы тянулись неделями. В воздухе висела тоскливая дождевая пыль, и серые тучи плотно затянули небо над Северным Вьетнамом.
Работа Тоана неожиданно привлекла к себе внимание. Еженедельник «Маяк», виднейший «публицистический, исследовательский, политический, социальный, научный и искусствоведческий орган», где печатались статьи представителей «аннамитской интеллигенции», прислал Тоану письмо с предложениями напечатать серию статей о старинной национальной музыке. Писать Тоан не решился, но отослал в редакцию еженедельника партитуру нескольких народных опер. Вскоре на страницах газеты появилась первая народная опера в обработке Тоана, с довольно торжественной редакционной аннотацией. С тех пор имя Тоана стало известно среди столичной интеллигенции и даже в некоторых провинциальных кругах. Тоан начал получать письма людей, заинтересовавшихся его работой, ханойские барышни из богатых семей обращались к нему с просьбой давать уроки музыки, но он, как правило, отказывал всем. Ему, безусловно, было приятно, что его работа привлекла внимание, но он сожалел, что дал себя втянуть в эту пустуй шумиху, когда, по существу, ничего серьезного еще не сделано.
Однажды после работы Федор неожиданно пригласил Тоана в кафе. Они выбрали уединенный столик, Федор заказал кофе и вино и, когда они остались одни, вынул из кармана конверт:
— Читай! Когда прочтешь, я должен тебе кое-что сказать.
Тоан вскрыл конверт и сразу узнал знакомый почерк. От волнения у него пересохло в горле. Письмо было написано по-французски.
«Здравствуй, Тоан!
Это я, Нина. Сейчас я в Калькутте. Мне сказали, что есть возможность, не очень, правда, определенная, переслать письмо в Ханой. И вот я пишу тебе, хоть и не знаю, попадет ли это письмо в твои руки, а если и попадет, то неизвестно когда. Невозможно пересказать тебе все, что я пережила с того дня, как покинула Ханой. Главное, что я хотела сообщить тебе, это то, что я жива и не забыла тебя. Дорога была очень трудная, несколько раз меня чуть было не схватили, но в конце концов с помощью друзей — офицеров, которые потом тоже перебежали в Китай, — мне удалось пересечь границу и найти представителей де Голля. Я проехала несколько городов, подвергавшихся постоянным бомбежкам японцев, пока наконец не оказалась в Чунцине. Здесь я нашла работу в оркестре офицерского клуба союзников. В этом городе можно как-то жить. Здесь я встретила человека, который стал моим мужем. Он поляк, летчик военной эскадрильи, базирующейся в Калькутте. По делам службы ему часто приходится бывать в Чунцине. Вот уже больше года, как я переехала к нему в Калькутту и живу в расположении эскадрильи. Работаю снова в офицерском клубе, встречаюсь здесь с людьми самых различных национальностей, которые немало перенесли во время этой войны. Но и здесь, в Индии, я снова столкнулась с расовой дискриминацией, столь же отвратительной, как и в Ханое. Английские колониальные чиновники и белые офицеры (в основном американцы) живут своим замкнутым мирком, и им нет никакого дела до местных жителей. Каждый день на улицах вижу индианок с детьми на руках, просящих милостыню, иногда нищие умирают с голоду прямо под дверью клуба. Мой муж очень хороший человек, у нас много общего. Он говорит, что не для того люди сейчас рискуют жизнью, чтобы и в будущем терпеть несправедливость. В прошлом году, уже после того как я переехала в Калькутту, он несколько раз летал в Китай и участвовал там в боях. Приходилось ему пролетать над Хайфоном и Ханоем. Сейчас он в Калькутте. Скоро кончается срок его контракта, и я прошу его уехать в Европу, чтобы потом при первой возможности перебраться в Россию. Так что скоро, Тоан, я буду еще дальше от тебя, и теперь мы уже вряд ли когда-нибудь увидимся. Я даже не знаю, жив ли ты, здоров ли, удалось ли тебе осуществить свои замыслы? Очень хочу, чтобы ты получил это письмо. Что бы там ни было, я желаю тебе мужества жить, бороться и добиться своей цели, несмотря на весь этот кошмар. Желаю тебе счастья, Тоан!
Пока Тоан, склонившись над столом, торопливо глотал строчки, Федор курил и не спеша тянул из рюмки коньяк. Дождавшись, когда Тоан оторвался наконец от письма, он пододвинул ему рюмку.
— Пей! Сейчас я расскажу тебе еще кое-что.
— Подожди. Как к тебе попало это письмо? Нет ли еще чего-нибудь от Нины?
— Есть еще письмо. Оба принес мне домой знакомый лейтенант, адъютант одного генерала. Пей же! И не таращи так на меня глаза, на нас уже начинают обращать внимание.
— Значит…
— Значит, даже в Ханое у господина де Голля есть свои люди. О, это и не удивительно! Раз немцы драпают из России, господа, что сидят наверху, держат нос по ветру. Но эти идиоты действуют так неуклюже, что желтолицые в конце концов прихлопнут их одним ударом. Да черт с ними! Я хотел поговорить с тобой о другом. Послушай, Тоан, — Федор вплотную приблизился к Тоану и понизил голос, — я тоже скоро подамся отсюда! Лучше заблаговременно удрать с тонущего корабля Деку, пока он не пошел ко дну и на сцене не появились японцы. Слышал, что заявил в Сайгоне генерал Мацуи?
— Слышал что-то краем уха, но толком так и не знаю, в чем дело.
— Этот генерал в свое время захватил Нанкин и перебил там массу мирных жителей. Так вот, недавно он посетил Сайгон и заявил: на Японию возложена миссия освободить желтую нацию от ига белых, в том числе и от французов. Французские же генералы налаживают связи с де Голлем. Чует мое сердце — скоро запахнет здесь пороховой гарью. Хочешь, уедем вместе?
— Куда?
— Вначале переберемся через китайскую границу, а там и дальше двинемся. В мире до черта мест, где можно отлично прожить. Почему бы и тебе не попытать счастья в чужих краях и не посмотреть на мир? В этой стране пропадет твой талант! Здесь можно плесенью покрыться. Подумай, а завтра дашь ответ.
Тоан молчал, рассеянно вертя в руках пустую рюмку.
— Ну, до завтра! — Федор допил кофе.
— Собственно, ждать до завтра нет нужды. Я очень благодарен тебе, Федор, за доверие, но уехать я не смогу.
— Дело хозяйское. Тогда попрощаемся. Завтра я не выйду на работу: отпросился у хозяина на несколько дней, сказал, что плохо себя чувствую. Кончится война — может статься, увидимся. Если доживем, конечно…
Они поднялись и вышли на улицу. Было темно, сеялся мелкий дождь. Торопливо попрощавшись, каждый отправился своей дорогой.
В ту ночь Тоан так и не заснул. «В этой стране пропадет твой талант…» Что ж, Федор прав! И все-таки он не может покинуть эту несчастную страну! Тоан чувствовал, если он это сделает, то неминуемо зачахнет, как вырванный с корнем куст. Но может быть, он ошибается? Сколько музыкантов вынуждены были оставить свою родину и, странствуя по всему миру, своим искусством прославляли отчизну. Шопен… да мало ли кто еще! Почему бы и Тоану не последовать их примеру?.. Да хотя бы уже потому, что он не обладает их талантом! Отчего это человек так привязан к своей родине? Ведь артист в любом уголке земли может найти и любовь, и радость, и печаль, если только ему есть что сказать людям… Тоан вздохнул. Опять он витает в облаках! А что станет с его матерью? Как оставить ее в старости одну? Или все-таки бросить все и уехать? Возможно, когда-нибудь потом, после того, как он своими руками закроет глаза матери, когда душа его впитает богатство народного искусства, — тогда он, возможно, и совершит поездку по чужим странам, чтобы достойно представить музыкальную культуру своей родины. И возможно, тогда это будет для него так же необходимо, как необходимо птице летать в небесном просторе. Но сейчас Тоану хотелось жить у себя в стране, следить за жизнью, которая бьется точно в судорогах, хотелось увидеть своими глазами, чем в конце концов все это кончится. Он чувствовал, что на этой многострадальной земле грядут перемены, назревают какие-то небывалые, удивительные события, что именно — он еще не знает, но ощущает их приближение. Возможно, в итоге он сам не останется в живых, но покинуть родину в такой час для него невозможно!
Перед рассветом он все-таки заснул, а когда проснулся, в глаза било яркое солнце. Наконец-то кончились дожди. Теперь он займется делами, нужно поехать в провинцию, повидаться с друзьями. Столько временной не выбирался из дома! Тоан вдруг вспомнил свой вчерашний разговор с Федором, и ему показалось, что это было во сне. Но письмо Нины лежит на кровати… Тоан рассеянно пробежал знакомые строчки, и его вновь затопила печаль. Он закрыл глаза и погрузился в какое-то странное забытье, не чувствуя ничего, кроме пустоты. Время от времени, когда он приоткрывал глаза, его взгляд скользил по жалюзи окон, по пианино, сверкающему солнечными бликами, потом останавливался на вазе с цветами, стоявшей на пианино… — все эти предметы представлялись ему странными и нереальными, словно явились из потустороннего мира.
Нет, так дальше нельзя! Нужно работать! Тоан решительно поднялся и вышел во двор. Он умылся и поставил кипятить воду для чая. Все это он проделал машинально и так же машинально съел завтрак, мысли его были заняты совсем другим.
Тоан подошел к инструменту и рассеянно тронул клавиши. Пальцы сами собой взяли первый аккорд восьмой сонаты Бетховена. За первой фразой последовала вторая, третья… Тоан опустился на стул. Рождаясь под его пальцами, звуки множились, крепли, разрастались в настоящую бурю. Чистой россыпью сверкающих жемчужин зазвучал гимн мужеству человека, не склонившего головы перед судьбой. В нем слышался гневный, отчаянный призыв, закончившийся криком невыносимой боли… Секундная пауза, и Тоан перешел к адажио. Пальцы его легко, едва касаясь, перебирали клавиши. Звуки лились светлые и высокие, проникновенные и задумчивые. Да, человек способен перенести любую боль, любые страдания и не утратить способности любить… Отзвучали и стихли последние аккорды. Тоан опустил руки. Музыка, точно свежий, живительный ручей, омыла его душу, принесла успокоение.