17

В полночь поднялся сильный ветер. Вначале едва слышно зашелестела листва на окутанных тьмой деревьях. Потом они точно вздрогнули и вдруг заходили, закачались, сгибаясь под мощными порывами северного ветра. Бились на столбах фонари, вырывая из темноты кусты.

Ты не спал. Он сидел за мольбертом и слушал, как за стеной неистовствует ветер. Ему казалось, что небо над Ханоем превратилось в бушующий океан. Сразу похолодало. Почувствовав озноб, Ты закутался в байковое одеяло и снова уселся за мольберт. Во рту от табака стояла горечь, но он машинально взял из полупустой пачки щепоть махорки, свернул самокрутку и закурил. Нет, в такую ночь ему не уснуть! Ты принес с террасы таганок, охапку бамбуковых щепок и разжег в углу очаг, чтобы как-нибудь согреться и вскипятить чайник.

В щели двери с воем врывался ветер, плясало, потрескивая, пламя. Ты устремил невидящий взгляд на пейзаж, который писал вчера на берегу Красной реки. Мысли в разгоряченном мозгу метались, словно табун сорвавшихся с привязи коней.

Хватит ли у тебя сил, Фыонг, чтобы покончить с прошлым? А почему бы и нет? Что, в сущности, связывает тебя с жизнью, которая давно уже стала ненавистна тебе? С человеком, которого ты сама презираешь? Почему красивая, умная, тонкая женщина должна влачить жизнь, полную фальши и грязи? Если отбросить мишуру внешнего благополучия, эта жизнь давно уже превратилась в жалкое существование. Ты стремишься обмануть себя, хочешь сделать забавой самое дорогое — любовь! К чему это, родная? Остановись, попробуй разорвать путы прошлого! Жалкие путы, которые удерживает только твой страх…

Ты застыл перед мольбертом. Перед ним рисовались радужные картины. Ему представлялось, как Фыонг поднимается по лестнице, раскрывает дверь и входит в его комнату, освещая ее чудесным светом. Она смеется, она зовет: «Родной мой, я решила, я иду с тобой!» О боже!..

Слава, деньги, общественное мнение… Все это пустое, никчемное, но как это отравляет душу, умерщвляет любовь! Презренное общество, пресмыкающееся перед богатством, общество, где есть достаток, но нет любви. В конечном счете женщина здесь вынуждена продаваться либо кому-то одному, по закону, либо любому, кто пожелает заплатить. Настанет ли время, когда женщина сможет выбрать себе друга жизни по любви?

И от него тоже требуют продавать себя, свое искусство, свою душу. Пойди он по пути Тхань Тунга, он давно бы имел все, что пожелает. Но он не захотел продавать свой талант, и теперь ему остается только одно — умирать с голоду. Его полотна так и останутся лежать здесь, пока не покроются плесенью. Любовь и творчество даются человеку в дар. Но в этом обществе и они сделались предметом купли и продажи!

У Ты разламывалась голова. Закутанный в байковое одеяло, он сидел перед мольбертом, лицо исказило страдание. Из-под крышки чайника шумно вырывался пар. В щель под дверью проникла мышь и остановилась, удивленная ярким светом. Сверкнув своими смышлеными, живыми глазками, она привычным путем отправилась к груде картин, стоявших у стены. Ты заварил чай, налил чашку и, грея об нее руки, подошел к мольберту. Хватит! Он не должен думать сейчас ни о чем, только писать! Вся беда в том, что у него просто нет таланта! Ты невольно вспомнил о последней выставке Тхань Тунга. Надо же дойти до такого падения! Гвоздем выставки были портреты императорской четы. И главным образом жены Бао Дая. Чувствовалось, что художник применил весь набор своих излюбленных приемов, стараясь изобразить красавицей августейшую особу. Тхань Тунг кичится этими картинами, пресса, конечно, превозносит их до небес. Подумать только, и с этим негодяем у Фыонг была связь!

…Пейзаж давался Ты легко, без особых мук и исканий. Как почти во всех его пейзажах, сюжет был прост: вид с дамбы на Красную реку. Все полотно было занято гладью воды блеклого кирпично-красного оттенка, в ней отражались свинцовый блеск зимнего неба, тяжелые облака. Вдали, на реке, маячил коричневый парус одинокой лодки, плывущей против течения. Вдоль противоположного берега протянулась зеленая полоса кукурузы, садов тутовника, а позади — узкая темно-коричневая лента еще не вспаханных полей, испещренных бамбуковыми изгородями. А дальше, над полями, высилась синяя цепь гор Тамдао, кое-где покрытая полосками тумана. Правый угол картины оставался незаконченным. В пойме он изобразил капоковое дерево, под которым две женщины увязывали на коромысла охапки скошенной травы.

Композиция картины была несложной. По существу, отрезок реки, избранный Ты, продиктовал и излюбленную им компоновку. Ты наклонился ближе к картине, чтобы рассмотреть горы. Он еще не был удовлетворен синим цветом, слишком легким, слишком «поэтичным». Ему хотелось найти более густой, тяжелый, даже мрачноватый оттенок, лишить горы их красивости и картинности. Ты стремился, чтобы горы на полотне были такими же реальными, грубыми, земными, какими они были в жизни, — горы с их деревьями на склонах, с их пернатым царством, с деревушками, населенными живыми людьми, со скалами, влажными от утренних туманов, залитыми лучами солнца и покрытыми пятнами теней. Ты терпеть не мог в живописи внешние эффекты, многозначительность, как правило скрывающую скудость мысли, подменяющую реальную картину жизни. Ведь каждый предмет живет своей конкретной неповторимой жизнью, и художник сможет почувствовать и изобразить все это лишь тогда, когда научится видеть, когда полюбит их больше своего искусства.

Так он сидел, пока не задремал, уронив голову на мольберт. Теперь только лампа бодрствовала в комнате художника, тускло освещая незавершенный пейзаж.

В тяжелой дреме Ты временами казалось, что кто-то ходил по комнате, касаясь его рукой, однако усталость и горечь переживаний так сковали Ты, что он не в состоянии был поднять веки, а потом и вовсе провалился в черную, бездонную пропасть сна.

В комнате была Бить. Она вошла босая, всклокоченная, с оторванным подолом и остановилась около Ты. Одеяло сползло на пол, в комнате стоял густой табачный дым. Бить присела на краешек топчана и долго сидела так, боясь пошевелиться. Потом подошла к Ты и осторожно накрыла его одеялом.

За окном было темно, тянуло прохладой. Ветер утих, и заморосил дождь. Внизу, у соседей, часы пробили два. Бить поежилась в своем легком стареньком платье, потом сбросила его и, сняв со стены зеркало, села возле чуть теплившегося очага, прислонившись к стене. Из зеркала на нее смотрели покрасневшие глаза, остатки румян и пудры размазаны слезами, плотно сжатые губы еще хранили следы помады. Нижняя губа припухла, на подбородке запеклись струйки крови.

— Пусть будут прокляты ваши предки! — с ненавистью прошептала девушка, откладывая зеркало.

Откинув упавшую на лоб прядь, она провела рукой по влажным волосам, от ладони пахло вином и рыбным соусом. Девушка разрыдалась.

А Ты по-прежнему спал, не ведая о том, что происходит у него в комнате.

Стало холоднее. Бить сняла с вешалки рабочий халат Ты и натянула на себя. Что толку плакать! Надо вымыть голову. Она принесла с террасы воды, подбросила в очаг дров и поставила воду на огонь. Яркий свет ничем не защищенной лампочки нестерпимо резал глаза, Бить обернула ее газетой и, обхватив руками колени, села у очага, неотрывно глядя на пляшущие языки пламени, бросавшие розовый отсвет в угол комнаты. Отвратительные картины этой ночи ожили в ее памяти, и к горлу снова подступила горечь. Она сегодня чуть не покончила с собой. Конечно, проститутке нечего сетовать на позор, но то, что нынче проделала с ней эта сволочь, омерзительно! Бить и раньше знала, что богатые и знатные клиенты, как правило, самые жестокие и подлые. Большинство годились ей в отцы. Когда они одеты — еще терпимо, а разденутся — от гадливости мороз подирает. У одного жиры висят, как у перекормленного борова; другой — скелет, обтянутый дряблой кожей, а изо рта — смрад от опиума и водки. На молоденьких они набрасываются, точно хищники на свежее мясо. А когда насытятся, начинают издеваться. Бить крепко зажмурила глаза, спрятала лицо в ладони, стараясь избавиться от омерзительных видений. «Пусть будут прокляты все ваши предки!» — в исступлении твердила она. Вначале, когда они вошли, степенные, разодетые, Бить даже оробела. А через час все эти благородные господа превратились в грязных животных! Голые, горланя и дрыгая ногами, топтали на столе посуду, ползали на четвереньках по полу… Она вспомнила этого типа с усиками, вспомнила, как от внезапно нахлынувшей ненависти потемнело в глазах, как, не успев подумать, она плюнула в эту мерзкую рожу, а потом как была, полуодетая, босиком, выскочила на улицу и бродила по темным переулкам, словно помешанная. И еще вспомнила, как она плакала под деревом, а когда поднялась с земли, первое, что она увидела, была темная гладь озера, в которой тускло отражались фонари. Черная, холодная вода точно магнитом тянула к себе, хотелось погрузиться в нее, идти, пока вода не сомкнется над головой. И тогда исчезнет все — страдания, позор, унижения…

Бить открыла влажные от слез глаза. Перед ней на таганке кипела вода. Не сидеть бы ей здесь сейчас, если бы не старый рабочий, случайно оказавшийся поблизости в тот момент…

Скинув халат, Бить вынесла котел на террасу и долго мылась прямо под дождем. Горячая вода согрела и успокоила девушку. В комнате она расчесала волосы и стала рассматривать синяк под глазом. Теперь в зеркале отражалась не размалеванная маска уличной проститутки, а милое девичье лицо, В мокрой нижней рубашке ее знобило, но, чтобы переодеться, пришлось бы спуститься вниз и разбудить своих, а этого ей не хотелось. Бить достала из платяного шкафа рубашку и синие брюки Ты и выбежала на террасу переодеться. Войдя в комнату и взглянув в зеркало, она весело рассмеялась. Ей захотелось есть. В тумбочке Бить отыскала немного риса и принялась варить похлебку. Когда похлебка закипела, проснулся хозяин.