ДОРОГА В ГОРЫ

В начале октября 1943 года по тропе, ведущей от Старого Крыма к горе Агармыш, шли пятеро. Впереди размашисто шагал Михаил Иванович Коробков. Замыкающим шел Витя. Он опирался на только что вырезанную суковатую палку. За спиной горбился мешок-рюкзак.

Близился рассвет. На светло-голубом небе гасли далекие звезды. Тихо струился свежий воздух. Витя давно не видел такого чудесного утра. И дышалось здесь, в предгорьях, легко, свободно, и на душе было так радостно, что хотелось гаркнуть по-озорному, на весь лес: «Эй-эй! Вот он — я, пришел! Эге-ге-е-е!» Витя глянул на чернеющую вдали вершину Агармыша, подумал: «Вот здесь, наверное, и живут горные орлы», — и, не удержавшись, стал едва слышно напевать любимую песню: «Орленок, орленок! Взлети выше солнца…»

Пожилой рыбак-партизан, шагавший впереди, сердито обернулся. Витя смолк, виновато опустил голову. Петь нельзя, — и дыхание-то нужно сдерживать. И ступать нужно осторожно, чтобы не хрустнула ветка, не скатился из-под ног камешек.

Витя свободной рукой поправил сползавший на бок рюкзак и огляделся. Тропинка круто взбиралась вверх. Где-то далеко-далеко внизу угадывалось море. Вдруг страшно захотелось искупаться. Какое это блаженство — плыть, раздвигая грудью воду, или, лежа на спине, покачиваться на волнах и смотреть неотрывно в бездонную небесную синь. Конечно, в октябре море уже холодное, особенно после шторма, и не каждый решится лезть в воду. Но летом!

Витя с грустью смотрел вниз, туда, где за седыми туманами скрылась Феодосия. Вот и уходит он к партизанам, уходит от милого синего моря. Но зато там, в горах, наконец-то можно будет вздохнуть свободно. Он станет, наконец, самим собой, не будет таиться, скрывать не только поступки, но и мысли свои, поминутно оглядываясь, не заметил ли чего проклятый полицай. Ему дадут винтовку, он будет настоящим бойцом. Он сможет по-настоящему отомстить фашистам за все: за Любу Самарину, замученную гестаповцами, за мамины раны, за Нину Михайловну. Но как трудно оставлять Славку, город, улицы, дома и родные развалины! Славка, как прежде, будет помогать подпольщикам, расклеивать листовки, выведывать тайны врага, а он уже далеко-далеко от этих неприметных, но очень ведь нужных дел… А может быть, все-таки отец преувеличивает опасность и правильнее было бы остаться в городе?.. Но слишком уж настойчиво последнее время гестаповские агенты интересовались их домом. И очень уж ехидно улыбался при встречах Аркашка Мирханов. Нет, отец прав — в городе оставаться нельзя.

Медленно шагая в гору, Витя вспоминал, как случилось, что он стал помощником, товарищем отца по подпольной работе.

Недели через две после провала на Лермонтовской Витя впервые со времени оккупации города зашел в типографию. Охранник пропустил мальчишку. Отец был один в наборной.

— Подожди, — сказал Михаил Иванович. — Я скоро кончаю. Пойдем вместе домой.

Витя подошел к окну. Ему виден был большой участок улицы. От красивого двухэтажного здания, стоявшего против типографии, остались одни обгорелые стены. Угрюмо глядели пустые проемы окон. Соседний дом, санаторий, был тоже разрушен. Посередине мостовой, отбивая шаг, как на параде, прошла рота гитлеровцев. По тротуару, высоко задрав голову, выступал офицер-эсэсовец. Одинокие прохожие обходили его.

В конце улицы показалась черная, с крытым верхом машина. У входа в типографию она резко затормозила. Из кабины выскочил офицер с изображением черепа на рукаве. Витя отпрянул от окна, бросился к отцу.

— Папа, гестаповцы! Сюда, в типографию.

Михаил Иванович легонько подтолкнул сына к выходу.

— Беги, Виктор. Не надо, чтобы тебя здесь видели. Это возьми, дома припрячешь, — обняв сына, он опустил тугой шуршащий пакет в карман его тужурки.

Витя поспешил к дверям.

— Не сюда, — остановил отец. Распахнул окно, легко отодвинул железную решетку: — Прыгай.

Окно выходило в угол заваленного разным хламом складского двора. Прячась за ящиками и бочками, Витя перелез через забор и проходными дворами выбрался на соседнюю улицу.

Дома он заперся в чулане и развернул пакет. Там оказались два письма к сыновьям-партизанам от отцов, работающих в типографии, двенадцать незаполненных бланков пропусков для ночного хождения по городу, пять справок об освобождении от работы. Так вот чем отец занимается в типографии! Еще раз Витя убедился в том, что отец связан с подпольем. И он решил, что сегодня добьется своего.

Он едва дождался возвращения отца с работы, а потом конца скудного обеда.

— Ты свободен, папа?..

Михаил Иванович не отмахнулся на этот раз от разговора. Они пошли в комнату, сели рядом на кушетку. Витя поднял на отца темные решительные глаза:

— Папа, пойми — я все знаю. Я знаю о твоей подпольной работе. А ты… а тебе, конечно, известно, что Нина Михайловна мне давала задания. И что я ни разу не завалил ни одного дела… Пойми, я же не могу так-просто терпеть и ждать! Я хочу работать вместе с нашими людьми, вместе с тобой…

Отец молчал. В глазах его была нежность и тяжкая тревога за мальчика, сына, за его очень еще коротенькую жизнь. Но было и другое: большая отцовская гордость и уважение к смелости и настойчивости маленького патриота. Это уловил Витя и за это ухватился.

— Верь мне, папа. И не бойся, — торопливо зашептал он. — Я умею молчать. И все буду делать, как ты скажешь. Все. Я ничего не боюсь. Хочешь, проберусь ночью в комендатуру и расклею листовки на двери в кабинете коменданта? Хочешь?

— Ну, зачем же в кабинете? — покачал головой отец. — Кто их там будет читать? То-то и беда: горяч ты слишком, Виктор… — вздохнул он.

Но согласие было дано. Витя понял это по тому, что на другой же день отец попросил его отнести Анне Николаевне бланки пропусков и узнать, не приходил ли кто из леса.

По дороге Витя встретил Шурика. Оказывается, Шурик бежал к ним. Он сообщил совершенно неожиданную новость: они уезжают. Оккупанты, опасаясь нового десанта советских войск, давно строили укрепления в прибрежной полосе. Теперь они выселяли всех, кто жил в домах, примыкающих к набережной.

— Пришел полицай, — рассказывал Шурик, — и давай, понимаешь, выбрасывать вещи. Чтоб через час, кричит, духу вашего не было. Мама велела бежать к вам. Идем скорее, а то, понимаешь, поздно будет.

Единым духом они домчались до Купального переулка. Тетя Аня уже сложила свои немудрящие пожитки.

— Отцу передай, что зайду проститься, — сказала она.

В тот же день Воробьевы ушли из города. Они поселились в деревне Спасовке.

Теперь в городе остался только, один Витин друг — Славка. Но и тот лежал больной, и к нему не пускали: у Славки был сыпной тиф. Володя Житков еще раньше вместе с матерью перебрался в деревню.

Но Витя не скучал. Отец принес из типографии немного шрифта. По ночам они сидели вдвоем, набирали и печатали листовки. Это был долгий кропотливый труд. Литер не хватало. Приходилось, набрав несколько фраз, заключать набор в станок, делать оттиск на бумаге, а затем разбирать набор и составлять новый текст. Работа подвигалась медленно. За ночь успевали напечатать только пять-шесть десятков листовок.

Легче было бы писать от руки, но отец не соглашался:

— Пусть гитлеровцы видят, что наша организация живет, что у нас есть даже типография, — говорил он.

По вечерам, перед самым комендантским часом, Витя расклеивал листовки по городу.

Из лесу по-прежнему приходили связные. Витя помогал им разведывать укрепления на побережье, расположение постов на выходе из города, перемещение воинских частей.

Он так был поглощен выполнением этих своих обязанностей, что почти перестал думать о партизанском отряде. И вдруг все переменилось. Отца арестовали. Его взяли прямо на работе. В тот же день в доме был обыск. К счастью, гитлеровцы ничего не нашли: вся «типография» умещалась в небольшом ящике, который Витя всякий раз запрятывал в углу чердака под толстой почерневшей балкой. Вечером отца выпустили. А через день он объявил, что им придется уйти в деревню.

Отец ничего не сказал о партизанском отряде, и только вчера Витя узнал, что они с отцом уйдут в лес, а мама будет жить в Спасовке: им нужна надежная квартира в деревне.

Они много дней скитались по селам Старокрымского района. Последняя ночь застала в Субаше. Здесь до войны частенько отдыхал Витя летом, играл с ребятами в прятки в тенистых садах, помогал убирать фрукты, собирал с пионерами колоски на полях. Он привез тогда домой много акварельных рисунков: «Домик в Субаше», «Восход луны», «Цветущая акация» — уж очень живописные здесь были места.

В этот раз остановились у старой знакомой — тети Сони. Витя провел чудесный день в обществе шаловливого сероглазого сынишки тети Сони шестилетнего Саши. В деревне было тихо. Гитлеровцы в этот отдаленный уголок заглядывали редко, тут можно было отдохнуть. Сашок пристал к Вите:

— Давай полисуем.

Смешной этот Сашок. До сих пор картавит.

— Без красок хорошо не нарисуешь, Саша…

Сашок сморщил носик, порылся у себя в сундучке и вытащил несколько лепешечек акварели.

Витя разобрал краски. Желтая, красная, синяя — небогато, но что-нибудь сообразить можно.

— Что рисовать будем? Лису?

Сашок кивнул: «Конечно, лису».

— Ну, смотри! — объявил Витя. — Сейчас придет лиса. Вот мордочка, носик, глазки. Ну, как?

— Похоже.

Витя промыл кисточку, смешал краски. Лиса стала огненно-рыжей. Потом на листе выросли холмы, окраина деревни. Одиноко встал, вытянувшись к небу, тополь. К забору прижались кусты. Мимо них, распушив хвост, осторожно пробиралась лиса. Луна поглядывала за нею: если бы она могла говорить, то многое поведала бы о проказах хитрой и лукавой лисы. Витя написал под рисунком: «На охоту».

Сашок не ожидал, что выйдет так хорошо. Он долго любовался картиной и вдруг неожиданно сказал: