В колхоз мы вернулись победителями. Шутка ли, самые ходовые запчасти достали. Першин, узнав об удачной экспедиции на склад Сельхозтехники и о расторопности, проявленной не только Борей, но и мной — девчонкой, изменил свое отношение к ребятам. При переговорах в правлении перед заключением договора на проведение производственной практики он быстро пошел на уступки и принял почти все условия, выдвинутые Сережей. Для девчат выделили отделение в птичнике и в телятнике. Ребята обязались сами построить теплицу, выехать на медосбор с пасекой, вдвое увеличить крольчатник.
Я все толкала в бок Борю, чтоб он сказал насчет комбайна. Он отмахивался, но под конец все же набрался смелости.
— О чем разговор! — охотно согласился Першин. — Комбайн этот нам давно глаза мозолит. В утиль его надо сдать, да все времени не хватает. Так что берите и делайте с ним все, что угодно. Только поторопитесь заявить о своей власти над ним. А то слесари-ремонтники совсем его «раскулачат».
Боря торжествующе посмотрел на Федора Лукича. Тот ободряюще подмигнул, вслух сказал:
— Эту бригаду возглавлю я. Борю и Нину беру в помощники. Не смейтесь. Старичок комбайн еще побегает по колхозным полям. В уборочную страду сам Артем Павлович в ножки нам поклонится: дескать, выручайте, ребята, не справляемся с молотьбой, выводите свой агрегат.
Этой шуткой и закончился наш первый колхозный день.
А с утра начались новые хлопоты. Федор Лукич поднял нас с первыми лучами солнца. Сказал:
— Будем сразу же привыкать к ритму колхозного дня.
Сережа принес из водопроводной колонки ведро студеной воды. Едва я вышла на крыльцо, он — ко мне:
— Будешь умываться? Давай полью.
Не отказалась. Он с удивлением посмотрел на меня. Дескать, что это с Нинкой случилось. А я, едва плеснула в лицо водой, сразу почувствовала, как по всему телу разлилась приятная бодрость. Зашла к ребятам в дом. Хозяйка поставила на стол крынку парного молока. Федор Лукич разлил его по стаканам, пригласил:
— А ну, работнички, к столу. Да не зевайте. Такого молочка вы в городе не найдете.
Боря взял стакан, поднес к губам и остановился. Я поняла: он боялся выпить, боялся нарушить, спугнуть тот несравненный запах, который исходил от еще теплого молока. Наконец он отхлебнул глоточек, прошептал: «Шедевр!» Ребята потянулись за своими стаканами.
Мы пили свежее, парное молоко, тоже со свежим, мягким хлебом, и казалось, что лучше этой еды и этого струившегося в открытое окно, напоенного запахами весны воздуха нет ничего на свете.
Хозяйка посмотрела на наши восхищенные лица, заглянула в сияющие глаза и, выйдя в сени, принесла и поставила на стол еще крынку свежего молока.
— Кушайте на здоровье. У нас свое, не привозное.
Хлопнув дверью, забежала Света. И с порога:
— Ой, ребята, какое здесь молоко! Ты что же, Нинка, удрала? Я сейчас попробовала… — глянула на полные стаканы в наших руках и замолкла: — У вас тоже…
Федор Лукич пригласил ее к столу:
— За компанию, Света.
— Нет, что вы! — замахала она руками. — Я такую крынку почти всю одна… Не отдышусь никак.
Света присела на скамейку у окна и не удержалась, затараторила:
— Боялась, что просплю сегодня. А меня чуть свет скворец разбудил. Вот, скажу я вам, птаха занятная. Я раньше все удивлялась, как это люди часами птиц слушают. У Тургенева, у Аксакова читала. А тут сама, как выскочила в одной рубашке, так, не шелохнувшись, и простояла на крыльце, пока хозяйка не хватилась: думала, пропала девчонка. А я спугнуть песню боялась. Продрогла вся, а стою, слушаю. Как на концерте в Зале Чайковского.
— А я и не понял, что это скворец, — прихлебывая из стакана молоко, вставил Оськин. — Слышу: посвистывает кто-то. Думал, мальчишки деревенские балуются. Натянул на голову одеяло и опять уснул. Федор Лукич уже за ногу стащил, когда все поднялись.
— Эх ты! — упрекнула Света. — Такую красотищу проспал!
— Успею еще, наслушаюсь, — усмехнулся Оськин.
Позавтракав, разошлись по своим местам. Света вместе с хозяйкой ушла в телятник. Сережа с Олегом Оськиным решили выбрать участок для будущей теплицы и крольчатника. А я вместе с Федором Лукичом и Борей теперь уже на законных основаниях направилась в механические мастерские.
Першин встретил нас у входа в цех с распростертыми объятиями.
— Милости просим, дорогие гости. Хотя, — спохватился он, — какие же вы теперь гости. Свои, свои вы для нас, всегда желанные. Выручил вчера парнишка ваш меня, словно из петли вынул. И девчонка молодец. Уже я сообщил и председателю и в район: ремонт теперь скоро заканчиваем, и всю технику — в поле.
— Ну, ремонта у вас на все лето хватит, — охладил его пыл Федор Лукич. — Сезонная работа.
— Конечно, конечно, — согласился Першин. — Комбайны пойдут, картофелеуборочные машины. Без дела мы не стоим. И зимой на полную мощь работаем.
— Одну машину мы берем на себя, — предупредил Федор Лукич. — Как договорились.
— Это бросовую-то? — переспросил Першин. — Пожалуйста. Со всеми потрохами. Только, чур, условие, — предупредил он. — Ни одного из наших слесарей я вам не дам. Обходитесь своими силами. Как у нас говорят, ремонт хозяйственным способом.
— У нас тоже так говорят, — согласился Лукич. — Будем обходиться своими силами.
— Тогда желаю вам успеха, — раскланялся Першин. — Дерзайте.
Он исчез. Федор Лукич, как и намечал с утра, пошел к слесарям. Они дорожили каждой парой рабочих рук.
Боря заглянул в конторку. Я слышала, как он спрашивал у мастера, что бы почитать о комбайнах.
Мастер, выслушав его, сказал без обиняков:
— Иди-ка ты, парень, к Афанасьеву. Наш почетный механизатор. Работать он уже не может, все-таки немалый десяток старику пошел. А голову имеет светлую. Он все тебе честь по чести расскажет. Да и то пойми: здесь ты каждому, к кому ни обратишься, помехой будешь. Спешат люди, не до экспериментов им. А Петру Григорьевичу лестно, что молодежь за советом к нему идет. Так что шагай. Как пройдешь школу, четвертый дом направо.
Боря вышел на улицу, а я нарочно задержалась у ворот. Думаю, позовет или нет. Ведь раньше часто вместе ходили: он, Тамара и я. В кино, на концерт. Смотрю, остановился, кричит:
— А ты чего? Шагай, шагай! Вместе, так все пополам. Сама напросилась, а теперь улизнуть хочешь.
Афанасьев встретил нас недоверчиво. Он сидел во дворе в плетеном кресле-качалке и с интересом наблюдал, как хозяйственная семейка скворцов устраивала себе в новом скворечнике гнездышко.
Я остановилась в сторонке. Боря подошел поближе, сказал, зачем его прислали. Петр Григорьевич, не проявив к нему интереса, моргая подслеповатыми глазами, все смотрел на скворцов, время от времени высказывая свое восхищение:
— Глядишь ты, я считаю, самая трудовая птица — скворец. С зари за ними наблюдаю: хоть бы с час передохнули. Вот все таскают и таскают. Все в гнездо и в гнездо.
Он вынул из кармана пиджака очки, долго и старательно пристраивал их на изъеденном оспинками носу. Потом вдруг, словно и не было никакого у них разговора, тихо спросил:
— Так какой же у тебя, малец, ко мне интерес?
Боря повторил свою просьбу сначала. Петр Григорьевич помолчал, поглядел по сторонам, потом стал расспрашивать Борю, откуда он да кто его прислал. И все на меня посматривает. Дескать, зачем еще девчонка курносая явилась. Мне аж совестно стало. Отвернулась. А Боря не утерпел, похвастал:
— Я машины люблю. Хотим восстановить заброшенный комбайн. Да знаний маловато. Одна надежда — на вас.
А Петр Григорьевич опять будто и не слушал его. Все его внимание отдано птицам. Проводив восторженным взглядом скворца, улетевшего за огороды, он, наконец, повернулся к Боре.
— Баловство это одно, — сказал и махнул рукой для убедительности. — И ни к чему тебе знания такие. Не здешний ты. Уедешь в город и все забудешь. Я, малец, от молодежи настоящего интереса жду. Вот сижу здесь в качалке и жду. Должны же они интерес ко мне проявить! К моему опыту. Раньше мастера сыновьям опыт передавали. По наследству, значит. Сын у меня, вишь, в математику ударился. В Московский университет поступил. Я не ропщу. Такая теперь мода. Но должен я кому-то свои секреты передать? Неужто к мастерству теперь интерес пропал?
Боря сказал, что в мастерских как раз о его, Петре Григорьевиче, искусстве с уважением отзывались. И мастер рекомендовал к нему обратиться.
— Э, пустое, — отмахнулся Афанасьев. — Я этого Пашку, что за мастера теперь в мастерских подвизается, когда он еще мальцом, как ты был, изрядно гонял за лень и неповоротливость. Да, видно, злости во мне не хватило. Не всю дурь из него выбил. Вот они теперь и маются каждый год с ремонтом.
Он опять отвернулся, посмотрел на огороды, поджидая, когда с лугов появится его любимец скворец. И все же не утерпел, спросил про мастерские, как там с ремонтом. И пока говорил, все хмурился, сердито поводя густыми, лохматыми бровями.
Боря рассказал, как добывали запчасти к посевным машинам, как закипело дело в мастерских, где стоял у тисков наш наставник Федор Лукич Панов. Афанасьев подобрел, медленно поднялся с кресла, опираясь на тросточку, побрел в дом. Предупредил:
— Ты погоди здесь. Не уходи.
Вернулся он минут через пятнадцать с потрепанной книжкой в руке. Усевшись поудобнее в кресле, сказал:
— Вот тебе учебник. Про комбайн. Знаю: грамотный. Прочитаешь. А как одолеешь, опять ко мне придешь. Я тебе экзамен устрою. Если выдержишь, поверю, что не баклуши бить сюда приехал. Тогда и все секреты свои открою. А так, зазря, толковать с тобой у меня сил нету. Вся вышла сила-то, о-хо-хо!
С афанасьевской книжкой мы ушли за деревню. На опушке только еще начинающей зеленеть березовой рощи отыскали подходящий пенечек. Рядом в поле гудели тракторы. Мощные лемеха плугов выворачивали тяжелые пласты земли. Серьезные, сосредоточенные грачи деловито вышагивали по свежей борозде, косили зоркими глазами, высматривая добычу. Колония их расположилась неподалеку, заняв массивными, грубо сработанными гнездами вершины самых высоких берез. Они галдели, словно торговки на базаре, не поделившие место за прилавком. Порой этот птичий гомон сливался с клекотом приближающихся тракторов в один сплошной гул.