11

Солнце последний раз всплыло над горизонтом, повисело над краем земли, окрасило на короткое время тусклым бледным светом темную облачность и скрылось. Полярная ночь. Безмолвная, холодная земля укрыта бугристым снегом и мраком. Только в полдень, не показываясь, солнце напомнит о себе: посереет темень, как бы предвещая начало рассвета, но вместо рассвета — опять мгла. Закрыто небо, притихла земля, и только ветры, порывистые, злые, поднимают снег с земли, перекатывают его с места на место, засыпают домики до крыш плотной толщей и по-звериному воют, рычат, свистят в окна. Вчера еще здесь было ровное место, а сегодня скала из снега. Когда беснуется ветер, все живое прячется. Свет электрических ламп на вышках не может пробить вихрящуюся снежную завесу, и только видны слабые светлые пятна. Пока длится пурга, север превращается в ледяной ад. Сутки, двое, порой неделю продолжается жизнь под снегом, и вдруг истощенный, усталый зверь затихает. Непривычная тишина волнует, радует, и все меняется со сказочной быстротой. Тихо, морозно. Небо усыпано звездами и сияет яркими красками. Там, где люди, земля перестает быть безмолвной. Она оживает. Десятки громыхающих машин, тракторов, бульдозеров разрывают снег, разламывают его и тяжелыми глыбами увозят, оттаскивают в стороны. Дороги похожи на туннель. Взлетная полоса на аэродроме поблескивает снегом, отражая свет посадочных огней. Гудят двигатели истребителей, моторы спецмашин; прилетают и садятся транспортные самолеты.

Красив север в такие ночи. В жизни Степана Ягодникова это вторая ночь в Арктике. Год назад ему было легче жить, легче, потому что в полетах он оставался прежним: уверенным, спокойным, физически сильным. Настроение было постоянным, уравновешенным, ничто его не смущало. Разве сейчас стала страшна полярная ночь? На земле нет. Если бы не летать… Когда это пришло? Все чаще он вынужден бороться с собой, с собственными чувствами, с психической подавленностью. В полетах на больших высотах он прислушивается к работе своего сердца внимательнее, чем к работе двигателя; временами он ощущает беспокоящие сердце болезненные удары, торопливые, гулкие. Тогда ему тяжело дышать, он плотнее прижимает к лицу кислородную маску и глубже вдыхает поток свежей, прохладной струи. Вместе с физическим недомоганием приходит страх, почти панический: потеря сознания, хотя бы кратковременная приведет к беспорядочному падению. Боясь этого, Степан немедленно теряет высоту, торопится домой, на посадку, и только на посадочном курсе приходит успокоение, а вместе с ним стыд и обида на самого себя. После посадки он слегка возбужден, но сомнения исчезают, появляется уверенность в своих прежних силах, а сердце… так, самомнение, болезненная чувствительность. Мысль о полетах больше не беспокоит его, пока полеты не наступают. Тогда повторяется все сначала… Рассказать о своем состоянии врачу или командиру, высказать им, какая тревога охватывает его в полетах, значит уйти совсем из авиации, навсегда потерять то, чем жил много лет. На это Степан не решался… Пока. Может быть, до комиссии, и то, если он сам скажет, что беспокоит его. Скажет ли он? В этом уверенности не было. В прошлом никаких ограничений, с врачами он шутил, мало доверяя их знаниям. Но тогда это было понятным: он был действительно здоров. Что же делать? Летать трудно. В полетах нервы, как угрожающе натянутые струны, готовые вот-вот лопнуть. На земле он тщательно скрывает свои мысли, настроение и продолжает летать. Точно ли это болезнь? Может быть, внушение? Возраст? Или он устал, и в полетах весь его организм переходит на «трясучий режим»? Он начинает обвинять себя в нерешительности. Есть выслуга лет, он немолод, хорошая пенсия… Можно еще летать в легкомоторной авиации. Уходить надо. Хватит! Но другое его Я где-то в глубине сознания подсказывает: подожди, полетай еще, а там видно будет. Когда же пришло это раздвоение и откуда оно? Начал летать еще до войны, летал на всех типах отечественных истребителей, воевал, учил других, один из первых получил право летать в любых метеорологических условиях, и он не помнит, чтобы в душе возникал страх за свою жизнь. В облаках, ночью он никогда не терял спокойной уверенности, и только вот в последние месяцы ему часто кажется в полете, что летит вниз головой или круто спиралит, при этом в голове шум, слабость в теле и нет необходимого внимания приборам, нет желания продолжать полет. На земле никаких признаков болезни, ничего, что заставило бы его решиться, только нервная напряженность, шум в ушах и беспокойные мысли. Так и сегодня…

В автобусе Степан часто поглядывал вверх через окно: ветер стих, но плотная низкая облачность выглядела мрачной, зловеще темной. Летчики довольны: «отличный сложняк»! Их волнение здоровое, полезное; они уже мысленно готовы к выполнению задания в воздухе, готовы летать без сомнений. Ему было отлично известно такое состояние перед сложными полетами, потому что испытывал его всю жизнь. Было!

Астахов сидит рядом и перебрасывается шутками с летчиками. Он весел. Летчики привыкли к нему, и сам он переменился на глазах: стал более общительным, деятельным, а главное, летает отлично, смело, грамотно. Он действительно хороший летчик, а в авиации это очень важно.

Степан тоже хорошо летает, но уже не смело, и, странное дело, летчики это начали чувствовать. Он знал по опыту: такие вещи от них скрыть трудно. Они узнают летчика по его «почерку» в небе и замечают малейшую настороженность его на земле. Хуже всего, что он, Степан, перестал обращать внимание на то, как оценивают его полеты товарищи, думая, что они ничего не замечают. Сейчас его занимает другое: может быть, не летать сегодня? Тогда законный вопрос: почему раньше не сказал о плохом самочувствии? Да и неестественно будет выглядеть подобный шаг со стороны старого опытного летчика. Кроме того, он летит по маршруту в качестве цели, и, если его вылет сорвется, будет исключен из плана полетов еще один экипаж самолета-перехватчика.

— Важно, чтобы ты прошел по маршруту и ни звука о высоте полета, — предупреждал Ягодникова Астахов. — Перехватчик не должен знать твоей высоты, расчет на командном пункте тоже. Пускай сами определяют. Враг не будет предупреждать о своих действиях. Можешь маневрировать, только не увлекайся. Ты почему такой хмурый? Опять?

— Надоело все, — отмахнулся рукой Степан, не глядя на Астахова.

— И все же?

— Так… Что-то нехорошо на душе, — он хотел сказать в сердце, но вовремя удержался.

— Может быть, не здоров?

— Не то. Настроение.

— Ты меня извини, Степан, но это не только сегодня. Откуда подул ветер?

— Говорю тебе — ничего. Полный штиль.

— Бывает. Тебе виднее, только не забудь, мы едем не в Дом офицера, а на полеты. Если что не так — не летай сегодня. — Астахов испытующе взглянул на Степана. Ему показалось, что тот смущен.

— Такого у меня еще не было: ехать на полеты и не летать. Все в порядке!

Николай сжал ему руку. Как бы там ни было, но этот разговор несколько успокоил Степана.

На аэродром прибыли в полдень. Только что воздух был серым, предрассветным, и опять темень. С моря дул влажный ветер, но без признаков тумана. Летчики приняли самолеты, прослушали метеосводку. Последние указания командира, и самолеты поднялись в воздух, в ночь.

Едва успев убрать шасси, Степан окунулся в плотные облака. Верхний край их далеко, но и за облаками полет возможен только по приборам — ни земли, ни неба… В таком полете приборы заменяют разум. Пока Степан пробивал облака вверх, он не следил за часами. За облаками, когда напряжение ослабло, стал часто поглядывать на циферблат, и от этого время, казалось, шло медленнее. Чем полет по маршруту в такую ночь, уж лучше перехват и воздушный бой. Тогда время бежит более стремительно, да и некогда смотреть на часы. На заданной высоте Степан почувствовал легкое головокружение и неровные удары сердца. Он заставил себя думать только о приборах и не давал разрастаться тревожному чувству.

По радио передали, что перехватчик атаковал его на полпути к аэродрому. Невидимый, стремительный, он где-то прошумел рядом, не оставляя следа. Было досадно, что не заметил атаковавшую машину, но от сознания, что где-то в темном мрачном пространстве есть еще самолеты, пропало чувство одиночества. Степан снизился до средней высоты. Двигатель и сердце работали хорошо. Двигатель лучше. Он почти никогда не отказывает, выбрасывая за одну минуту десятки килограммов горючего: сзади беспрерывный огненный поток вырывается из двигателя с огромной скоростью и с той же скоростью мчит самолет вперед.

Пока истребитель был в горизонтальном полете, Степан не испытывал болезненных ощущений, но после разворота на посадочный курс в облаках почувствовал, как тошнота подступила к горлу, в голове опять появился шум, а охватившая все тело слабость мешала видеть, соображать… Казалось, на голову сверху давит что-то огромное и тяжелое, что нельзя увидеть. Степан торопливо открыл аварийную подачу кислорода. Стало легче, но головокружение не проходило. На секунду он прикрыл глаза, но тут же открыл: показалось, что, помимо его воли, самолет начало кренить. Инстинктивным движением хотел выровнять самолет, но приборы убедили в том, что истребитель летит без крена. Иллюзия. Вестибулярный аппарат. Как много слышал Степан раньше обо всем этом! Верь только приборам, но видеть их становится все труднее. В глазах темнеет, стрелки уже не голубые, а зеленые, и он не может распределить на них своего внимания. Появилась боль, она охватывала лоб, зубы. Степан перестал чувствовать самолет. По радио запрашивали высоту полета, но он молчал, и голос в телефонах был для него только голосом, звуком из какого-то отдаленного от него мира. Волнение болезненно сжало сердце, и гулкие удары его словно били в мозг… Истребитель переваливался с крыла на крыло. Нет, это только ощущение. Самолет по-прежнему устойчив. Только бы не потерять способность управлять, видеть. Облака кончились, внизу берег моря, скалистый, с торосами, впереди огни аэродрома. Земля не видна, море тоже, только огни. Степан взглянул на высотомер: стрелка около нуля. По радио настойчиво требовали не терять высоту. Голос был грубый, резкий и тревожный. Руководитель полетов по-разному действовал на его психику, совершенно не зная, что с ним. На этот раз он уже приказывал настойчиво, неумолимо… И вот смысл команды дошел до сознания, и Степан взмыл кверху. Вовремя! Земля под ногами, и прикоснуться к ней сейчас колесами — значит погибнуть, сгореть! Теперь он дотянет до аэродрома, несмотря на острую боль уже в глазах. Огни… Еще немного… Луч прожектора мелькнул в стороне, впереди светлый «пятачок». Дотянуть до него! И, когда освещенная полоса зарябила в глазах, Степан судорожно убрал газ. Истребитель отскочил от земли, на малой скорости покачался в воздухе, затем резко накренился… Колесо и крыло одновременно ударились о бетонную дорожку. Степан сжался в кабине. Он плохо видел землю и не мог предотвратить грубой посадки. Самолет бежит — значит шасси целы. Он облегченно вздохнул. Когда истребитель кончил пробег, Степан срулил с посадочной полосы, остановил двигатель, не спеша, дрожащими руками отстегнул ремни, вылез из кабины и подошел к концу плоскости: консоль крыла была исковеркана, поломана. Клочьями висела обшивка. И нервы Степана сейчас напоминали разорванную плоскость самолета, когда-то его самолета. Когда-то… Не дожидаясь техника с машиной, чувствуя страшное безразличие ко всему решительно, Степан медленно ушел в черноту ночи, подальше от огней…