Виктор почувствовал взгляд командира на себе.

— Вот, дорогой, чего на войне не бывает! Все специальности перепробуешь. Значит, артиллеристом побыл?

И случилось неожиданное: Губин безудержно и заразительно рассмеялся. Смеялись все. Виктор тоже заулыбался. Губин дал людям эту минутную разрядку и продолжал:

— Мне доложили, что ты один уложил не менее двух десятков. За находчивость благодарю, — серьезно и скупо добавил Губин и пожал руку Корнееву. Летчики привычно выпрямились. — Взыскание с него снимите, — последние слова он проговорил, обращаясь к Астахову. Для Корнеева это было высшей похвалой.

Через час Виктор слушал рассказ Широкова о гибели товарищей.

— Бой шел в двух ярусах. На высоте семи тысяч, где «юнкерсы» летели под сильным прикрытием к нам в тыл, — эскадрилья Сафронова. На четырех тысячах — наша группа. Мы дрались с десятью «фоккерами», которые пытались отогнать нас от своих бомбардировщиков. Это были специализированные асы «Геринг» и «Гинденбург». — Широков криво усмехнулся и продолжал: — Мы навязали им свою боевую вертикаль, и через пару минут исход боя был предрешен. От длинной очереди одного из «фоккеров» самолет Дорошенко загорелся. Он выбросился с парашютом. Мы не успели прикрыть его: немецкий истребитель расстрелял его в воздухе.

Широков умолк. Видно было, что ему тяжело говорить. Как бы очнувшись, он добавил:

— Я пролетел около мертвого, повисшего на стропах Дорошенко и увидел в его руке пистолет. Ты знаешь, в эту минуту так хотелось встретить еще десяток немцев, но их в небе не стало. По пути на аэродром мы получили по радио предупреждение, что здесь не все благополучно. Передавал начальник штаба, вероятно, когда еще не был ясен исход боя. Вот и все.

— А Сафронов?

— Погиб в воздухе от прямого попадания снаряда.

История на аэродроме как-то сама собой отошла на задний план. Горечь потери усиливалась еще тем, что она была перед близкой победой, о которой все думали каждый час.

Вечером Виктор зашел в общежитие девушек. Длинный ящик, в котором когда-то транспортировались самолеты, превратился в уютную квартиру. Виктор заметил: девушки рады его приходу. Может быть, этому способствовал утренний бой на аэродроме?

— Как, красавицы, вам понравились эти долговязые черти? У вас, кажется, еще до сих пор холодок по спине бегает.

— Холодок у нас был, это правда, только не немцы виноваты в этом. — Тамара Васильцева переглянулась с подругами.

— Любопытно. А кто же?

— Боялись, что ваши снаряды упадут по ошибке на наши слабые головы.

— Ну, что вы, девушки! Этого вам бояться нечего. Если бы какой дурной снаряд и направился к вам, он неминуемо свернул бы в сторону.

Укладчица парашютов Оля Горбунова, накручивая на пальцы белокурые, пушистые волосы, как будто между прочим проговорила:

— Это надо Олесю благодарить. Вы ее отличите среди тысячи с любой высоты. — В синих глазах блеснула хитрая искорка. Олеся вспыхнула, укоризненно посмотрела на подругу. Виктор тоже смутился, но ему стало неожиданно хорошо от ее смущения.

— Ладно, девушки, хватит шутить. Человек пришел умных речей послушать, а вы хиханьки да хаханьки. — И не поймешь, сказала это Тамара, чтобы вывести Олесю из неловкого положения, или на самом деле ей надоело.

— Товарищ старший лейтенант, как вы думаете, скоро приказ Берлин брать? Надоела эта чертова земля, — добавила она, обращаясь к Виктору.

— Видишь ли, Тамара, земля — не плохая. На ней хорошую жизнь устроить можно. Очевидно, после войны так и будет.

— Что-то не верится. Мне кажется, здесь все пропахло фашизмом.

— А я думаю, в это можно и нужно верить, иначе какой смысл нам был идти сюда! Я расскажу вам один случай…

Виктор уселся поудобнее, мельком взглянул на Олесю, мгновенно покраснел и тут же, обратившись к Тамаре, продолжал:

— Это было в сорок третьем году. На нашем аэродроме приземлился немецкий бомбардировщик, совершенно целый, со всей аппаратурой. Экипаж из трех человек. Командовал экипажем подполковник. Все трое с готовностью сдали оружие и потребовали, чтобы их отправили в штаб армии. Наш командир полка тут же на аэродроме спросил немецкого подполковника о цели их прилета. Заметьте, это было в тот год, когда немцы на многих фронтах имели значительные успехи. Подполковник на чистом русском языке ответил нашему командиру: «В наше время единственное, что должен сделать здравомыслящий немецкий солдат, это прекратить бессмысленную войну». Тогда я впервые понял, что не все немцы одинаковы. Вы подумайте, вот сейчас у них на земле сколько военных операций можно было завершить в более короткие сроки, если бы мы сравнивали с землей все, что есть на ней, без разбора.

— Так и надо было делать, как они на нашей земле, — неожиданно и зло перебила Олеся.

Виктор заметил на ее лице давно знакомую недобрую усмешку и понял, что ее, потерявшую отца и мать, видевшую, как жестоко разрушили родной Харьков, сейчас не переубедишь.

— Я думаю, — осторожно ответил Виктор, — жизнь покажет, Олеся.

— Жизнь уже достаточно многое мне показала. Я не верю ни одному немцу. — Тон Олеси по-прежнему оставался злым.

— А Тельман? А сотни и тысячи других коммунистов, боровшихся с фашизмом? — Казалось, этого вопроса достаточно, чтобы смутить девушку, но Олеся еще резче ответила:

— Они были, и когда были — боролись. Теперь их нет. Они уничтожены, как уничтожены тысячи наших людей.

Она замолчала. Тамара подошла к ней сзади и обняла ее за плечи.

Виктору до боли жалко стало Олесю. Как бы ему хотелось вот так же подойти, обнять ее и сказать ей что-нибудь необыкновенно ласковое. Он знал, что Олесей руководит сейчас чувство ненависти к врагу, а не здравый смысл. «По-своему она права, — подумал он, — слишком много ей пришлось видеть горя».

Виктору не хотелось уходить так просто. Он задержался у двери и посмотрел на Олесю: «А, будь, что будет», — подумал он и вдруг решился:

— Олеся, я могу с вами поговорить?

Она удивленно подняла брови, но ответила без замешательства:

— Попробуйте!

— Проводите меня немного.

Они вышли. Кругом было темно. Только в стороне фронта не угасало зарево. Где-то рядом ступали тяжелые неторопливые шаги патрулей. Виктор никак не мог найти нужное слово.

— Я хочу вам задать честно один вопрос и получить на него честный ответ.

— Вы предупреждаете меня, как будто заранее знаете, что я могу и нечестно ответить. Это несправедливо.

Виктор смутился.

— Так о чем же вы меня хотели спросить, Витя?

Оттого ли, что она впервые назвала его по имени, или еще чего-то, но Виктор решился:

— Почему я вам неприятен? Ваше отношение ко мне настолько плохое… обидно плохое…

— Неправда! — поспешно перебила Олеся и неожиданно замолчала.

Он не мог видеть лица девушки и, может быть, поэтому взял ее руку и сжал.

— Я не буду навязчив, только не отворачивайтесь от меня. А то ведь я черт знает что могу наделать. Вы же знаете, что с первого дня я не могу спокойно слышать ваше имя, не только видеть вас.

Олеся молчала. Она стояла, как ему показалось, бесстрастная и скучающая, а может быть, его порыв вызвал у нее даже усмешку. Виктор резко освободил ее руку и произнес очень сухо:

— Я говорю так первый раз в жизни и, кажется, последний. Желаю удачи. До свидания! — и, круто повернувшись, пошел в темноту.

Он хотел бы остановиться, вернуться, но что-то толкало его все дальше, пока неожиданно не раздался где-то сзади мягкий голос Олеси:

— Витя, куда же вы?

Он сразу остановился, Олеся подошла.

— Не надо сейчас говорить об этом. Там, в Берлине…

— Так он же рядом!

— Все равно! Сейчас не надо.

На секунду девушка прижалась головой к его плечу, порывисто поцеловала в щеку и убежала.

Горячая волна счастья нахлынула так неожиданно, что Виктор чуть не захлебнулся в ней… Долго стоял он, глядя вслед Олесе, скоро скрывшейся в домике.