— Как тебе не стыдно, ты ведь старший…

— Ты дала Сусуму самые большие…

— Не нравится — отдавай обратно. Хоть бы раз ты был чем-нибудь доволен…

Набив полный рот, Сусуму держал в руке вторую лепёшку и приговаривал:

— Сёго дурак! Ну что, получил, получил?

Сёго рассердился и, подбежав к братишке, ударил его кулаком по голове. Сусуму не растерялся и дал ему в ухо. Обозлившись, оба мальчугана забыли обо всём на свете, сцепились, как петухи, и стали тузить друг друга. Когда жене Отосаку удалось наконец их разнять, оба они громко ревели.

— Разве можно братьям так ссориться! — накинулась на них мать. — Вы так безобразничаете, что с ума сойти можно.

Усимацу, оказавшись невольным свидетелем этой сцены, почувствовал ещё большую жалость к несчастной семье Кэйносина. Вечерний звон колокола, заставивший Усимацу вздрогнуть, вывел его из печальных раздумий. Он быстро поднялся и зашагал домой.

Грустную тишину осеннего вечера снова нарушил звон колокола Рэнгэдзи. Для усталых, натрудившихся за день крестьян он звучал радостным призывом к отдыху. Те, кто ещё задержались на поле, стали торопиться домой. Вечерний туман окутал противоположный берег реки Тикума и почти скрыл очертания гор Косядзан. На западе небо окрасилось багрянцем, заходящее осеннее солнце кинуло на поля свой последний луч. Видневшиеся вдали рощи и деревушки подёрнулись сиреневой дымкой. О, как радостна пора юности, когда можно наслаждаться таким чудесным вечером, не испытывая никаких тревог и горестей. Томимый душевными страданиями, Усимацу ещё глубже воспринимал красоту окружающей его природы. На юге блеснула первая звезда. Её чистое сияние придало вечеру какую-то торжественность. Устремив взгляд на звезду, Усимацу брёл вдоль полей, думая о своей жизни.

«Что же это происходит? Почему я должен жить в вечном страхе? — подбадривал он сам себя, — Ведь я такой же член общества, как и другие. Я имею такое же право на жизнь…»

Эта мысль влила в него бодрость и успокоение. Усимацу оглянулся. Вдали в сумерках белели платки двух женщин, значит — семья Кэйносина всё ещё продолжала работать. В посвежевшем воздухе слышался мерный стук цепа, до него донеслись отголоски слов: «Собирай солому». Кто-то стоит, обернувшись к нему лицом, — не Сёго ли? Стемнело настолько, что уже нельзя было разобрать ни лиц, ни фигур — видны были лишь движущиеся тени.

У жителей гор принято при встрече с кем-нибудь после захода солнца говорить вместо «Добрый вечер» — «Устали?». Пока Усимацу добирался до городка, он непрерывно обменивался этим приветствием со встречными крестьянами. И когда он уже вышел к дешёвой харчевне на окраине — месту отдыха крестьян, — он опять услышал: «Устали?» Это оказался Кэйносин.

— А, это ты, Сэгава-кун! — остановил его старик. — Вот кстати встретились. Мне давно хотелось поговорить с тобой по душам. Не торопись, посиди вечерок со мной. Здесь самое подходящее местечко для беседы. Зайдём, мне нужно тебе кое-что рассказать.

Поддавшись уговорам Кэйносина, Усимацу вошёл следом за ним в харчевню. Здесь бродячие торговцы — днём, а вечером — крестьяне забывали свою усталость. В большом очаге ярко пылал хворост. У стены, выстроившись в ряд, стояли старинные кувшины с сакэ. У крестьян сейчас горячая пора, засиживаться здесь им было недосуг, поэтому харчевня большую часть времени пустовала. Заскочит какой-нибудь крестьянин, прямо не снимая сандалий, хлебнёт кружку сакэ и тут же исчезает. Место у очага оказалось в их полном распоряжении.

Подошла хозяйка и, вешая над очагом котёл, спросила:

— Вам чего подать? Может, хотите похлёбку или скумбрию — сегодня наловили… Подать скумбрию?

— Скумбрию? — Кэйносин облизнулся. — Скумбрию — это хорошо. А если ещё и похлёбку — так будет просто замечательно. В такой вечер нужно что-нибудь горячее.

Кэйносин весь дрожал от желания выпить. В трезвом состоянии он был довольно угрюмым и молчаливым, казался даже болезненно замкнутым. Хотя ему уже минуло пятьдесят, он выглядел моложе своих лет, и его чёрные волосы ещё не тронула седина. Перед глазами Усимацу снова возникла случайно увиденная им сцена на поле, и его охватила горячая волна сочувствия к этому неудачнику.

В очаге пылало яркое пламя. Над котлом поднялся густой пар, разнося вокруг аппетитный аромат. Хозяйка налила полный горшок похлёбки, согрела сакэ и поставила каждому на столик по бутылочке старинной формы.

— Сэгава-кун, ты когда приехал в Иияму? — спросил Кэйносин, то и дело понемногу подливая себе водки.

— Я? Да вот уже три года, как я живу здесь.

— Неужто? А мне казалось, что совсем недавно. Как бежит время! Да-а, у нашего брата осталась одна дорога — старость, а вот вам шагать и шагать вперёд. А ведь и я был когда-то такой, как ты. Всё думаешь, завтра, завтра; глядь, а тебе уже полсотни стукнуло, и ничего ты не достиг. А ведь я, знаешь, из самурайского рода — из клана Иияма, в молодости служил самому князю, а потом в Эдо как раз перед переворотом.[9] Как быстро меняются времена — перемена за переменой. Вот посмотри… Видишь, на берегу Тикумы развалины замка? Сейчас осталась одна каменная ограда. Она тебе ничего не говорит. А когда я гляжу на неё, вижу, как всё там заросло плющом и травой… Нет, мне не выразить словами, что творится у меня на душе. Теперь всюду на месте старых замков тутовые сады. Самурайство выродилось, гибнет. А если кто и уцелел, то перебивается кое-как, тянет лямку бедного чиновника или учительствует в школе, только и всего… Самые непригодные люди — это самураи, а ведь я один из них…

Кэйносин горько усмехнулся. Он осушил чашечку сакэ, прищёлкнул языком и протянул её Усимацу.

— Поменяемся!

— Давайте я налью вам, — предложил Усимацу, берясь за бутылочку.

— Э, нет, так не годится. Если уж подносить — так подносить, а если пить — так пить. Я думал, что ты совсем не пьёшь, а ты, оказывается, умеешь выпить! Первый раз вижу, что ты пьёшь.

— Да разве это называется уметь выпить! Ведь я на третьей чашечке готов…

— Во всяком случае, эту чашечку выпей до дна. А потом налей мне. Я вот только с тобой впервые за долгие годы говорю по душам, откровенно. Вот уже двадцать лет… да, с тех пор, как я получил звание учителя, прошло уже пятнадцать лет, и всё это время я твердил изо дня в день одно и то же, одно и то же. Ты, может, будешь надо мной смеяться… но, поверишь ли, дошло до того, что я сам перестал понимать, чему я учу своих учеников! Тот, кто долго прослужил учителем, хорошо это знает. Откровенно говоря, я никогда и не считал, что занимаюсь воспитанием детей. Школа была для меня только службой, где я, наряженный в форму, мог получать жалованье. Учитель младших классов начальной школы — то же, что и рабочий, разве что образованный… За грошовое жалованье изо дня в день наводить порядок в шумном классе, следить за учениками, работать столько часов, что сам даже диву даёшься, как ещё на ногах держишься…

Может быть, тебе кажется, что мой уход со службы — безумие. Нет. Хотя я знаю — протяни я эту лямку ещё шесть месяцев, у меня была бы хоть и маленькая, но всё же пенсия. Знаю это и не могу ничего с собой поделать. Вот это плохо. Работать в школе или умереть — для меня теперь всё одно! Жена, как и полагается жене, волнуется: на что мы будем теперь жить? Если не хочешь быть учителем, иди служить в банк, садись за конторку. Но разве я сумею так сделать? Раз уж я не в состоянии заниматься делом, к которому привык за двадцать лет, как же я возьмусь за новое? Вся сила, вся моя бодрость — всё ушло. Выдохся я, выдохся, как старая ломовая лошадь, которую как ни погоняй, всё равно работать она уже не может…

Со двора вошёл какой-то мальчик, и Кэйносин замолчал. Хозяйка, которая при тусклом свете лампы гремела посудой у кухонного стола, подбежала к нему.

— Никак, это Сёго-сан?

У Сёго был озабоченный вид.

— Отец здесь?

— Как же, здесь, — ответила хозяйка. Кэйносин нахмурился. Он подвёл Сёго, стоявшего в полутьме у самой двери, к очагу и, пытливо всматриваясь в личико сына, спросил:

— В чём дело? Что тебе нужно?

— Вот… Мама прислала… сказать, чтобы отец поскорей приходил домой, — запинаясь, проговорил Сёго.

— Посылает на розыски… Опять взялась за старое, — пробормотал про себя Кэйносин.

— Значит, отец не пойдёт домой? — робко спросил Сёго.

— Приду, кончу беседу и приду. Так и скажи матери: отец беседует с учителем. Когда кончит, придёт, — проговорил Кэйносин, потом, понизив голос, спросил мальчика: — А что мама делает?

— Убирает зерно.

— Вот что! Она ещё работает?.. А… мама не сердилась, как всегда?

Сёго молчал. Он грустно смотрел на отца, видно, его детское сердце было исполнено жалости к нему.

Кэйносин взял сына за руку.

— Почему у тебя такие холодные руки? — воскликнул он. — Вот, возьми деньги. Купи себе хурмы. Только потихоньку, чтоб ни мама, ни Сусуму не знали. Хорошо? Иди скорей… и передай, как сказал отец. Ладно? Понял?

Сёго кивнул и вышел с поникшей головой. А старик снова предался воспоминаниям.

Помнишь, когда ты перебирался в Рэнгэдзи? И я тогда проводил тебя только до ворот? А знаешь почему? Право, я только тебе это рассказываю: я провинился, и настоятель очень на меня сердит. Сказал, что, пока я пью, он видеть меня не хочет. Жестоко это. Выходит, что я теперь с дочерью не могу повидаться. Осио, которая живёт в Рэнгэдзи, Сёго и покойный старший сын, эти трое — дети от моей первой жены. Она тоже была дочерью самурая. Я женился на ней в хорошее для нашей семьи время. Она скончалась ещё до того, как я опустился. Оттого каждый раз, как я о ней думаю, у меня перед глазами встают лучшие дни моей жизни. Выпью чашечку сакэ и непременно вспомню это время. Знаешь, с годами только и радости что воспоминания о прошлых днях.

Да, моя первая жена умерла в хорошее время. Человек — странное существо: самое доброе для него то, что он пережил в молодости. Только нет, она и действительно была хорошей женой. И нравом была покладистей теперешней моей жены. Всей душой мне верила, как в старину, когда жена во всём полагалась на мужа. Осио очень похожа на мать, особенно глазами. Как взгляну на неё, сразу так и вижу перед собой жену. Не я один, все так говорят, а теперешней жене моей это, видно, не по нутру. По правде говоря, не хотелось мне отдавать дочку в Рэнгэдзи. Но дома ей было бы хуже. Пожалел я её. Ну, а настоятель Рэнгэдзи очень этого добивался — у них своих-то детей нет. А ведь в Иияме не так, как в других местах, — здесь священнослужителей чтят… Вот я и отдал свою Осио…