Глава IV

Наступила пора уборки осеннего урожая. Крестьяне в пригородах Ииямы от зари до зари работали в поле. Рис повсюду был убран, и на его месте уже кое-где посеяли ячмень. Пришло наконец время получить воздаяние за целый год труда. Скорей, пока не выпал снег! Поля на берегах Тикумы превратились буквально в поле битвы.

В тот день, вернувшись из школы, Усимацу вышел из храма прогуляться. Аллея поблёкших тутовых деревьев незаметно вывела его за город. Он присел в тени скирды, прислонившись к ней и вытянув ноги на увядшей от заморозков траве, глубоко вдохнул живительный воздух полей, и ему показалось, что он воскрес. Вокруг, в клубах желтоватой пыли, трудились крестьяне — где мать с детьми, где муле с женой. И тут и там слышался отдающийся в земле весёлый стук цепов; а когда он затихал, доносился шелест — это прочёсывали рис. Кое-где вздымались столбы белого дыма. По временам в небо шумно взлетали стайки воробьёв и, звонко прочирикав, снова рассыпались по полю.

Стоял на редкость жаркий, безветренный день. Осеннее солнце палило нещадно, работать было трудно. Мужчины повязали головы полотенцами, женщины надели большие плоские шляпы; спины крестьян взмокли от пота. Сквозь сияние, заливавшее поле, Усимацу взирал на эту картину крестьянского труда. Вдруг его внимание привлекла фигура проходившего мимо мальчика лет пятнадцати. Усимацу сразу узнал в нём сына Кэйносина. Мальчика звали Сёго, он учился в четвёртом классе старшего отделения, который вёл Усимацу. Каждый раз при виде мальчика Усимацу невольно вспоминал старого Кэйносина.

— Кадзама-сан, куда ты? — окликнул он мальчика.

— А… а, это вы, — смущённо протянул Сёго и запнулся. — Мама в поле…

— Мама?

— Да, вон она! — показал рукой Сёго и слегка покраснел.

Усимацу приходилось слышать о жене своего коллеги, но он никак не подозревал, что она и есть та женщина, которая работает здесь неподалёку. В широкополой шляпе, в поношенной одежде, перетянутой широким коричневым поясом, в синих полотняных рукавицах, она усердно прочёсывала рис, поминутно наклоняясь то вправо, то влево. Женщины с севера Синано все — крепкие, сильные. Работают они не хуже мужчин. Но чтобы жена учителя работала в поле да ещё в такую жару! Такое случается не часто. Усимацу подумал о ней с сочувствием, видно, не сладко живётся женщине. Рядом с нею какой-то мужчина молотил зерно. Сёго сказал, что это крестьянин Отосаку, давнишний их знакомый, пришедший помочь. Жена его тут же веяла зерно, держа высоко над головой совок. Каждый раз, когда она подбрасывала зерно, в воздух поднимались клубы пыли и шелухи, и оттого казалось, что женщину обволакивает жёлтым дымом. Рядом с матерью Сёго Усимацу увидел девочку. Сёго объяснил, что это его сестра Осаку.

— А сколько же вас всех, братьев и сестёр? — поинтересовался Усимацу.

— Семеро.

— Целых семеро! Значит, ты, старшая сестра, потом Сусуму-сан, который учится в начальной школе, затем эта сестрёнка… А кто же ещё?

— Ещё одна младшая сестра и младший брат. Самый старший брат ушёл в солдаты и умер.

— Вот как!

— Покойный брат, сестра Осио, которая живёт в храме Рэнгэдзи, и я — мы трое от одной матери.

— А где лее ваша родная мать?

— Она умерла.

Тут послышался голос мачехи:

— Когда же, наконец, я дождусь твоей помощи? — и Сёго побежал к ней.

Сёго с понурым видом стоял перед мачехой; видимо, он её побаивался.

— Подумай, тебе уже пятнадцать лет, — сердито отчитывала пасынка женщина. — Ты же видишь, что нам пришлось сегодня даже позвать на помощь Отосаку-сана. Работаем здесь с раннего утра, все в пыли… Неужели ты сам не мог догадаться прийти сюда сразу после школы и помочь нам? Дорос до четвёртого класса, а только и знаешь, что гоняться за саранчой. Ну где это видано? Бездельник ты, вот и всё!

Жена Отосаку обернулась и, сочувственно глядя на Сёго, отряхнула передник и утёрла им струившийся по лицу пот. Намолоченное жёлтое зерно высилось горкой на циновке. Отосаку опёрся на длинную рукоятку цепа, потянулся всем своим натруженным телом и глубоко вдохнул густой синий воздух.

— Перестань, Осаку! — теперь уже мачеха Сёго бранила дочку. — Что ты вечно балуешься? Ты девочка и веди себя прилично. Ну что мне с вами делать! Никакой пользы от вас нет. Собственная дочь, и та опостылела! Посмотри-ка на Сусуму! От него помощи гораздо больше, чем от тебя и от Сёго вместе взятых.

— А что делает Сусуму — ничего! — робко возразил Сёго.

— Это он-то ничего не делает? — Женщина повысила голос — А кто нянчит маленьких? Вот от тебя действительно никакого толку не добьёшься. Ишь ты какой! Что ни скажешь — он сейчас же в спор. Отец вас избаловал, вот вы матери и не слушаетесь. Только и слышишь от вас дерзости. Особенно отличается в этом Сёго. Чуть с тобой станешь помягче, так ты уж до того распускаешься… Наверно, опять бегал в Рэнгэдзи языки чесать с сестрой. То-то ты так поздно пришёл. Только попробуй ещё раз отлучиться без разрешения…

Отосаку, видимо, тяготила эта сцена.

— Простите его сегодня, прошу вас, госпожа, — попросил он жену Кэйносина. — Знаешь, Сёго-сан, — обратился он к мальчику, — так не годится. Если ты не будешь слушаться матери, я больше никогда не заступлюсь за тебя.

Жена Отосаку подошла к Сёго и, потрепав его по плечу, тихо что-то сказала. Потом она вложила в руку мальчика цеп и подвела к мужу. — Ну, помогай!

— Что ж, начнём! — И Отосаку с Сёго принялись молотить. — Ой, ой! — слышались поочерёдно возгласы то одного, то другого. Женщины продолжили свою работу.

Так совершенно неожиданно Усимацу познакомился с семьёй Кэйносина. До той поры он не знал, что и этот славный мальчик, и Осио уже давно лишились родной матери. Понял он теперь и то, что жене Кэйносина приходится тяжело трудиться, чтобы хоть как-нибудь сводить концы с концами. Понял, что неудачи мужа и вечные заботы о пятерых детях сделали её суровой и раздражительной. И он от всего сердца посочувствовал бедняге Кэйносину.

Понемногу к Усимацу стало возвращаться мужество. Он снова стал яснее видеть и яснее мыслить. Зрелище расстилавшихся перед ним полей будило в его душе воспоминания. Он вспомнил детство, когда вот точно так же любовался картинами жатвы. Вспомнил горы Эбоси, лепившиеся по склонам поля и каменные ограды. Вспомнил, как иней покрывал листья тростника и полевых хризантем, росших вдоль меж. Осенний ветер проносился над полями, вздымая жёлтые волны, а он ловил саранчу, гонял полевых мышей, по вечерам слушал у очага рассказы о лисицах и барсуках, наводящих чары на людей, легенды о злых и добрых духах, бесхитростные рассказы крестьян — и беззаботно смеялся. О золотое время, когда ему ещё не была знакома горечь от сознания, что он «этa»! Подумать только, как давно это было! Казалось, что то время и нынешнее — две разных жизни, в двух разных мирах. Потом Усимацу вспомнил годы, проведённые в учительской семинарии в Нагано. Тогда он ещё мало знал жизнь и потому не мучился сомнениями, считал себя таким же, как все другие, смеялся и веселился. Вспомнил рыжие усы и бородку инспектора семинарии. Вспомнил запах ячменной каши в столовой. Вспомнил старушку из соседней лавки, где он покупал дешёвые лакомства. Вспомнил, как звонил колокол, возвещавший отход ко сну, как инспектор обходил общежитие и как его шаги удалялись, а затихшая было студенческая братия снова поднималась с постелей, и в тёмной спальне возобновлялись бесконечные разговоры. Вспомнил, как он взбирался на гору к храму Одзёдзи и, стоя у заросших камышом могил, громко кричал… Поистине всё в его жизни изменилось. Радостные воспоминания прошлого удваивали печаль настоящего. Отчего он теперь такой мнительный? Усимацу вздохнул, заглядевшись на небо. Набежало откуда-то лёгкое облачко. Следя за ним, Усимацу погрузился в свои мысли, а тут подкралась усталость, и он, прислонившись к скирде, незаметно задремал.

Когда он очнулся и огляделся вокруг, уже смеркалось. По полевым тропкам в разных направлениях тянулись цепочки людей. У одних были мотыги на плечах, у других — мешки зерна за спиной; некоторые женщины несли на руках младенцев. Трудный осенний день кончился.

Однако кое-кто ещё продолжал работать. Спешила покончить с уборкой и семья Кэйносина. Отосаку, согнувшись под тяжестью мешка, медленно шёл по направлению к дому. Две женщины и Сёго продолжали работать. Они домолачивали рис и ссыпали его в мешки. Вдруг раздался детский крик:

— Мама, мама!

С младшей сестрёнкой и младшим братишкой за спиной, ревевшим во всё горло, к матери подбежал Сусуму. Мать взяла ребёнка и стала кормить его грудью.

— Сусуму, ты не знаешь, что делает отец?

— Не знаю.

— Эх! — Мать с досадой утёрла рукавом глаза. — Как подумаю об отце — ни работать, ничего не хочется! Просто руки опускаются…

— Мама, Осаку-тян! — вдруг закричал Сусуму, показывая на сестрёнку.

Мать оглянулась.

— Кто развязал мешок? Кто это без спросу трогал мешок?

— Это Осаку-тян взяла и съела, — сказал Сусуму.

— Просто сладу нет с этой девчонкой, — рассердилась мать. — Дай сюда мешок! Кому говорят! Сейчас же дай сюда мешок!

Восьмилетняя Осаку растерянно держала полотняный мешочек и не решалась подойти, напуганная сердитым видом матери.

— Мама, дай поесть! — принялись просить дети. Сёго тоже подбежал к матери. Она вырвала мешочек из рук Осаку.

— Ну-ка, покажи! Всё съела! Ну, вы подумайте, что за скверная девчонка! То-то, смотрю, она присмирела. Только отвернёшься на минутку — она тут как тут. А ты знаешь, что тот, кто не спросившись берёт и ест, вор, воришка! Убирайся прочь! Такая девчонка мне не дочь!

С этими словами она вынула из мешочка оставшиеся холодные лепёшки и стала раздавать остальным детям.

— И мне, — протянула руку Осаку.

— А ты куда? Ты уже свою долю съела!

— Мама, дай мне ещё! — жалобно протянул Сёго. — Сусуму ты дала две, а мне только одну.