Но получила ли проблема эта своё разрешение но существу?

Отнюдь нет.

В XX веке, как и в XVII, каста эта жива так же, как не умерло фактически само это слово. Если эта огородник (огородничество распространено среди эта), он должен продавать свой товар дешевле, чем другие, но и это не всегда спасает его от полного бойкота. Если он путешествует, его не пускают ни в одну гостиницу. Если он в армии, никто из товарищей-солдат не желает с ним общаться. Если он женится, скрыв свое происхождение, его жена может потребовать развода, а если с ним вступят в брак сознательно, то не только с его женой, но и с ее родственниками никто не захочет иметь дела. На юге и на севере Японии, в столице и в деревне и даже дальше, в эмиграции, на тихоокеанских островах и в Северной Америке — всюду, где только есть японцы, эта напомнят, что он — «нечистый».

Как существовать в таких условиях? Говоря словами героя «Нарушенного завета» Усимацу, «для эта весь секрет возможности выйти в люди и существовать, единственная надежда, единственный способ — это скрывать свое происхождение». Но этот исход возможен лишь для одиночек, да и для них он нередко оканчивается крахом. И собственно весь роман говорит о том, что скрывать свое происхождение — недостойно. Эта, не пожелавшие или не могущие этого сделать, всюду преследуемые, отовсюду гонимые, — бегут. Но куда? В единственное место, где они могут жить спокойно, потому что они среди своих, — в «особые поселения».

Эти «особые поселения» — «токусю бураку» — существуют в XIX веке, как и в XVII. В настоящее время число их превышает пять тысяч. Самих же эта насчитывается около трех миллионов человек.

И в наши дни, как и в средние века, эта обособлены профессионально. За исключением некоторой части (на юго-западе), занимающейся земледелием, подавляющее большинство ограничивается профессиями, которые сохранились за эта со времен средневековья. Но и это становится все трудней. Мелкие кустарные промыслы капитализируются все больше и больше. Кожевенное дело переходит на фабрики, плетенье — в промышленные артели, на крупные бойни берут любых наемных рабочих. Прежние занятия эта переходят в другие руки, к новым эта не допускают. Таким образом, экономически эта обречены на нищету.

Положение эта, материально бедствующих, культурно отсталых, в повседневной жизни притесняемых, ко второму десятилетию текущего века стало настолько тяжелым, что даже «сверху» нельзя было оставить его без внимания. Тем более, что эта не раз напоминали о себе волнениями. Возникло даже «додзйо-уидо» — «движение сочувствия», старания которого фактически сводились к частичным реформам «особых поселении». Это худосочное движение распалось, не добившись сколько-нибудь ощутимых успехов, но в 1921 году на смену ему возникло движение самих эта — «суйхэй-уидо» — «уравнительное движение». Только с развитием общего японского рабочего движения эта осознали, что в силу существующих жестких профессиональных рамок они являются не только сословной, но и экономя» чески обособленной группой. Возможность обогащения, которую дает капитализм для отдельных эта, на что охотно указывают буржуазные экономисты, ни в коей мере не разрешает проблемы существования всей касты в целом. Движение суйхэй, ближайшими целями которого было осуществление фактического равноправия, а также экономическая помощь эта (кооперирование, создание производственных артелей и т. п.), показало, что полного равноправия и повышения экономического благосостояния эта можно добиться, только борясь в одних рядах с японским пролетариатом. Практически эта и раньше активно участвовали в отдельных вспышках народного недовольства. Даже учитывая, что правительство с умыслом обрушивало па них большую тяжесть репрессий, нельзя отрицать серьезного участия эта хотя бы в известных «рисовых волнениях» 1918 годе» «Суйхэй-ундо» пробудило и организовало революционные устремления в среде этой касты. И хотя эти устремления не были лишены мелкобуржуазного характера, поскольку каста эта состоит главным образом из ремесленников-кустарей, мелких собственников и т. п., всё же большая часть организаций суйхэй в 20-х годах связала себя, с рабочим движением, притом именно с его левым крылом. Однако в годы реакции, то есть в 30-х годах, это движение заглохло.

И вот через тридцать лет после зарождения «суйхэй-ундо» в нынешней послевоенной Японии эта по-прежнему живут на

положении

отверженных. Поэт Такаити Минору в 1952 году писал:

В 1906 году, когда вышел «Нарушенный завет», не только движении «суйхэй-ундо» не было в помине, но и рабочее движение развёртывалось еще очень слабо. Нет ничего удивительного, что Тосон подошел к этой проблеме в духе тех либерально-демократических идей, которые одушевляли движение «хеймин-ундо». Проблема эта в романс разрешается в рамках индивидуальной судьбы, в психологическом плане. Она трактуется в духе гуманизма, как задача восстановления попранного достоинства личности, как утверждение ценности человеческой личности независимо от сословных и социальных ограничений.

Однако общественная проблематика «Нарушенного завета» не ограничивается этой, так сказать на виду лежащей, проблемой эта. В романе имеется еще одна, не менее важная, сторона. Выше упоминалось, что «Нарушенный завет» отразил разочарование прогрессивной интеллигенции в буржуазной действительности. Этот

роман

наглядно рисует, как быстро японская буржуазия, придя

к власти

растеряла те прогрессивные устремления, которые ей были

свой

ственны в период самой революции Мэндзи. В этом отношении наиболее показателен образ кандидата в члены парламента

Такаянаги.

Образ Такаянаги дан Тосоном не изолированно. Внимательный читатель заметит, что все персонажи, которые имеют хоть какое-нибудь касательство к правящему аппарату — члены городского управления, директор школы, школьный инспектор и даже племянник инспектора, — неизменно обрисованы автором с отрицательной стороны. Так показано и духовенство в лице как будто лучшего представители своей среды — настоятеля храма Рэнгэдзи. Тосон почти пародийно излагает его проповедь, а позже раскрывает и подлинный моральный облик этого духовного пастыря — сластолюбца, готового совратить даже свою приемную дочь. Устами его жены автор добавляет, что порок среди духовенства — не редкость. И наоборот, с неизменной симпатией рисует Тосон образы простых трудовых людей — учителя Гинноскэ, адвоката Итимура, крестьянина Огосаку, из милости воспитанной в семье настоятеля храма юной о-Сио, се отца, дряхлого учителя Кэйносина, представителя уходящего со сцены сословия — самурайства, и даже забитого монастырского звонаря Сйота. В центре романа поставлены фигуры двух эта — два контрастных образа: Усимацу, подчиняющегося общественной несправедливости, пытающегося избежать последствий своего происхождения путем обмана, и Рэнтаро, смело вступающего в борьбу с этой несправедливостью и трагически гибнущего в борьбе, но своей гибелью пробуждающего человеческое достоинство в Усимацу. Образ Рэнтаро является наиболее ярким воплощением прогрессивных идей, воодушевляющих автора «Нарушенного завета».

Нельзя, однако, не заметить, что некоторые узловые сюжетные моменты романа ослабляют яркость художественного воплощение лежащей в его основе идеи. Объективное значение признания Усимацу было б куда больше, если б Усимацу сделал сто в обстановке полного благополучия; даже моральная ценность его несколько умаляется подозрениями Усимацу, что его происхождение больше не тайна для других. Ослабляет остроту проблемы

и

внешне благополучная развязка. Тот как будто благоприятный поворот судьбы Усимацу, которым автор завершает роман, на самом деле

индивидуаль

но — призрачный выход, а социально — не выход вообще. Эмиграция не есть разрешение никакой социальной проблемы. На

случайно

сти основано устройство судьбы о-Сио. Но большее значение, чем эти сюжетные моменты, имеет нарисованная на последних страницах романа картина того, как никто из чистых сердцем трудовых людей не изменил своего доброго отношения к Усимацу, узнав, что он эта, как не изменили своего отношения к нему дети. Можно сказать, что отношение к Усимацу — самый яркий признак, по которому образы романа определяются как положительные или отрицательные. И в этом также отчетливо проявились прогрессивные устремления его автора.

Несколько слов о художественной манере Тосона. В отличие от тех реалистов, манеру которых часто характеризуют выражением «сочная кисть», Тосон пишет как бы тонкой прозрачной акварелью. Часто он только намечает очертания, часто дает только отдельные детали, предоставляя воображению читателя дорисовывать целую картину. Такая манера свойственна многим видам японского искусства, в частности поэзии, где она проявляется более ярко, чем в романе Тосона.