Глава X

Итак, наступил час, когда Усимацу твёрдо решил скинуть с себя тяжкое бремя тайны.

Через день Рэнтаро с адвокатом возвращались в Уэду, и Усимацу условился отправиться вместе с ними. Утром того же дня на бойню Уэды отправляли быка, который насмерть забодал отца. Усимацу и дядя, по обычаю, должны были присутствовать при убое животного. Всё складывалось более чем благоприятно для того, чтобы Усимацу мог осуществить наконец своё намерение, — кто знает, когда доведётся снова встретиться с Рэнтаро. «Нужно только для этого непременно остаться наедине с учителем… Ни дядя, ни адвокат не должны этого слышать…» — думал, собираясь и дорогу, Усимацу.

Рэнтаро и Итимура ждали их на повороте шоссе, ведущего в Уэду. Усимацу представил им дядю.

Потирая свои большие, натруженные руки крестьянина, дядя поздоровался и смущённо пробормотал:

— Усимацу очень вам обязан… Кажется, на днях вы заходили. Меня, к сожалению, не было дома.

Рэнтаро вежливо высказал соболезнование по поводу смерти отца Усимацу, и все четверо двинулись в путь.

Они шли по сырой от утренней росы дороге, потом вдруг попали в полосу густого тумана. Кругом ничего нельзя было различить, только откуда-то доносилось пение петухов. Было тепло, как ранней весной; казалось, даже увядшая трава у обочины дороги, и та оживает. У самой земли серый туман был гуще, а деревья соседней рощи казались скрытыми за завесой дыма и отодвинутыми далеко-далеко. Все четверо шли, оживлённо беседуя. В утреннем воздухе громче всех звучал весёлый голос адвоката.

После Хигаси-Уэды Рэнтаро и Усимацу немного поотстали. Светало, туман рассеивался, кое-где проглядывало ясное небо. Сверкая белизной, над головой путников проплывали утренние облака. Вдали показались очертания деревни, над соломенными крышами поднимался дым.

Рэнтаро не подавал вида, что ему трудно идти по этой неровной, каменистой дороге. Но Усимацу всё же старался замедлять шаг. Хотя его неопытный глаз и не замечал у Рэнтаро одышки, он всё же беспокоился о нём. Дядя и Итимура ушли от них вперёд более чем на целое те. Из-за гор выкатилось солнце, под его лучами влажная дорога заискрилась, засверкала. По полям Тиисагаты разлился тёплый и мягкий утренний свет.

Ах, если говорить, то теперь!

Усимацу считал, что, открывшись Рэнтаро, он не нарушит отцовского завета. Если бы он рассказал кому-нибудь другому, тогда действительно всё, чего он добивался ценой тяжких душевных мучений, пошло бы прахом. Но он откроет свою тайну только Рэнтаро — это всё равно, что открыть её отцу или брату. Совершенно всё равно, — так убеждал себя Усимацу. Нет, он не беспечен, он не забывает завета отца. И он не хочет ставить себя на край гибели. Он вовсе не намерен совершать безумие.

«Храни тайну!» — прозвучал в его душе суровый голос, и леденящий холод пробежал по всему телу. Он на мгновение замер. «Учитель, помоги мне!» — мысленно призывал он, терзаясь, но какая-то невидимая сила удерживала его от опасного шага. «Храни тайну!» — снова прозвучало в его душе.

— Ты что-то сегодня задумчив, Сэгава-кун, — заметил, вглядываясь ему в лицо, Рэнтаро. — Как мы с тобой отстали! Давай-ка догонять.

Усимацу прибавил шагу.

Вскоре они нагнали своих спутников. Случай, всегда готовый ускользнуть как птица, был упущен. «Может быть, мне приведётся ещё когда-нибудь остаться наедине с учителем», — тешил себя надеждой Усимацу.

Солнце стояло уже высоко. Небо сделалось тёмно-голубым и словно прозрачным. Только на юге, у горизонта, белели клочья облаков. Согретые тёплыми лучами, курились поля, дышали холмы; лёгкий парок, поднимавшийся над землёй, приятно щекотал ноздри.

По обеим сторонам дороги тянулись чуть подёрнутые зеленью поля, казалось, они с нетерпением ждали новой весны.

Любопытно, что каждого из четверых путников, наблюдавших эти сельские картины, жизнь деревни интересовала совершенно по-разному. Троих из них занимали только вопросы повседневной жизни. Адвокат говорил о конфликтах между землевладельцами и арендаторами. Рэнтаро — о печалях и радостях крестьянской жизни, дядя — о нуждах и бедах крестьянского хозяйства: о сорняках и бесплодии почвы, так сильно влияющих на урожай, о нерадивом хозяйствовании жителей горных областей по сравнению с рачительностью и трудолюбием крестьян, живущих на равнинах Кадзусы. Но хотя перед мысленным взором Усимацу вставали те же безрадостные картины деревенской жизни, юношеское восприятие окружающей действительности позволяло ему увидеть в деревне нечто большее, чем только тяжёлый труд. Так, за разговорами, забыв об усталости, они вошли в Уэду. Здесь находилось отделение конторы адвоката, где жена Рэнтаро дожидалась возвращения мужа из Нэцу. Рэнтаро и адвокат распрощались со своими спутниками, условившись встретиться на бойне, когда будут резать быка. Дядя и Усимацу отправились сразу туда.

Чем ближе они подходили к бойне, тем ярче вставал перед каждым из них образ покойного, и они делились своими воспоминаниями. Посторонних поблизости не было, и можно было, не стесняясь, говорить обо всём, о чём только захочется.

— Эх, Усимацу! — вздохнул дядя. — Вот сегодня уже шестой день, как скончался брат. Как быстро летит время! Ты приехал, похороны, поминки, потом ходили благодарить, и незаметно прошло пять дней, сегодня уже шестой, а завтра будет первый седьмой день.[26] А кажется, он скончался только вчера.

Усимацу молчал и задумчиво шагал вперёд. Дядя заговорил снова:

— Да, никогда не знаешь, как сложится твоя жизнь, ожидаешь одно, а получается совсем по-другому. Вот и с братом так: жить бы ему да поживать, а какое несчастье приключилось. И ничего после него не осталось: ни денег, ни почётного имени! Только и знал, что всю жизнь работал. А ради кого? Всё ради тебя да меня. Когда я был молод, мы часто с братом ссорились. Он и бил меня, и не раз до слёз доводил. А теперь как подумаю — дороже родных никого нет. Все на свете отвернутся, а родные не бросят. Оттого мне брата и не забыть…

Некоторое время шли молча.

— И ты не забывай! — опять начал дядя. — А уж как он о тебе беспокоился! Раз он мне говорит: «У Усимацу теперь самая опасная пора. Одно дело размышлять, сидя в горах, а другое дело жить на людях. Жить среди чужих и держаться так, чтобы никто не разгадал, что у тебя на душе, — это не так-то легко. Только бы он вёл себя умно, не начинал бы без толку увлекаться разной учёностью да набираться всяких нестоящих мыслей!.. Пока ему не стукнет тридцать лет, я не могу быть спокоен». Я ему говорю: «Ну, что ты! За Усимацу я ручаюсь». А брат только покачал головой и продолжал: «Нет, нет! К детям переходят одни только недостатки родителей. Усимацу осторожен, это хорошо, но опять же, как бы чрезмерная осторожность, наоборот, не вызвала подозрений». Тогда я засмеялся и говорю: «Ну, коли так, тебе никогда не видать покоя». — И дядя залился своим добродушным смехом. А отдышавшись, заговорил о другом: — У тебя до сих пор всё шло благополучно. Теперь, думаю, беспокоиться уже нечего. На это у тебя головы хватит. Нет ничего лучше осторожности. Никому, кто бы это ни был, хоть трижды учитель, человек твоего круга, никогда никому ни гугу. Помни: чужой- не родной… Когда брат, бывало, спускался с гор, только войдёт в дом, глянет на меня да на тётку, — и сейчас же о тебе разговор заводит. Теперь брата нет, и будем мы с тёткой вдвоём о тебе говорить и на тебя радоваться. Ведь у нас нет детей, одна только и есть У нас опора — ты.

Бык был доставлен на бойню ещё ранним утром. Его хозяин, пожилой крестьянин, стоял у ворот, поджидая Усимацу и дядю. Следуя за мальчиком из мясной, тащившим пустую тележку, они дошли до бойни. Завидя их, крестьянин ещё издали стал им кланяться и выражать соболезнования. По его лицу было видно, как искренне он переживает случившееся.

— Что вы, что вы, — перебил его дядя. — Всё произошло из-за оплошности брата. Вам совсем не за что себя упрекать.

Но тот не успокаивался.

— Я не могу вам и в глаза глядеть. Но ведь бед натворило животное. Так что прошу вас, сочтите, что тут произошло несчастье, с которым надо всем нам примириться, — повторял он снова и снова.

Скотобойня, расположенная на окраине Уэды, у самого подножия горы Тарояма, представляла собой пять недавно выстроенных, длинных одноэтажных зданий. У ворот её, выкрашенных чёрной краской, бродила стая бездомных собак: они подозрительно обнюхивали разговаривавших и тихонько повизгивали.

Усимацу и дядя в сопровождении хозяина вошли во двор. В северной его части находилось помещение для осмотра скота, в восточной — сама бойня. Дорогу им показывал полный мужчина лет пятидесяти: по вежливому обращению и манере держаться можно было догадаться, что это старший мастер на скотобойне. Кроме него им на глаза попались с десяток молодых парней — забойщиков и мясников, — все, несомненно, «этa», о чём свидетельствовал и их приниженный вид и тёмный цвет кожи. Казалось, на красноватых лицах этих людей выжжено клеймо. Они исподлобья поглядывали на посетителей, провожая их кто тупым, кто воровато испуганным взглядом, — так часто смотрят люди из низших слоёв этой касты. Наблюдательный дядя сейчас же заметил их и подтолкнул Усимацу локтем. У Усимацу же и без того тревожно сжималось сердце. Едва локоть дяди коснулся его плеча, как по всему его телу словцо пробежал электрический ток. К счастью, он сумел подавить своё волнение, и дядя, успокоившись, вовлёк его в общий разговор.

В помещении для осмотра кроме быка находились ещё две коровы: они, словно приговорённые к казни, ждали своего конца. Усимацу, дядя и крестьянин стали возле огороженной ячейки, в которой находился бык. Странно, но Усимацу не испытывал ни чувства гнева, ни ненависти к этому красивому животному, погубившему его отца. Перед его мысленным взором проплывали одна за другой мучительные картины страдания и смерти отца, хлынувшая на траву из распоротого рогами живота кровь. В других ячейках стояли коровы породы «садо», одна чёрная, другая рыжая, обе до того худые, что едва ли годились на мясо. Разве можно было сравнить с ними злополучного быка — этого огромного красавца великолепного сложения с лоснящейся чёрной шкурой. Хозяин животного, перегнувшись через барьер ячейки, гладил ему морду, щекотал шею.