— Учитель, довольно.

— Что ты? Ведь я только начал.

Рэнтаро старательно вымыл Усимацу спину и под конец окатил его из шайки тёплой водой: мыльная пена медленно стекала по дощатому настилу.

— Я только с тобой почему-то и могу так откровенно говорить, — сказал вдруг Рэнтаро серьёзно. — Знаешь, каждый раз, когда я думаю о моих собратьях, я понимаю, как это ужасно. Стыдно сказать, но духовная жизнь, мир идей для них ещё не доступны. Когда я покинул учительскую семинарию, размышления об этом омрачили мою жизнь на много дней. И заболел-то я из-за этого. Но болезнь меня спасла. Мне захотелось не только думать, но и действовать. Вот ты читал «Современные идеи и общественные низы». Будь я здоров, я бы ни одного дня над этой книгой не стал сидеть. Но для меня высшим удовлетворением будет, если когда-нибудь в среде «синхэйминов» появится такой человек, который прочитает мою книгу и скажет: «А ведь это написал наш собрат, Иноко!» Тогда мне будет чем гордиться, вот для чего мне нужна жизнь, вот в чём моя надежда…

«Скажу, скажу ему», — вертелось в голове у Усимацу, и, всё будто чем-то сдерживаемый, он вышел из ванны, так ничего и не сказав. Вернулись в комнату. Адвоката всё ещё не было. На ужин им готовили рыбу хая, недавно пойманную в реке Тикума. Рэнтаро купил её но дороге из Уэды. Он велел зажарить рыбу на вертеле и подать с мисо. Рэнтаро давно мечтал о таком блюде. Из кухни доносилось звяканье посуды, аппетитный запах жарящейся рыбы, смешанный с запахом капающего с вертела подгорелого жира, наполнил комнату.

Рэнтаро достал из чемодана свои лекарства. После ванны он выглядел посвежевшим и здоровым. Машинально понюхав креозот, Рэнтаро вдруг заговорил о Такаянаги:

— Значит, Сэгава-кун выехал из Ииямы вместе с ним?

— Да, но, знаете, учитель, он вёл себя как-то странно, — засмеялся Усимацу, — похоже было, что он меня избегает.

— Это говорит о том, что у него нечиста совесть.

— Словно сейчас вижу, как он прячет лицо в воротник своего пальто.

Рэнтаро улыбнулся.

— Из дурного, мой друг, никогда ничего хорошего не выйдет.

Он рассказал Усимацу всё, что слышал о Такаянаги и о его тайной женитьбе на дочери Рокудзаэмона. Рэнтаро узнал обо всём этом довольно странным образом. Когда он находился в деревне Акиба, где был самый старый в Синано посёлок «этa», ему об этом рассказал какой-то родственник Рокудзаэмона, с которым тот был в плохих, даже враждебных отношениях. Когда же Рэнтаро с адвокатом Итимурой приехали в Нэцу, они сразу же наткнулись на молодую чету Такаянаги, которые тайком отправлялись в свадебное путешествие. Возможно, те их и не заметили, но Рэнтаро и Итимура сразу узнали Такаянаги.

— Нет, это уму непостижимо! — воскликнул Рэнтаро. — Как, по-твоему, Сэгава-кун, что должен чувствовать такой человек? Когда ты вернёшься в Иияму, увидишь, наверное, он объявит о своей женитьбе как ни в чём не бывало. Даст понять, что жена из богатого дома и из какой-то дальней местности. А вот что она дочь «этa», этого он не расскажет.

Служанка внесла столики с ужином. Запах свежезажаренной рыбы щекотал ноздри. Её серебристая спинка и оранжевое с белым брюшко, покрытые мисо, стали коричневыми. Нанизанная на бамбуковый вертел рыба плавала в жиру. Забавно выгнув спину, рядом со служанкой появилась кошка, привлечённая запахом рыбы. Услышав, что её услуг не потребуется, служанка взяла кошку и удалилась.

— Ну что ж, начнём, — сказал Усимацу, придвигая кадочку с рисом, от которой шёл пар.

— Ты не стесняйся, вспомни нашу столовую в учительской семинарии, — засмеялся Рэнтаро и стал есть. Усимацу тоже принялся за рыбу; нежное мясо её легко отделялось от костей, а поджаренное мисо вкусно пахло.

— Да! — Рэнтаро отстранился от столика и положил руки на колени. — Современным господам просто диву даёшься! Ради денег они готовы на всё. Но как бы Такаянаги ни пускал пыль в глаза, дела у него, как я слышал, обстоят неважно. По уши в долгах, кредиторы наступают со всех сторон, и он пускается на всякие махинации, лишь бы удержаться на поверхности. Вряд ли ему удастся в этом году победить на выборах. Знаешь, как бы туго тебе ни приходилось, жениться ради денег — это значит уж явно показать свою низость. Конечно, Такаянаги может доказывать, что Рокудзаэмон полноправный гражданин, что в женитьбе на его дочери нет ничего странного и что вполне естественно на выборах пользоваться помощью родственников… Допустим, что это так. Хорошо. Если ради полюбившейся ему девушки он переступил границы своего сословия — это хорошо. Но зачем же тогда устраивать свадьбу тайком? Зачем он ведёт себя как трус, тайком приезжает, тайком уезжает? Ведь он — кандидат в парламент. Разглагольствует повсюду так, словно способен вершить мировую политику, а посмотришь — в жизни он ничтожный человечишка, надевший на себя личину благородства. Ведь это ужасно! Правда, на свете сколько хочешь людей, которые ради денег готовы на всё, они даже собственную душу продадут, найдись только покупатель. Но этот Такаянаги тем и отвратителен, что он лицемер и ханжа. Представь себя на моём месте — и ты поймёшь, что для «этa» нет ничего более унизительного, чем вот такого рода сделка…

Помолчав немного, Рэнтаро снова заговорил об этой истории с женитьбой, как будто мысль о ней не давала ему покоя.

— Этот Такаянаги хорош, но не лучше и Рокудзаэмон! Как можно выдать родную дочь за такого человека! Теперь, наверное, он отправится в Токио и всюду будет трезвонить, что его зять политический деятель. Только вряд ли всё это обойдётся благополучно. Ведь и тщеславию есть границы! О дочери хотя бы немного подумал.

Усимацу с удивлением слушал Рэнтаро — он не имел ни малейшего представления о закулисной стороне жизни политиков. Поразила его и горячность, с какой Рэнтаро говорил о своих сородичах. «Какая сила духа заключена в его хилом, больном теле!» — подумал Усимацу. Слова Рэнтаро доходили до самого сердца Усимацу, но иногда ему казалось, что не будь Рэнтаро больным, он бы спокойнее и хладнокровнее смотрел на жизнь.

Усимацу так и не сказал того, что хотел. Когда он вышел из гостиницы, было совсем темно. По дороге домой ему стало так грустно, что захотелось плакать. Почему же я не сказал? — допытывался он у самого себя и сам же отвечал: потому что запретил отец… потому что меня предостерегал дядя… потому что, если тайна соскользнёт с моих уст, она рано или поздно дойдёт до чужих ушей: учитель скажет жене, а она как женщина вряд ли сможет сохранить чужую тайну, и тогда повернуть всё назад будет невозможно… К тому же я вовсе не хочу думать о том, что я «этa», я до сих пор жил как обыкновенный человек и впредь хочу жить так же, это самое разумное.

Усимацу придумывал себе всевозможные оправдания, к тому же задним числом, но и сам в них не верил. Его терзало раскаяние, у него было такое чувство, что он обманул самого себя. Ведь таиться от Рэнтаро ему попросту не позволяла совесть.

Ах, полно, к чему эти мучения! Конечно, если он и откроет когда-нибудь свою тайну, то только учителю. Он признается только человеку, который сам когда-то вот так терзался, который сам «этa». Что же в этом опасного, что страшного?

«Не сказать — это значит солгать», — снова начинал корить себя Усимацу.

Душу Усимацу, охваченную юношеским порывом, стремящуюся навстречу весне, сковывала мучительная тайна. Словно молодая травинка, пробивалась она к солнцу сквозь смёрзшийся снег, борясь с сомнениями и страхом. Ей было тесно, не хватало воздуха. Когда снег тает под лучами солнца — травинке становится просторнее — в этом нет ничего странного. Так что же странного в том, что душа молодого человека, согретая пламенем другого сердца, стремится к нему навстречу? Чем больше Усимацу видел Рэнтаро, чем больше он слушал его, тем сильнее подпадал под его влияние, тем сильнее сам стремился к духовной свободе. «Надо сказать, надо сказать. Разве его путь не должен стать моим?» Так терзалась, так боролась сама с собой мятущаяся душа Усимацу.

«Решено. Завтра увижусь с учителем и непременно ему откроюсь», — твёрдо сказал себе Усимацу и поспешил домой в Химэкодзаву.

Дома он застал отца Оцумы, и все вместе они допоздна просидели у очага за беседой. Когда гость ушёл, дядя не допытывался, где так долго пропадал Усимацу, и ничего не спрашивал про Рэнтаро. Но когда Усимацу укладывался спать, он вдруг спросил:

— Усимацу… Ты ведь ничего не рассказал сегодняшнему гостю о себе?

Усимацу посмотрел на дядю.

— Кто же станет рассказывать об этом? — ответил он, но искренности в его словах не было…

Улёгшись в постель, Усимацу долго не мог уснуть. А когда наконец заснул, то увидел странный сон: будто он стоит у гроба отца, глядит ему в лицо, и вдруг оказывается, что в гробу не отец, а Рэнтаро; он пристально всматривается в болезненные черты учителя, но видит лицо Оцумы. И не успел он подумать, какие у неё красивые, сияющие глаза, как сверкают белые зубы, как румянец заливает её щёки, какая она ласковая и женственная и какую нежность источает её душа, как перед ним возникла Осио. Правда, видение длилось недолго — какой-то миг. Наутро он даже не мог припомнить, что видел во сне.