«Да, но что с Осио?» — вдруг кольнула его новая тревожная мысль. Усимацу поднялся к себе в мезонин. И вдруг ему вспомнилось, как всё было здесь хорошо, когда он только что сюда перебрался. Посмотришь — всё осталось, как было: и старенькое хибати, и простое какэмоно, и стол, и полка для книг. Как непрочна в сравнении с вещами человеческая жизнь! Перед глазами Усимацу встала картина изгнания из пансиона на Такадзё-мати несчастного Охинаты. Он вспомнил, как тогда возвращался из Рэнгэдзи, а навстречу ему, освещая в сумерках фонарями дорогу, из дома выносили носилки. Вспомнил, как рядом шёл слуга. Вспомнил хозяйку пансиона, стоявшую в дверях, её напутствие «будьте здоровы!» и бушующих жильцов. Он, как сейчас, слышал их крик: «Что, получил!» — и чувствовал, как ледяные мурашки пробежали у него от затылка по спине. Теперь всё это он воспринимал как собственную судьбу! Но за что так унижают, так презирают «этa»? Отчего они не могут считать себя равными со всеми людьми? Отчего именно «этa» не имеют права на существование в этом обществе? Как безжалостны, как жестоки люди! Усимацу взволнованно шагал по комнате. Его мысли прервал шум раздвигаемых перегородок. Вошла окусама.

У неё был совершенно расстроенный вид.

Я больше всего опасалась, что так оно и будет! — сказала она и, присев против Усимацу, рассказала ему о событиях вчерашнего вечера. Оказалось, что Осио, сказав, что она идёт на почту, ушла из храма и не вернулась. Оставленное на комоде письмо было адресовано окусаме. Оно было написано искренне и чистосердечно. Кое-где даже буквы расплылись от слёз. Осио писала, что во всех неприятностях повинна она одна, что она не знает, как вымолить прощение у своих приёмных родителей. Она слышала, что окусама решила развестись… пожалуйста, пусть она оставит эту мысль. Осио никогда в жизни не забудет милостей, которые ей оказывали с тринадцати лет до этого дня. Как ей хотелось бы всегда быть при окусаме на положении дочери и звать её матерью. Но такова уж её судьба… простите… «Матушке от Осио», — так заканчивалось письмо.

— Да… — сказала окусама, утирая рукавом глаза. — Молода она, как бы чего не сотворила… вчера я всю ночь не могла заснуть. Сегодня рано утром послала узнать, не вернулась ли она к отцу. — Окусама помолчала, а потом добавила: — Сестра из Нагано приехала. А тут вот что случилось! Сказать не могу, как она поражена! — Окусама зарыдала от жалости к несчастной девушке.

Бедняжка, каково ей было покинуть дом, с которым она сроднилась, оставить своих приёмных родителей и по снегу, в холод, бежать неведомо куда! Слушая окусаму, Усимацу представлял себе горе и страдания Осио, решившейся на побег из храма.

— Да… теперь настоятель, наверно, опомнился, — пробормотала окусама и, повторяя про себя: «Наму амида Буцу», вышла.

Некоторое время Усимацу неподвижно стоял, прислонившись к стене. Жалость и сострадание рисовали ему живую картину происшедшего. Вот перед ним Осио: вот она торопливо выходит за ворота храма, поминутно оглядываясь назад. Вот её опустившийся отец, который только и способен спать, пить да удить рыбу, куча плачущих и ссорящихся детей, мачеха… Если Осио вернётся к ним в дом, что с ней станет? И вдруг снова, как накануне, у него мелькает в голове: «А что, если Осио этого не переживёт?» — И сердце у него сжимается от ужаса.

Внезапно Усимацу отошёл от стены. Надев шляпу, он спустился с лестницы, прошёл коридор и с озабоченным видом вышел за ворота Рэнгэдзи.

«Куда же я, собственно, собрался идти?» — спросил себя Усимацу, когда заметил, что прошёл уже несколько кварталов. Весь во власти отчаяния и страха, он точно в полусне бесцельно брёл по занесённой снегом улице. И тут и там небольшие группы людей сгребали в кучу снег, который так и не растаял до самой весны. На крышах снег лежал толстым слоем, и, когда его сбрасывали, он падал на дорогу со страшным шумом. Сколько раз при этом Усимацу невольно вздрагивал от страха. А если ему случалось увидеть несколько человек, что-то обсуждавших между собой, он сразу же решал, что речь идёт о нём.

На углу одной из улиц ему бросилось в глаза объявление на стене. На широком листе европейской бумаги было что-то написано крупными иероглифами тушью и отмечено двойными красными кружками. Несколько человек с любопытством читали объявление. Усимацу тоже невольно остановился. В объявлении сообщалось о предстоявшем в тот день митинге, на котором выступит адвокат Итимура, а также Рэнтаро — и тема его речи. Место митинга — храм Хофукудзи в Ками-мати, начало — в шесть часов вечера, то есть после обычного времени ужина.

Прочитав объявление, Усимацу продолжил свой путь. Говорят, боязливым людям чудятся в темноте черти. Но у Усимацу теперь чувство боязни не исчезало и днём. Страшные лица, глумливые голоса, злоба окружали его со всех сторон; хищные вороны с противным, презрительным карканьем кружили у него над головой. «Ждут не дождутся, чтоб он упал на снег»! — с тоской думал Усимацу, весь во власти безнадёжности, и всё торопливее шагал вперёд по улице Сакана-мати.

Незаметно он вышел к реке. Это место называлось «Нижняя переправа»; отсюда была видна вся река. Хотя место называлось переправой, в действительности это был понтонный мост. По дороге, цепочкой темневшей на снегу, тянулись вереницы путников. Проезжали тяжело гружёные сани. Простирающаяся вдаль долина казалась белым морем, и прибрежный тростник и ивы — всё было погребено под снегом. Не только Кося, Кадзахара, Наканодзава и другие горы, но даже деревушки и рощи на противоположном берегу были окутаны снегом, и оттуда лишь глухо доносилась перекличка петухов. Среди снежной долины грустно текла Тикума.

Вот какой пейзаж расстилался перед взором Усимацу. Иногда его глаза неожиданно выхватывали какие-то предметы, в обычное время не привлекавшие его внимания, и он видел их отчётливо, в мельчайших деталях, и наоборот — порой очертания отдельных предметов расплывались, всё сливалось в одно целое. «Что со мной будет?.. Куда идти, что делать? Зачем я родился на свет?» — роились в его мозгу мучительные вопросы, и он не видел никакого выхода. Долго стоял он, глядя в воды Тикумы.

Всё ещё во власти мрачных мыслей о своей жизни, Усимацу спустился к понтонному мосту. Порой ему казалось, что кто-то гонится за ним… Он знал, что этого, конечно, не может быть… И всё же не мог отделаться от этого ощущения. Он то и дело оборачивался назад! Временами он испытывал какое-то странное головокружение и едва не падал в снег. «Глупости, глупости, держись крепче!» — бранил он и подбадривал себя. С трудом пробираясь по высоким сугробам, наметённым вдоль берега, Усимацу наконец вышел к мосту. Отсюда открывалась ещё более широкая панорама обоих берегов. И всё, что он видел, — стаи круживших над ним голодных ворон, копошащийся возле своей лодки рыбак и бредущие домой крестьяне с бутылями керосина, — всё напоминало о тяготах зимнего существования. Мутные тёмно-зелёные воды реки, казалось, насмешливо ворчали и, словно говоря: «Утопись!», стремительно неслись вниз, к морю.

Чем больше Усимацу думал, тем более тягостно становилось у него на душе. Оказаться выброшенным из общества, что ни говори, ужасно. Изгнание — позор на всю жизнь! Если это случится, как ему жить дальше? Он ещё молод. У него есть надежды, есть желания, у него есть честолюбие. О нет, только б его не отринуло общество, только б по-прежнему считали за человека! Только б жить, как другие… На память приходили унижения, которым подвергались его сородичи, несправедливые порядки, вся история «этa», униженных, отверженных, которых до сих пор ставят ниже, чем даже нищих «банта».[40] Он припоминал все те случаи унижений, которым он сам был свидетель, и представлял себе душевное состояние людей, которые либо были изгнаны, либо сами добровольно избрали изгнание, вспомнил отца, дядю, учителя, богача из Симо-Такаи, потом задумался о судьбе большинства красивых девушек «этa», которых тайком продают в публичные дома.

И горькое сожаление охватило Усимацу. Зачем он учился, верил в правду, свободу? Если бы он не знал, что он такой же человек, как и все, он мог бы существовать, спокойно снося людское презрение. Отчего он появился на свет в образе человека? Если бы он был животным, он рыскал бы по горам и долам, не ведая никаких страданий.

Радостные и печальные воспоминания прошлого одно за другим всплывали в памяти Усимацу. Вспомнились первые годы жизни в Иияме. Вспомнилось пребывание в учительской семинарии. Вспомнилось далёкое прошлое, когда он жил на родине. Казалось, всё это было совсем недавно, только вчера, даже то, что совершенно забылось, чего за много лет он ни разу не вспоминал. И всё это усиливало его жалость к самому себе. Когда наконец эти воспоминания перемешались и, рассеявшись, как дым исчезли, Усимацу пришёл к мысли, что у него впереди только два пути. Только два: либо изгнание, либо смерть. Но жить изгнанным из общества? Нет, он скорей предпочитал второе.

Короткий зимний день близился к концу, незаметно стало смеркаться. С тихой грустью в душе, как будто он больше никогда уже этого всего не увидит, Усимацу смотрел с моста вдаль: на западе, немного к югу, плыла груда снежных облаков, и ему казалось, что он видит холмы своей дорогой родины. Облака были тёмно-оранжевые, и только края их отливали золотистым блеском. Над ними полосами тянулась серая дымка. Да, закат! На пустынные берега надвинулись сумеречные тени. И Усимацу брёл по самому краю покачивающегося понтонного моста, думая о страшной возможности скорой смерти.

В Рэнгэдзи ударили в колокол, и этот звук навеял на Усимацу беспредельную печаль. Воды Тикумы потемнели, и плывущие по небу облака из оранжевых превратились в серо-лиловые, солнце скрылось далеко за горами. Тянувшиеся высоко в небе полосы серой дымки на мгновение озарились бледно-красным светом и сразу же исчезли из виду.