Глава девятая

В потемках, вечером поздним добурили скважину. Добили безнадежное, неисполнимое, отчаянное дело. Как — не упомнит Степан Авдеич. Связно не расскажет… Вместе с Лидой рвали, тащили рычагом штангу; приехал детдомовский шофер, тоже дергал; истопника (хмельного) принудили помогать. Бабка за дедку, внучка за бабку — едва ли не полным коллективом детдома вытягивали завязший инструмент. Стервенели, ругались, ухали, как бурлаки.

Хвост выволокли, нос завязнул. Вдруг на полметра провалились в песчаное хлебово восьмидюймовые обсадные трубы. Опять вытаскивай под «Дубинушку»…

Неизвестно, справился бы с такой скважиной Степан Авдеич в одиночку. Даже в самые лучшие времена. Бывает, встречаются под землею сюрпризы, которых не предусмотришь. Фокусы разные и ловушки. Внезапно упрется ложка на последних метрах в гранитный валун — на-кась, выкуси. Или досверлишься до каверны, невидимой пещеры, пустоты в земном брюхе, — срывается штанга, обламывает хомуты, крепления, с гулом рушится вниз… Может, он и профессию-то собственную любил оттого, что она дремать не позволяла. Работаешь — будто в драку ввязался.

Уже при луне, волчьем солнышке, подтянули временную проводку, навернули насос. Выключатель цвиркнул.

Густая, наподобие масла, фырча, выстрелила из патрубка темная струя. Помаленьку начала выцветать. Пошла глинистая, табачная, желтая с мутью. И вот — чисто-стеклянная, с ледяными пузырями воздуха. Кончено. Баста.

Лилась наземь, посверкивая, затопляя взрытую ногами площадку, раскиданный инструмент. В холодной жиже стояли все, мокрые. Кричать сил не нашлось. Тихо любовались. Только фырчала стеклянная струя, плевалась брызгами, да жужжал голодным шмелем насос.

А журавлиные клики — те самые, дневные — опять вернулись к Степану Авдеичу, и он слышал их. Окружающих лиц не различал, не воспринимал слов, а звенящие клики слышал, такие же просветленно-победные, как полвека назад.

Была радость, могущество которой он уже забыл почти.

Эх, напрасно Зинка не пришла. Что-то поняла бы, почувствовала, порадовалась вместе. У нее свои бывали радости, пускай получше, но его настоящей радости Зинка не видела.

Кто-то приволок ведро, подставили под струю, засекли время. Хлынуло через край на пятнадцатой секунде. Щедро лупит вода. Вполне хватит ее, воды, на все здешние нужды. Не волнуйся больше, Зинаида Егоровна.

Жаль, не пришла. Ты этого не видела никогда. Не видела, как выстреливает грязная рваная струя и светлеет, очищаясь. И хлещет наземь, и никто не спешит подставить посудины, чтоб даром не пропадала. Стоят, наглядеться не могут. Можно в тысячный раз смотреть. Можно в последний раз смотреть — и радоваться.

Плутает подземная вода, по невидимым руслам, переливается по камешкам, течет из одной жилы в другую, третью, пока наконец не отыщет родник и не выбьется наружу.

Или пока не откроют ей дорогу, не вытащат руками на белый свет.

Бросил Степан Авдеич в детдомовских кустах и тележку, и трубы, и драгоценный свой инструмент в придачу. Ничего складывать не стал. Когда выключили насос, когда помощники распрощались и разбрелись, присел Степан Авдеич на траву да и почуял — шевельнуться не способен.

Терпеливо Лида ждала, покуда он развинченные свои кости собирал помаленьку, приводил к слабенькому послушанию. Затянулась эта процедура. Затянулась.

Потом, опершись на плечо Лиды, поплелся бесчувственно, как в тумане поплыл, едва угадывая окрестности. Долгой, нескончаемой была дорога, будто к приятелю на Камчатку.

Где-то, не помнит где, поменял руку на Лидином плече, и вдруг угловатое, плотное, как желудь, выскользнуло из пальцев. Камешек. Машинально сжимал его в ладони, оказывается. Не забыл. Из нижнего слоя дрягвы извлечен, почти с донышка скважины. Бесформенный, дрянной камешек, вроде свиного хрящика. Дороже алмаза камешек… Надо поднять его с дороги, хоть это мучительно… Нельзя ему потеряться. Вот он, щелкун. Поворачивается в ладони, будто живой, колется, хочет устроиться поудобней.

Не шебаршись. Скоро попадешь в неплохую компанию…

Земля, как и Степан Авдеич, измучилась за день. Досуха прокаленный воздух замер недвижимо, сморились деревья. Дубы в старинной аллее, те самые дубы, стоят с листьями, скрученными в трубочки. А все-таки переживут. И эту засуху переживут, и морозобоины, и все, что ни выпадет. «Куда ж нам деться, переживем», — говорила Зинка.

Все кругом кажется пепельным, словно пыль на дороге. А может, все покрыто пылью. Окна с телевизионным сиреневым отблеском гаснут в домах. Сменяются на дороге запахи — застойные, налитые озерцами; то сеном раструшенным донесет, то дегтем с толевой крыши.

Жаль, не пришла Зинаида Егоровна. Случилось с тобой что-нибудь? Неужто свалилась опять?..

На колхозном поле, у водокачки, открылся совсем незнакомый вид. Бесплотная, фантастическая, тускло-серебряная, с раскинутыми руками, возносилась мачта в небо; огненные капли фонарей тлели на ее вершине.

— Когда же успели-то?! — ахнула Лида.

Когда успели… Сегодня. Он своим делом занимался, тут — своим занимались. Каждому свое. Может, эту штуковину легче было поставить и обрядить, нежели штангу вручную выдернуть…

Впервые за всю дорогу Лида остановилась. Не из-за Степана Авдеича. Сама. Он догадался, что ей хочется поглядеть на мачту.

Пускай разглядывает. Он тоже будет смотреть. Сейчас он тоже понимает, что это прекрасно. Уже не боится и себя не сравнивает с этой махиной, а только знает, что прекрасны раскинутые в небе серебряные руки с фонарями, прекрасны, как само небо, застывшие деревья и в электрическом зареве горизонт.

И сейчас он не боялся встретить взгляд Лиды. Все между ними развеялось, не главное. Отступило прочь, забылось. Уцелело то, чего долгие, долгие годы не осознавал и не берег. То самое: вдруг почувствовать, что другому человеку худо, и сорваться к нему, и прикатить. И сделать, чтоб оживела земля окрест.

Когда-то он спрашивал себя, на чем укрепиться можно, если до смерти недалеко. Вот на этом укрепиться можно. На вере. Ты веришь в кого-то, и в тебя верят. Тогда все исчезает ненужное, остаются твои обязанности. Остается необходимость жить. И если понадобится сделать что-то для других, ты и смерть отодвинешь на время.

Он чувствовал, что Лида так же думает. Обнимал, опирался на ее плечо и не стыдился этого. Все настоящее было.

Простились на повороте к его дому. Лида взглянула, как всегда, просияла глазами. Вдруг засмеялась:

— Где-то музыка, слышите? И поют… Наверно, свадьбу играют у Легошиных в проезде…

Он прислушался: за домами, за плакучим вишеньем, за соснами раздавались высокие женские голоса, отзывались мужские глухо, и безостановочно трубил, клокотал малиновый баян.

— Ах, кабы ноги ходили, — сказал он, — как бы я сплясал, Лидка!

Не с дороги, не с переулка, даже не со двора, — уже войдя на терраску, сквозь ее стекла заметил Степан Авдеич странноватые, задранные вкось и вверх снопы света. Какая-то машина застряла на перекрестке и фары не выключила. Врубалась во тьму, как прожекторами, не жалея аккумуляторов. К продавщице Марьяне гости свалились, что ли?

Он спустился вниз — наполнить холодной водой графин. Напился. Вспомнил о камешке, вынул из кармана, протолкнул его, угловатого, в тесное горлышко. Посидел, встряхивая графин, как погремушку.

Новый камешек пропал, затерялся среди полосатых и крапчатых, круглых и ребристых. До чего же много их накопилось… Что ж, графин полон, добавлять незачем, крепчайших градусов получается теперь настойка.

Машина все светила на дороге. Он прижмурился и различил еще один робкий огонек, стрельчато-синий. Немного выше и позади белых клубящихся снопов.

Синяя лампадка мигала на крыше автомобиля. Такие лампадки на милицейских машинах. И на легковых «скорой помощи». Степан Авдеич выбрался за калитку, двинулся к перекрестку, вглядываясь, навесивши ладонь козырьком. Подходил ближе и все уверенней подозревал, что застряла «скорая помощь». Он побежал, не вытерпев.

Неловко перекосившись, прогнувшись, сидя задним колесом в кювете, замер на углу «пикап» с лампадкой на крыше и санитарными крестами по бокам.

На дороге, перед бампером машины, валялся бетонный столб. Тот же, что утром. Слепили, мокро сияли фарфоровые изоляторы. Цемент искрился на гранях.

Машина, очевидно, пыталась объехать столб, как поутру это пытался сделать Степан Авдеич. Тоже не вышло. Шофер, опустившись на карачки, подсовывал под столб короткую монтировку. Других приспособлений, вероятно, не было. И откуда они возьмутся в «скорой-то помощи».

— Куда вызов? — спросил Степан Авдеич и схватился за крючья изоляторов. Впрочем, лишнее было спрашивать. Он и машину-то приметил потому, что думал про Зинку, и побежал к машине, уже предчувствуя.

Шофер ответил. Адрес был Зинкин.

— Взяли!..

На изоляторах, на ржавой их нарезке торчат какие-то заусенцы, зазубрины, и страшно руку сжимать — распорет. Второй раз уже не ухватишься.

— Ну, давай. Взяли!..

— Ломик бы! — страдальчески выдохнул шофер. — Трубу принеси, папаша… Так не сдвинем!

Ломик и трубы в детском доме лежат. Вместе с рукавицами. Подгадал оставить, мастер, нарочно такой дурости не отмочишь… По соседям стучаться — полночи потратишь. Небось поголовно соседи гулять отправились на свадьбу. Мужики-то, без сомнения, поголовно.

— Еще взяли!.. О-о-хыть!..

Шофер молоденький. Из вечерних студентов, что книжки долбят за рулем, В кармане самописка прищемлена. Долговязый, неуклюжий, напоминает Лешу Карасева. Сильна подмога, несказанно тебе везет, Степан Авдеич.

Он поднял макушку столба, отодрал от дороги, последним рывком сбросил в кювет. На пальцах кровь. И ржавчина. Какие-то лоскутья мокрые.