Она свернула незаметно к сараю; там, в кустах лопоухой смородины, прятался еловый шалашик, сделанный для младших сестер. Они здесь играли.

Наталья пролезла в шалаш, села на дощечку, заменявшую стул. Сестренок не было. Наверно, убежали к соседям, покуда отец бушует.

В зеленом игрушечном доме было тихо, красиво. Земляной пол сестренки старательно подмели. Расстелили газету на перевернутом ящике, поставили консервную банку с золотыми одуванчиками. Разложили цветные стеклышки, фантики.

Сюда, в этот шалаш, Наталья приходила плакать. Никто на целом свете не знает, что Наталья иногда плачет, как все обыкновенные люди. Даже сестренки не подозревают. А Наталья плачет. Порой бывает невмоготу, не спасает боевой характер, не спасают выдержка и физические упражнения по системе йогов. Надобно выплакаться. Поскулить беззащитно, по-девчоночьи.

Наталья уперлась локтем в ящик, положила голову в ладони. Защипало глаза, сами собой потекли слезы. Наталья плакала обо всем сразу. О том, что произошло у нее с Вилькой Козловым. Не смогла отказаться, когда подрулил нахальный Вильям на мотоцикле, начал говорить комплименты — пошлые, наглые, но почему-то приятные… И обнять себя позволила. А ведь это жутко, так жутко… Ничего не боялась прежде, а этого боится. Аж цепенеет вся… Плакала Наталья о том, что все больше и больше забот наваливается. Без матери очень худо. Все домашнее хозяйство держится на Наталье, подрастают сестренки, надо за ними следить, воспитывать. Вдобавок война с дедом, ссоры с отцом. Школьное учение. Балетная студия. И окаянный этот Вильям в придачу — вдруг не отвяжется, паразит. Закружит совсем голову… Плакала Наталья о том, что не перестает в доме взвизгивать и рычать гармонь. Шибко разгулялся отец. Сквозь каменные стены продавливается музыка.

В общем-то, из-за этих каменных стен все началось. Сгори они, подлые… В недобрый час придумал отец строить новый дом. Широко размахнулся: дом из кирпича, восемь на десять метров с мансардой. Мечтали родители, как будут вольготно жить, как начнут комнаты сдавать, наживаться…

Пять лет миновало, а дом не достроен. Голый, красный с желтыми рябинами, нелепый, торчит на краю поселка, будто конюшня. Сожрал все семейные капиталы, матери жизнь испортил, отца замучил. И только дед радуется, расхаживая по нештукатуренным комнатам, щупая корявые, занозистые перегородки.

Когда начали строиться, мать уволилась с завода. Зимой перебивается на временных службах, ранней весною — прощайте, мои дорогие, — летит на юг работать официанткой на курортах. Денежно, видите ли. Деньги, деньги… Из-за этих денег свихнулась, выпивать научилась, с отцом ругается, как вокзальная побирушка. Отец тоже сшибает деньгу. Регулярно налаживается в походы по деревням, чинит телевизоры. Теперь даже в захудалых деревнях телевизоры, но мастеров-специалистов мало еще, и отец пользуется этим. Он самоучка, никакой не специалист, чинит любой телевизор наугад, халтурно… Бывает, гонят его с позором из деревни. Второй раз не возвращается в те места, где однажды починку произвел. Боится. А домой приезжает мрачный, всех ненавидящий. Шибает от него сивухой. Ищет, на чем бы сорвать злость; другие мужики в такой момент дерутся, ломают мебель. Отцу жалко крушить свое барахло — хватает щелястую, старую гармонь и рвет ее, дергает… Изливает душу.

Даже дед исчезает тогда из дому.

Обо всем этом плакала Наталья, сидя в шалашике и дожидаясь, когда можно будет вылезти. Здесь хорошо было, среди бедных сестренкиных игрушек. Чисто, красиво. Почти как на сцене. Почему тянутся люди к искусству, к театру? По красоте соскучились… Плывут на сцене маленькие лебеди в кружевных чепчиках, нежная мелодия несет их и кружит; фанерные декорации выглядят прекрасней, чем настоящий лес, искусственная вода — голубее и чище. Выходит принц. Стекляшки на его жилете сверкают, бриллиантовые. Лицо вдохновенно. Смотрят на это люди и забывают о нестираном белье, домашних ссорах, пьянстве, деньгах, недостроенных домах восемь на десять метров…

Ну ладно. Понюнилась, хватит, пора и честь знать. Сестренки неизвестно где ошиваются, обедать давно пора, дела не терпят. Сегодня весь распорядок порушился. Нельзя, подруга! Вставай, борись. Если не прекратит отец свои загробные рыдания, придется воздействовать. Отец, конечно, с позиции силы будет разговаривать, но ничего, и это перенесем. Не первая зима на волка.

Наталья выбралась наружу. Потерла щеки, устраняя следы горючих слезынек. Сделала приседание. Вдох, выдох. За штакетником, на дороге, мелькнуло белое что-то… Мамоньки, шлем Вильки Козлова! Не уехал, проклятущий. Стережет. Прячется в засаде, как ястреб; понимает, что не способна Наталья сопротивляться…

Мамоньки, караул…

Опять, опять охватывает столбняк, безволие, сладкая апатия, тянет к нему, ироду нахальному, тянет, будто вниз головой с плотины… Что ж с ней такое? Что это делается, люди?! Рычит в доме, визжит и взлаивает гармонь, и не слышит ее Наталья; облака текут вечерние, сосны качаются, не видит их Наталья. Время идет. Не замечает его Наталья. И не стряхнуть, не сбросить с себя наваждение, горячий, ненасытный дурман…

В пролете ветвей, будто в конце длинного коридора, видит Наталья черно-блистающий мотоцикл, рубашечку клетчатую и шлем Вильки Козлова. Кто-то приближается к Вильке. Неуверенно приближается. Это чудак Леша Карасев, вот кто… Бывший жених, смешное, беззащитное существо. Натальино детство. Хотел сегодня заступиться, подбежал, заволновался. И помешал Наталье. Помешал, потому что совсем не желала она расставаться с Вилькой; прекрасно было стоять, обмирая от неизведанной жути, чувствовать влажную грязную руку на плечах…

Вильям Лешу окликнул. Тот послушно и тихо отвечает. Головой замотал.

Вильям не спеша дотянулся рукой до Лешиной пограничной фуражки, щелчком ее сшиб. Ухватился за Лешины волосы и рванул вниз, коротко, хрястко ударил Лешиным лицом о свое колено.

Изумленный детский вскрик донесло до Натальи.

Она невольно и протяжно охнула, прикусив губу. Она не поняла еще, только вся ощутила удар. Будто ее ударили.

Леша закачался, но встал, откинувшись. На лице ничего не заметно, бледное лицо, как пятно. И вдруг двинулся на Вильяма. Опять протянулась рука, удар, и Леша упал.

И вновь будто слабый вскрик услышала Наталья. И это было непереносимей, пронзительней всего. Наталью саму били в детстве и теперь; она помнила, что это такое, и не могла выдержать, когда били других, маленьких. Она кидалась под руку, если отец замахивался на сестренок. Она себя подставляла, и это было легче.

Ничего не сознавая больше, метнулась она к дороге.

Леша вновь поднимался, лицо искаженное, в размазанных полосах крови. Упрямо, упорно двинулся к Вильяму. Он всхлипывал и трясся, боль и страдание рвались из него, кричали, но глаза смотрели на Вильяма со взрослой прицельной ненавистью.

Было понятно, что он поднимется еще, еще, и нельзя его останавливать.

По соседству с Парковой улицей в проезде Космонавтов и днем заметно было суматошливое, небудничное оживление. К вечеру же, после конца рабочей смены, поднакопился народ в проезде Космонавтов, и первая трезвая гармонь заиграла вполголоса. Свадьба заваривалась тут.

Любопытные свадьбы играют в поселке. Смешанно-современные. Кое-что взято из деревенских обычаев: например, застолье на открытом воздухе, в палисаднике; обилие бумажных цветочков и яростно-звонких галантерейных лент; ряженые гости с набеленными, размалеванными лицами, мужики в сарафанах, бабы в солдатских галифе под раскрытыми зонтиками. Кое-что из городских манер уловлено: короткая нейлоновая фата у невесты и свежая розочка в белой перчатке; дипломатически строгий костюм жениха; непременная «Волга», шелково подкатившая новобрачных; стереофонический проигрыватель, вздернутый на дерево и дудящий в торжественную минуту загсовский марш Мендельсона.

Третью свадьбу за месяц справляют в поселке. Вообще зачастили свадьбы: не засиживаются парни в холостяках, не томятся девицы на выданье. Едва паспорта получены, как хлопает по ним квадратный семейный штампик. Не задерживается молодежь. Подается во взрослые ускоренным процессом. Говорят, это естественно теперь, закономерно. По-научному называется акселерация.

Третью свадьбу играют за месяц, а никому не приелось это празднество. Взбудоражены соседки, тащат в дом жениха разменную посуду и табуретки, помогают на кухне и в комнатах, в палисаднике гомонят. Соседи-мужики, кто свободен, уже принарядились и толкутся возле калитки; гармонь обсели кружком.

Все интересно, приманчиво. Не только сама грядущая свадьба завлекает, но и эти сборы, эти вот приготовления…

Обычно самым восторженным зрителем на свадьбах бывал Леша. Приходил всегда заранее, не только взрослых опережал, но и ребятишек, волновался, переживал, громче всех кричал «горько» — даже если в палисадник не пускали и ничего не оставалось, как на заборе висеть.

Любила подобные торжества и Наталья. Тоже не пропускала ни единого.

А сегодня разгорается свадьба, подваливает народ, и уже тесно в проезде Космонавтов, и проигрыватель на дереве приготовлен, динамики развешаны, вот-вот низвергнется мендельсоновский марш навстречу подъехавшим молодым, — только Натальи не видно, и Леша не появился.

Правда, свадьба этого не замечает, она крупно гуляет, массово.