— Объяснить, конечно, не трудно. Объяснить и ты не хуже моего сумеешь. Все мы одинаково хорошо знаем, что Советский Союз находится в окружении, и еще всем нам известно, что под влиянием успехов социализма ненависть внешнего врага и его внутренней агентуры продолжает возрастать, а значит, бдительность, бдительность и еще раз бдительность — первоочередная задача и для отдельного советского гражданина и тем более для государственных органов. И каждый сотрудник консульства не может упускать этого из виду, не должен ни на минуту забывать, что въездная виза, выданная недостаточно проверенному человеку, может оказаться пропуском, выписанным шпиону или диверсанту, и тогда тому, кто ее выдал, придется расплачиваться собственной головой.

Я нетерпеливо переступил с ноги на ногу: все это я много раз слышал и знал наизусть.

— Итак, повторяю, объяснить я берусь, — продолжал Пьер. — А вот понять… Понять — другое дело. Понять, отчего такие люди, как бедняга Семен — а он не единственный в своем роде, — обречены, чтобы ими, как мячиками, перекидывались через границу жандармы, у которых у самих по существующему в большинстве государств законодательству нет никакого выхода из этакого дурацкого юридического казуса, пока несчастный подкидыш, признанный «нежелательным иностранцем», к их и собственному облегчению, не отдаст концы на койке тюремного лазарета или просто на заплеванном полу полицейского комиссариата, — понять это, если хочешь знать, я и сам не могу. Зачем человеку абсолютно бессмысленно погибать здесь, когда он смог бы принести посильную пользу там. А насчет проверки — так он проверен весь насквозь, до последней коховской палочки в его кавернах, и уж, безусловно, не хуже, чем проверяются некоторые работники наркомвнешторга или наркоминдела, судя по сумевшему вылезти в первые секретари этому прохвосту Беседовскому, который как кошка перемахнул через полутораэтажную стену полпредства у вас на рю де Гренель, или по Агабекову у нас в Брюсселе, или по оказавшемуся монархистом Дмитриевскому в Осло и по всем прочим дипломатическим и торгпредским иудам, псу их под хвост!..

На щеках Пьера проступили красные пятна. «Нет ли у него самого проверенных палочек в кавернах», — подумалось мне. Он перевел дух.

— Ладно. Волноваться на эту тему больше не приходится. Ни Семену, ни тебе, ни мне превращение в футбольный мяч для пограничных матчей уже не грозит. Для нас, если сегодня-завтра не засыплемся, все это плюсквамперфект.

За время нашего разговора поезд выбрался из ущелья. Горы расступились, и Рона свободно потекла среди скрывавших берега еще не пожелтевших деревьев. Округлые холмы с обязательными развалинами замков на вершинах отражались в ней.

— А не кажется ли тебе, что и нам не мешает отдохнуть? — уже другим тоном спросил Пьер. — Ведь в самом деле неясно, что и как будет ночью.

Мы вернулись в купейное отделение. Пьер, бросив окурок за окно, вошел в свое купе. В нашем Ганев все продолжал спать, а у него в ногах по-прежнему сидел Чебан и грустно смотрел на убегавшие назад картины. Юнин и Остапченко с готовностью уступили мне скамью, и, хотя Дмитриев все еще всхрапывал в углу, я, подогнув колени, прекрасно устроился носом к стене и, убаюкиваемый покачиванием вагона и ровным стуком колес, погрузился в сон.

Проснулся я так же внезапно, как и заснул, от слова «Авиньон», произнесенного густым басом Ганева. Поезд стоял. В коридоре слышался топот входящих. Шаги остановились у нашей двери, и она поползла вбок.

— Здравия желаем, — раздался знакомый, резкий голос. — Как говорят, повинную голову и меч не сечет.

На пороге, склонив смешно постриженную голову, словно и впрямь подставляя ее под меч, стоял Иванов, из-за него выглядывал Троян с туристическим мешком за плечами.

Чебан кинулся к ним, за руки втянул в купе, задвинул дверь и, порывисто обняв покрасневшего Иванова, поцеловал его.

— Вернулись… дорогие наши товарищи… друзья наши вернулись… — Чебан был вне себя от радости, пергаментное лицо его все светилось изнутри, он помог Трояну снять ношу и его тоже расцеловал.

— Лучше поздно, чем никогда, — произнес Иванов с неподходящей к истрепанной поговорке серьезностью, отчего та приобрела оттенок забавного глубокомыслия. — И на старуху бывает проруха, — пояснил он уже совсем смущенно.

Из ответов Иванова на наши перекрестные вопросы выяснилось, что они с Трояном, увлеченные провиантскими закупками, просто-напросто опоздали. Утром Иванов «первый раз в жизни» позабыл завести часы и не сразу заметил, что они остановились. Троян же, всецело доверившись ему, и не подумал достать из кармана свои старинные с крышкой и на цепочке. Свистка оба не слышали, а когда, спохватившись, выскочили на перрон, путь, на котором они оставили наш состав, был уже пуст, и лишь в конце его можно было еще разглядеть буфера последнего вагона. Не теряя присутствия духа и времени, отставшие фуражиры направились в зал ожидания и, несмотря на очень слабые познания во французском, разобрались в графике движения дороги. Взяв билеты на скорый до Лиона, они пересели там на пассажирский и прибыли в Авиньон с запасом в несколько минут перед нашим «омнибусом».

— Однако соловьев баснями не кормят, — прервал свой отрывистый отчет Иванов, — а языком капусту не шинкуют, — он победоносно глянул на Ганева. — Тем более что мы оба к общим запасам не прикасались, и окромя сухих круассанов да бутылки какой-то дешевой кислятины у нас во рту маковой росинки не было: прямо подыхаем с голоду. Голод же, как известно, не тетка. Разворачивай, Троян, поживей нашу скатерть-самобранку. А вы не обессудьте, братцы, чем богаты, тем и рады.

Иванов кокетничал. Чего-чего не нашлось в их вместительном брезентовом цилиндре и юнинской торбе. Хотя все, кроме отсутствовавших, целый день только и делали, что жевали, но зрелище разнообразной снеди возбудило нас, и, как это бывает лишь в дороге, мы со свежим аппетитом опять набросились на еду. Настроение быстро поднялось. Еще вчера развязное балагурство и даже внешность Иванова были мне неприятны, а сейчас я от души радовался его возвращению. Радость казалась общей, ее как будто разделял даже Дмитриев. Впрочем, Иванов больше не прохаживался на его счет. Когда остатки вина были со скрупулезной точностью разлиты по разнокалиберным сосудам, Иванов с многозначительным выражением на лице поднял стакан.

— Вот мы с Трояном что хотели сказать, товарищи. Вы приняли нас без упреков и ругани, и Семен тоже ничего плохого нам пока как старший не сказал и никакого взыскания не наложил. Так знайте, что мы еще с утра порешили сами себя наказать за проступок, наложить на себя, так сказать, епитимью. Сама себя раба бьет, коль нечисто жнет, — и тут не удержался он. — Мы решили с этого момента и до тех пор, пока нас уже на фронте не отпустят в отпуск, никуда больше не отлучаться ни из поезда, ни из казармы, ниоткуда. Да, Троян?

Дожевывая что-то, Троян красноречиво кивнул.

За окном вагона разворачивались, отливая медью вечернего солнца, едва ли не прекраснейшие во всей Франции виды, но никто не замечал их. После того как Иванов и Троян присоединились к нам и тревога, скрытно точившая каждого, рассеялась, — нас переполнял все возраставший интерес друг к другу. Время летело незаметно. Солнце начинало садиться, когда Ганев предупредил, что скоро должен быть Перпиньян. Сдерживаемое возбуждение охватило всех. Чебан упоминал, что нас должны встретить, но кто и, главное, как узнают, мы это или не мы, — оставалось неясным.

Уже смеркалось, когда поезд медленно подходил к длинной платформе перпиньянского вокзала. С Чебаном во главе мы заранее столпились на площадке; сзади теснились ехавшие в следующем купе. Не дав вагону остановиться, Чебан спрыгнул, за ним посыпались и мы; в опустевших несессерах и рюкзаках звякала посуда. Здание вокзала выглядело вымершим. Кроме носильщика, подкатывавшего двухколесную тачку к спальному вагону, двух монахинь в накрахмаленных до состояния лубка белоснежных чепцах и дежурного по станции со свернутым флажком под мышкой, на перроне никого не было. Но прошло несколько секунд, и он заполнился сошедшими с поезда. Не зная, что делать, мы инстинктивно сгрудились около обжитого вагона. Но спустившийся последним Пьер Гримм, подавая пример, быстро направился за толпой приезжих, и все потянулись за ним. С карабинами и в металлических касках навстречу неспешно вышагивала парочка полевых жандармов. При виде их, должно быть, не у одного меня захолонуло сердце, но они равнодушно разминулись с нами. У выхода в город контролеры отбирали билеты, и, как всегда бывает, там образовалась пробка. Приблизившись, мы увидели железнодорожника в форме, взглядом приглашавшего проходить дальше. Возле служебного входа стояли еще двое, повторяя вполголоса: «Сюда, товарищи, сюда. Поворачивайте сюда, товарищи. Выход здесь, товарищи…» Свет в коридоре не горел, и, указывая нам путь, кто-то покачивал закопченным фонарем. Снаружи было совсем темно. Продвигаясь вперед, я уткнулся в чужую спину. К тротуару одно за другим подкатывали такси с выключенными фарами. Хлопали дверцы. Черные силуэты, сгибаясь, усаживались в поданные машины, и они немедленно отъезжали. «Погаси сигарету, товарищ», — посоветовали из темноты. Чья-то рука подхватила меня под локоть, подсадила, и я очутился в набитой людьми машине. Она рванулась и понеслась по слабо освещенному городу. Насколько я мог рассмотреть сидящих рядом, никого из нашего купе как будто не было. Все молчали. Изношенное такси дребезжало на булыжной мостовой, явно превышая дозволенную скорость. Влетев в пустынную улочку, шофер вдруг включил фары, сделал опасно крутой поворот и, проскочив мимо каменных столбов, резко затормозил на площади. Фары погасли. Снаружи открыли дверцы, и мы, сидевшие друг на друге, вывалились в теплый мрак. Однако и в нем можно было определить, что мы находились не на площади, а скорее на плацу казармы или во дворе монастыря. Кто-то невидимый, светя под ноги карманным фонариком, повел нас по неровно выложенным плитам куда-то вбок. Луч фонарика скользнул по арке входа, осветил стертые ступени. Мы, спотыкаясь, поднялись по сложенной из песчаника широкой винтовой лестнице и вошли под своды галереи. Здесь тоже не было никакого освещения. Чиркнула спичка, и я узнал озаренное вспышкой веселое лицо пытающегося закурить Лягутта, но спичку задули. «Не курить, не курить, товарищи: везде сухое сено», — гулко прозвучал во мраке голос с твердым нефранцузским произношением. «Ночь вам придется провести без курения и без света. На войне как на войне», — прибавил он, словно подражая Иванову. Фонарик осветил широкий проем без дверей, и мы вошли в огромную пустую комнату с каменным полом и светлыми пятнами квадратных окон не только без стекол, но и без рам.