Действительно, минут через пятнадцать меня позвали, предложив взять кого-либо на подмогу, и вот мы с Казимиром, пыхтя, приволокли похожий на гроб деревянный ящик с накрашенными на досках непонятными литерами и цифрами. Ящик вскрыли, использовав вместо ломика прут от кровати. Сверху лежал слой пахнувшей машинным маслом стружки, под стружкой — крышка из гофрированного картона, а дальше наподобие громадных сардин были уложены завернутые в коричневую вощеную бумагу и трижды перехваченные шпагатом десять винтовок; к каждой был приторочен сверток с тесаком в черных ножнах и на тоненьком шнурочке — конвертик с паспортом.
Недостающие три винтовки донес до Остапченко пожилой боец; вместе с ними он доставил охапку ветоши. Все принялись развязывать и разворачивать бумагу. Казимир, первым добравшийся до плотного слоя технического вазелина, обволакивающего не только замок и ствол, но и ложе, воскликнул:
— Гишпаньска. Система нямецка: маузер. У нас в Польшчи таки самы.
Пока мы, сперва бумагой, затем тряпками, сняли с винтовок смазку и обтерли их снаружи досуха, прошел целый час. Когда стало возможным прочитать номера, все собственноручно внесли их ко мне в список и расписались в получении оружия. Теперь следовало заняться разборкой и детальной чисткой, но как к этому приступить, никто из моих студентов, понятно, не знал. Не знал и я сам, но мне-то полагалось знать. Будь с нами Иванов, он поддержал бы мой дух, выдав что-нибудь вроде «Взялся за гуж, не говори, что не дюж» или «Назвался груздем, полезай в кузов», но, увы, Иванова с нами не было. К счастью, я не пропустил мимо ушей восклицания Казимира.
— Ты знаешь эту систему? — спросил я его.
— Ведаю.
Я подозвал всех поближе.
— А ну, вынь затвор.
Затвор молниеносно очутился на раскрытой ладони Казимира.
— Поставь на место.
В мгновение ока затвор беззвучно вошел в канал. Кажется, это было совсем не так сложно, как я ожидал. По-видимому, винтовки разных систем гораздо ближе одна к другой, чем мне представлялось.
— Так, — с миной знатока одобрил я Казимира. — Теперь повтори, да помедленнее, чтобы все хорошенько видели.
После второго показа я смог бы, не потеряв авторитета, вынуть и задвинуть затвор, а после третьего — поправить того, кто действовал неправильно или неловко. За какой-нибудь час, пользуясь Казимиром как живым научно-техническим экспонатом, я ознакомил своих интеллигентов с чисткой винтовки, а когда доставили толстые брезентовые ремни, объяснил еще и как закладывать ее по команде за плечо и как брать к ноге.
В разгар занятий вошел Владек, сопровождаемый желтоволосым датским гвардейцем.
— Слухай, дружиновы, — обратился Владек ко мне, — поменяймысе: дай двух крутких, а я тобе тего длугего. Бо никт з твоих карабин машинови не поднесе.
Сообразив, что он имеет в виду ручной пулемет для нашего отделения, я пришел в экстаз и охотно отдал бы четырех «кратких» филологов и философов за одного его «долгого» богатыря. Поскорее совершив выгодный обмен и вычеркнув из списка две фамилии, я внес в него нового бойца и номер его винтовки. Он оказался французским шахтером по специальности и поляком по национальности, однако из Польши эмигрировал еще в детстве и потому военного обучения не проходил, так что для отделения представлял интерес главным образом своими размерами и связанными с этим надеждами на «карабин машиновы»; звали его тоже Казимиром. Усадив новообретенного Казимира на свою кровать, я продолжал извлекать дальнейшую пользу из познаний его тезки. Появление командира роты прервало наш семинар в чрезвычайно волнующий момент: неожиданно выяснилось, что у полученной нами винтовки нет предохранителя, а следовательно, если патрон послан в ствол, но выстрелить не пришлось, необходимо или пять раз дернуть затвором, чтобы выбросить всю обойму, или, осторожно нажимая спусковой крючок, придерживать курок большим пальцем и опустить постепенно, а перед выстрелом взвести, как револьверный. Меня сильно беспокоила таящаяся в таком устройстве опасность, но едва мы снова приступили к его рассмотрению, как на пороге возник Остапченко.
— Тебя, Алексей, да еще вон того хлопца, — он показал на краснощекого Казимира, — требуют в штаб. Явитесь к товарищу Видалю. Вы оба зачислены в кавалерию. Сдавайте винтовки и — ходу! — Остапченко очень спешил.
— Пусть твой Видаль идет знаешь куда, — обозлился я. — Что он, в бирюльки с нами играет? Сегодня сюда, завтра туда. Никуда я не пойду!..
— Тогда ты один собирайся, — обратился Остапченко к молодому белорусу, — да поживей. Давай-ка мне винтовку. Вычеркни его из списка, Владимирыч, да собирай остальной народ. Через двадцать минут строиться. Обратно уже не вернемся, — торопливо проговорил он и вышел.
Так наше отделение лишилось единственного эрудита, а я потерял незаменимое наглядное пособие.
Не успел Казимир выйти, как влетел Болек. Он подтвердил, что необходимо немедленно укладывать вещевые мешки и выходить на улицу. Поужинаем пораньше — и в дорогу. Это могло означать лишь одно: нас перебрасывают в один из центров обучения под Альбасете. Но вскоре, прохаживаясь между столами и поторапливая нас (заплечные мешки, винтовки между коленями и особенно отсутствие аппетита мешали управляться с излишне ранним ужином), Болек, на прямой вопрос кого-то из моих студентов нервно ответил, что мы сегодня же выезжаем в Мадрид. Положение испанской столицы таково, что нельзя терять ни единого лишнего дня. Ни на какое обучение времени не остается. Обучаться будем в боях: это наиболее эффективная форма военной подготовки…
В громком голосе Болека, во всеуслышание провозгласившего сие последнее сомнительное откровение, явно не хватало убежденности. Памятуя, что еще не далее как вчера предполагавшийся недельный срок обучения наш комиссар считал недостаточным, я не удержался и спросил по-французски, принесут ли, по его мнению, хоть малейшую пользу на фронте те сорок с лишним процентов наличного состава, которым до сих пор не пришлось даже прицелиться из винтовки. В ответ Болек накричал на меня. Он на всю столовую шумел, что мой вопрос — это чистейшей воды демагогия и ему, Болеку, нашему комиссару, ответственному за морально-политическое состояние роты, очень хотелось бы знать, какую цель я преследовал, задавая этот провокационный вопрос. Вместо ответа на него Болек тем же повышенным тоном прибавил, что мы прибыли в Испанию не учиться, а сражаться, а если кто не умеет прилично стрелять, пусть пеняет сам на себя, такому незачем было и приезжать, это ненужный балласт, что война, как всем известно, есть продолжение политики, а посему всякий политически грамотный боец, убежденный в своей правоте, при всей возможной неопытности, стоит десятка наемников, сколько бы очков они ни выбивали в стрельбе по мишеням.
Слушая Болека, я думал, что именно это и есть de la pure démagogie, в каковой он упрекнул меня. Однако поднятый им шум не пробудил во мне особенного негодования или обиды. Я подозревал, что Болек потому и выходит из себя, что втайне рассуждает примерно так же, как я. Да и возможно ли было бы рассуждать иначе?
Но когда наша рота, примкнув тесаки, сдвоенными рядами маршировала по главной улице, направляясь в дальний конец города, и я шел во главе замыкающего отделения, правофланговым третьего с конца сдвоенного ряда, поглядывая то на подпрыгивающий передо мной криво набитый вещевой мешок на спине сбивающегося с ноги Лившица, то на покачивающийся, как ранец, мешок Юнина, — меня одолевало уныние. И главной причиной его было теперь отнюдь не то, что в Альбасете не нашлось обещанной связи, и даже не то, что нам десяти, ехавшим вместе и уже свыкшимся друг с другом, пришлось расстаться, хотя разлука с Пьером Гриммом или с Ганевым, пусть и числившимся в той же роте, но по росту попавшим в первый взвод, да, собственно говоря, и с Лившицем, раз он не в нашем отделении, вероятно, сгущала мое мрачное настроение. Но первопричиной его послужил неожиданно обнаружившийся ужасающий организационный беспорядок или чье-то непростительное легкомыслие, а может — и то и другое вместе, в результате чего, проведя ровно две недели в пути или на перепутье, чуть ли не половина из нас отправлялась на фронт, не найдя времени, чтоб побывать на стрельбище, и даже не попробовав вогнать патрон в магазин только что полученной винтовки.
На внутренний плац альбасетской казармы, гораздо более обширный, чем барселонский, но схожий с ним благодаря точно такой же непрерывной галерее на уровне второго этажа, польская рота вступила едва ли не последней. Во всяком случае, весь плац и в длину и в ширину был занят компактными четырехугольниками опиравшихся на винтовки людей, и нас не без труда провели на его середину. При этом нельзя было сразу не заметить, что мы выделяемся среди других своим оригинальным обмундированием цвета заплесневелой галеты.
Справа от нас стояли строгие шеренги, одетые в темные вельветовые куртки и брюки с напуском на прочные ботинки с двойной подошвой; отдернутые набок вельветовые, а то и бархатные береты с пятиконечной алой звездочкой, нашитой на месте кокарды, придавали бойцам бравый вид; под стать всему и винтовочные ремни были не брезентовые, а кожаные. Всмотревшись, я определил, что это немцы. Как всех ни изменила однообразная одежда, но я узнал в вельветовых рядах несколько лиц, знакомых еще по немецкой группе, заседавшей в Фигерасе на нашей завалинке. Перед ближайшей из немецких рот аккуратно выровнялись восемь станковых пулеметов на массивных колесиках, — вылитые «максимы», если бы не отсутствие щитков.
Впереди нас находились французы. Этих можно было узнать по зеленоватой суконной форме с защитными беретами и обмотками. Где-то среди них должен быть и Пьер Шварц. Из гущи французского батальона доносились взрывы хохота, словно там подвизался Бубуль.