Нельзя было, однако, не заметить, что готовившийся нас приветствовать представитель местных революционных сил по неизвестной причине охвачен негодованием. Он побледнел, ноздри его раздувались, про большие, как у женщины, глаза Станюкович сказал бы, что они метали молнии. В нетерпении прекрасный юноша даже топнул и срывающимся голосом, с невероятной быстротой выпаливая слова, что-то прокричал сквозь наши рукоплескания и повелительно взглянул на Болека.

— Вы что, в театр пришли или в ночное увеселительное заведение? — не отстающей от возбужденной речи молодого испанца французской скороговоркой, только без всякого выражения, перевел Болек. — Зачем вы мне аплодируете, как полуголой танцовщице? Разве вы знаете, что я вам скажу?..

Аплодисменты вмиг стихли, лишь у входа одиноко прозвучал запоздалый хлопок кого-то из не понимающих по-французски. Наступила неловкая пауза, продолжительная, будто мы и впрямь сидели в театре. Не знаю, как другие, но я испытывал стыд за невольно совершенную бестактность. Дурацкий действительно обычай…

Разгневанный молодой человек, по-прежнему держась за кобуру, сделал еще шаг к нам и поставил ногу на барьер возвышения, смотря на нас свысока и в прямом и в переносном смысле слова. Мы доброжелательно выжидали, глядя на него снизу вверх.

Он сухо произнес обращение, но это не было ни «камарадас», ни «компаньерос», которых все ожидали.

— Иностранцы! — перевел Болек.

Многие переглянулись.

— От анархистов города Фигераса, от всех братьев-анархистов Каталонии я говорю тем из вас, кто ступил на нашу землю с честным намерением: салуд!

За одним из столов как по инерции начали было аплодировать, но вовремя спохватились. Молоденький анархист презрительно покосился в ту сторону.

— Но имейте в виду, нам достоверно известно, что среди вас есть и такие, которые приехали сюда не для того, чтобы героически умирать рядом с нами, но чтобы после победы над фашистами помочь одной партии захватить власть и установить свою диктатуру. От имени Федерации анархистов Иберии, от имени миллионной нашей Национальной конфедерации труда предупреждаю: таких ждет позорный конец!

По его лицу пробегала нервная дрожь, нежный девичий рот искривился, глаза стали пугающе схожи с очами врубелевского демона.

— Верная гибель и вечное проклятие испанского пролетариата ждет их здесь! Мы, вольные анархисты, мы, непоколебимые враги любых форм рабства, не позволим никому командовать нами! Мы не допустим, чтоб эту освобождающуюся страну превратили справа или слева в тоталитарное государство! Долой всякую власть! Долой все ограничения! Да здравствует либертарная революция! Да здравствуем мы!..

Болек бесстрастно, но громко и отчетливо переводил одно звонкое восклицание за другим. На сей раз воля гордого юноши была уважена, и неприличных аплодисментов не последовало. Его выступление настолько не походило на приветственное, что заранее настроенные более чем доброжелательно слушатели несколько оторопели. Однако, несмотря на заключавшийся в выслушанной нами по меньшей мере странной речи оскорбительный намек и сопровождавшие его угрозы, никто не рассердился. Почему-то этот неуравновешенный, слишком красивый и очень дерзкий подросток не вызывал враждебного чувства. Подкупала его несомненная искренность, его самолюбивая взволнованность, а за болезненной мнительностью, за подсказанной кем-то подозрительностью проглядывала обескураживающая наивность. Интересно знать, что представлял из себя теперешний респонсабль анархистского караула до начала событий, кем он был: статистом на киносъемках, лифтером в дорогом отеле, парикмахером или семинаристом? Ясно, что он не фабричный рабочий, не докер и не рыбак, — маленькие руки, гладкая речь, непринужденные движения исключали такое предположение.

Был ли он настолько чуток, что уловил некоторую перемену в нашем настроении, или ему самому были свойственны резкие переходы, но после паузы он совсем иным повелительным тоном обратился к Болеку, который автоматически продолжал переводить:

— Находясь в крепости, все обязаны соблюдать определенные требования. Вам надлежит вставать и отходить ко сну по сигналу, а также своевременно являться к завтраку, обеду и ужину, опоздавшим пища отпускаться не будет. Вы не имеете права отлучаться из крепости; двухчасовой отпуск для ознакомления с Фигерасом разрешается один раз каждому вновь прибывшему, но только по групповым спискам с назначенным ответственным за группу. И последнее: на случай налета авиации все обязаны переселиться в казарму, нижний этаж которой является надежным убежищем; ночевать в других помещениях и на открытом воздухе воспрещается…

Дав эти указания, он спрыгнул с помоста и устремился к выходу. За ним поспешил Болек. Про себя я отметил, что в похвальном стремлении поддерживать в казарме минимальный порядок, начальник, то бишь ответственный караула, определенно отклонялся от анархистской догмы.

Первым мы выполнили последнее из его распоряжений, и еще до обеда все двести с чем-то человек вместились в беспорядочно заставленный железными кроватями громадный двусветный зал на втором этаже центрального приземистого здания с плоской, засыпанной гравием крышей. Среди новоселов тут же нашлись монтеры, которые по собственной инициативе взялись за восстановление перерезанной и оборванной в разных местах проводки.

Но отсутствие электрического освещения было не единственным неудобством нашего дортуара, как под преобладающим влиянием французского языка стало шикарно именоваться наше этапное логово. Чтобы попасть на второй этаж, надо было подняться по широкой каменной лестнице, нижние ступеньки коей тонули в недвусмысленно пахнувшей жиже, продолжавшей прибывать из расположенных в полуподвале засоренных и вышедших из берегов казарменных уборных. Вонючее половодье не только до щиколотки затопило предназначенный служить бомбоубежищем этаж, но и преградило путь к умывальникам, доски же и трапы, переброшенные через отвратительную гущу, постепенно превратились в колеблющиеся под ногами плоты. Несмотря на двойные двери и сквозняки, разгуливавшие по дортуару между аккуратно выбитыми по обеим сторонам окнами, выворачивающее внутренности зловоние проникало и к нашим изголовьям.

Второе распоряжение — о своевременной явке в столовую — мы, вопреки собственной заинтересованности, выполнить не смогли по той простой причине, что обед, как и завтрак, не был своевременно готов. Впрочем, имевшиеся в нашей среде бывалые люди без тени юмора утверждали, что ни один самый опытный повар ни за что не сможет угадать, сколько времени потребуется, чтобы разварить «гарбансас», как эти бобовые великаны именуются по-испански.

После заправленного томатным пюре и переперченного супа с наконец-то разваренными, мягкими, как клецки, гарбансасами, подкрепленного весомым куском плотного и безвкусного, словно выпеченного из замешенного для опресноков теста (наученные горьким утренним опытом, все, за исключением всеядных Трояна и Чебана, уклонились от благоуханного второго блюда) и запитого тем же густым вином, мы приступили к исполнению третьего указания анархистского шефа. Наша «языковая группа», как все чаще называли нас в официальных случаях, хотя, должно быть, никто на свете не сумел бы объяснить, что сие означает, построившись в четыре ряда, с Трояном и Ганевым на правом фланге и с Остапченко и Юниным на левом, вслед за другими новоприбывшими направилась к воротам. Мы звали с собой Лившица, оставшегося за отсутствием Пьера Гримма без пастыря, но он отказался, заявив, что находится в Фигерасе не для туристических экскурсий и что ознакомление с достопримечательностями Испании удобнее отложить до конца гражданской войны. Пришлось махнуть на него рукой.

В туннеле, когда подошла наша очередь, Чебан в качестве респонсабля группы выступил из рядов и вручил стоявшему перед кордегардией небритому часовому список на восемь человек, подписанный им и утвержденный высшим начальством — респонсаблем респонсаблей, в каковые с сегодняшнего утра был произведен переводчик Болек. Часовой пересчитал нас, дотрагиваясь до каждого, и нажал кнопку на стене. Солидная, как створка сейфа, дверь открылась.

По отполированному шинами асфальту мы быстро спустились к центру Фигераса, где разошлись, договорившись собраться наверху за четверть часа до истечения отпущенного нам срока. Я объединился с Ганевым, и мы, обойдя площадь по окружности, попали на главную улицу. Если бы не испанские вывески, не флаги и не толпа, фланирующая, как и вчера, по проезжей части, Фигерас был бы во всех отношениях копией провинциального городка в Юго-Западной Франции. Те же крохотные продуктовые лавчонки с выставленными для соблазна покупателей на тротуар овощами и фруктами, те же парикмахерские в подвалах с медным диском вместо таза над входом и обнаруживающейся за шторой из висюлек крутой лестницей без перил, те же парусиновые навесы с фестонами над столиками двух конкурирующих кафе на противоположных углах самого оживленного перекрестка, а в боковых улочках точно такие же ухабистые мостовые, сложенные из неровных камней. Зато в воздухе Фигераса вместо сонных французских будней чувствовалась праздничная приподнятость, от прогуливавшихся исходило нефранцузское радостное возбуждение, и это — вместе с прилизанными проборами и начищенными полуботинками неряшливо одетых мужчин, вместе со сложенными веерами в женских ручках и цветами в их напомаженных высоких прическах, вместе с гнутыми решетками на окнах нижних этажей, еще с мавританского владычества блюдущих невинность дев и верность жен, вместе с революционными символами и политическими лозунгами, нацарапанными или начертанными то мелом, то углем на стенах, — напоминало, что мы в борющейся Испании.