Ощущая вспотевшие лопатки, будто кто травинкой пощекотывал их под рубашкой, я пристроился в затылок Лягутту и пошел в ногу, изо всей силы ударяя подошвами, как заправский сархенто, ведущий сменившийся караул с отдаленных постов.

Медленно проплыла одна страшная минута, вторая… Я почувствовал, как по напряженному позвоночнику потекла холодная струйка. Мы не оглядываясь шагали по опушке, и хотя опасность выстрела в спину еще не миновала, ликующий внутренний голос твердил, что марокканец в белом бурнусе, от которого нас отгораживали все новые и новые древесные стволы, должен был принять нас (и принял!) за свой, франкистский, патруль, на что я, безумно, конечно, рискуя, и понадеялся.

На всякий случай мы еще несколько минут продолжали идти по кочкам почти церемониальным маршем, но когда поравнялись с росшим прямо в канаве старым деревом, я юркнул за него и осторожно, словно белка, выглянул в обе стороны. Нигде никого и ничего. Мы были спасены. Но, испытывая неимоверное облегчение, я неожиданно со стыдом почувствовал, что, когда непосредственная опасность миновала, у меня вдруг в полном смысле слова затряслись поджилки, и догонять своих мне пришлось как в кошмарном сне на кажущихся ватными ногах.

Заняв свое место впереди Гурского, я сразу же увидел, что перед нами замаячила кромка леса, образующего здесь выступ, а значит, он скоро преградит нам дорогу. Я снял винтовку и достаточно выразительно махнул рукой влево. Подтверждать жест голосом не понадобилось. Все наперегонки понеслись по лугу и бежали, пока не оказались в знакомом перелеске, только более густом, чем там, где недавно его пересекали. Задыхаясь почти как под Серро-де-лос-Анхелесом, мы с Гурским первыми повалились под кусты и жадно хватали ртами холодный воздух. Казимир и Лягутт не отстали. Отдышавшись, Гурский сел, отцепил от пояса неиссякаемую фляжку, отпил, передал ее Лягутту и на курьезном своем французском произнес форменный спич на тему о том, какой я сообразительный парень и как бы нас посекли в капусту, если б мы, заметив, что забрели не туда, растерялись и дали б стрекача, а не шли, будто так и надо, дальше. Затем он лег навзничь и, подсунув ладони под шапку, принялся смотреть в нависшее небо, а заговорил Лягутт. Он тоже похвалил меня, но еще больше — добрый марокканский обычай носить белые накидки, без чего нас ничья сообразительность не спасла б. Казимир, хлебнувший кофейно-коньячной смеси больше других, — мне осталось лишь на донышке — выразил свое одобрение, хлопнув меня по спине, да так, что я поперхнулся. Все эти выраженные и словами и действиями комплименты не вскружили мне голову. Слишком хорошо я помнил, как недалек был от того, чтоб броситься удирать при виде белого бурнуса куда глаза — ничего не видевшие в двадцати метрах — глядят.

Однако пора было сниматься. Отдыхали мы в лучшем случае на ничьей земле. Небо за это время еще посветлело. Но увеличивающаяся видимость, как ни странно, скорее мешала ориентироваться, поскольку не позволяла уже всецело полагаться на умозрительные прямые линии, но соблазняла выбирать тропы побезопасней, пусть даже извилистые, а следовательно, могущие незаметно отклонить от правильного направления. И потому, когда после часа блужданий по чаще я еще до наступления утра вывел своих товарищей прямо на асфальтированную дорогу, по какой мы въехали в Ремису, то сам счел себя достойным похвалы, а осмотревшись и разглядев, что почти растворившаяся в молочном тумане светло-серая машина (которую Луиджи и не подумал развернуть) стоит на краю шоссе всего в каких-нибудь ста шагах от нас, — проникся поистине сатанинской гордыней…

Когда отсыревший внутри «пежо» свернул с шоссе и, разбрызгивая гравий, понесся к опечатанной вилле, я еще издали с жалостью усмотрел нахохлившегося, как воробей в стужу, Фернандо, а чуть поодаль и Лукача, выскакивающего из беловской вороной кареты.

— Напрасно, вышло, я вас посылал, но машина, вижу, цела и сами все, слава Богу, живы-здоровы, — встретил нас комбриг, пока мы через разные дверцы, сгибаясь, вылезали из низкого «пежо». — Сказал бы: «молодцы», да что-то вы завозились. По моим расчетам, раз уж окопы были пусты, вам давным-давно следовало быть здесь. Я даже беспокоиться начал.

Я изумился. Откуда ему известно, что мы не нашли поляков, и почему он нас тогда хвалит? Но Лукач рассеял мое недоумение. Выяснилось, что командир батальона Домбровского, подчинившись требованию испанского подполковника и заняв окопы неполного профиля, где под обстрелом пришлось бы лазать на четвереньках, внял своему комиссару Матушчаку и послал адъютанта батальона в Ла-Плайя доложить об их положении командованию бригады. За отсутствием Лукача польского товарища приняли Петров и Херасси, получившие возможность через его посредство пообщаться между собой. В качестве начальника оперативного отдела Херасси выехал на место, где, будучи испанцем, учинил превысившему власть подполковнику субординированный скандал, а домбровцам приказал выбираться на Эль-Пардо и сюда. Сейчас они уже за Махадаондой.

Отправив всю охрану, включая и Фернандо, отдыхать, я рассказал о наших похождениях. Когда Лукач узнал, что мы чуть не нарушили сон аванпостов марокканской кавалерии, он в досаде обеими руками ткнул палкой в землю.

— Вот и посылай вас! Да как же вы не догадались, что вторая траншея и была передним краем, А что не занята, так просто анархисты ее покинули. Необходимо сейчас же дать знать об этом, пока враг не разобрался, что фронт открыт. Как бы еще не пожалеть, что мы поляков вывели…

Он оторвал листок записной книжки, поставил ногу на переднее колесо, положил на колено планшет, набросал записочку — и, одной рукой протягивая ее мне, постучал карандашом в стекло к Луиджи.

— Берите опять мою машину и в штаб Одиннадцатой. Он здесь же, в Лас-Росас, но мы на выезде, а они на въезде. Луиджи знает. Отдайте это Гансу или Ренну. У них прямая связь и с Мадридом, с сектором. Пусть сообщат, хотя очень может быть, что анархистская колонна снималась только на ночь, а сейчас возвратилась и уже жарит в воздух. Прислушайтесь-ка. Похоже, это в той стороне.

Не успел я договорить, куда ехать, и захлопнуть за собой дверцу, как издерганный Луиджи уже рванул, и меня боком бросило на сиденье. Но едва я выпростал винтовку и уселся поудобнее, он сбавил газ: приехали.

Во дворике мрачной виллы, сложенной из ноздреватого камня, захлебывался в кашле боец, с головой укутанный в одеяло. Он стоял не около крыльца, а у решетчатой ограды, отделявшей пустынный дворик от соседней виллы, и обеими руками опирался на дуло винтовки, почему-то без тесака. На мое появление часовой никак не среагировал, и во избежание недоразумений я сам направился к нему, чтобы легализоваться.

Подходя, я увидал, что одно ухо часового перебинтовано и он из-за этого без шапки, потому, верно, и накинул свою попону на голову. Я стал на своем неудобоваримом испанском изъясняться, откуда и зачем прибыл, как вдруг узнал того черненького юношу из центурии Тельмана, с которым познакомился в поезде по дороге из Барселоны в Альбасете. Но то, что я опознал своего тогдашнего собеседника, сделало честь моей зрительной памяти, до такой степени он изменился. И в те времена он далеко не был толстяком, но теперь, судя по обтянутому носу и высовывавшимся из-под одеяла кистям рук, от него остались лишь кожа да кости. На белый с синими прожилками лоб спускались давно не чесанные, свалявшиеся в космы поблекшие волосы, горькие складки обозначались в уголках рта, а зрачки хотя и блестели, смотрели куда-то мимо. Однако еще сильней, чем эта истощенность, его меняла какая-то общая опущенность, написанное на истощенном лице безразличие ко всему.

Он тоже узнал меня, но радости не выразил и даже не улыбнулся. Тем не менее я в искреннем порыве схватил его за руку и не мог не заметить, до чего она горяча. Продолжая сжимать ее, я посоветовал вызвать сменщика, принять антигриппин и лечь, но он сердито мотнул забинтованной головой. Я спросил, тяжело ли он ранен, и узнал, что легко: ему осколком оторвало мочку уха. После этого мне осталось задать банальнейший вопрос, как с той поры, что мы расстались, идут дела.

— Очень плохо, — надорванным тенорком отвечал он. — Очень плохо. Один из всего взвода остался. Лучшие товарищи погибли… — Голос его сорвался, и мне стало страшно, что несчастный расплачется, но его опять сотряс припадок кашля. — Самые лучшие, — сплюнув, повторил он. — Друзья еще по Арагону. — Он высморкался в заменявшую носовой платок тряпочку и, пряча ее, повозился под одеялом. — Скоро никого из нас не останется, — добавил он с тоскливым раздражением. — Но чего другого ты хочешь со всеми этими штабными…

Я оторопело выпустил его руку. Сказанное звучало само по себе более чем дико, но еще сильнее содержания меня потрясло, что вместо общеупотребительного «juifs», означающего «евреи», он позволил себе употребить омерзительное слово «youpins», оскорбительное как пощечина. Во Франции его можно было услышать лишь на ультрафашистских сборищах, в печати же им, кажется, пользовался единственно Шарль Маррас, а так как собраний дориотистов я не посещал, а также не читал «Аксьон Франсез», то о существовании этого охотнорядского выражения и во французском языке узнал сравнительно недавно по начертанным на стенах Латинского квартала афоризмам, среди коих, рядом с «Долой агентов Москвы!» или «Блюма на столб», попадались и прямые антисемитские лозунги. Но я-то переехал из Праги в Париж в июле 1930 года, а этот немецкий эмигрант бежал от Гитлера года четыре спустя и все же не только удосужился усвоить столь специфическое речение, но и запросто произносил его. А ведь в Испанию он явился задолго до создания интербригад и, пока все мы раскачивались, уже успел повоевать. Все это плохо умещалось в голове. И я, растерявшись до того, что даже не обрезал так понравившегося мне тогда знакомца, отвернулся от него и поспешил к крыльцу. В конце концов у бедняги повышенная температура, к тому же он пусть и легко, но ранен, и эти его высказывания нельзя воспринимать иначе как бред. В противном случае пришлось бы признать, что вирус коричневой чумы, которого он в свое время таки наглотался, раз родной его брат заделался гитлеровцем, — гораздо заразительнее, чем принято думать. И потом, Одиннадцатой бригадой руководят два кадровых германских офицера. Даже для отпетого национал-социалиста евреи в данном случае были бы ни при чем. Ясно, что у надорвавшегося юноши неблагополучно с психикой…