Фашисты не прекращали обстрела, причем каждый выстрел звучал, будто стреляют в упор, но пули теперь пролетали не по бокам, а у меня над головой. Да и вообще, когда я стоял над Лукачем, они как-то меньше, чем прежде, тревожили меня.

Насмотревшись, Лукач уложил бинокль в футляр, поднял часы к глазам, взялся за пук высохшей, как сено, травы и легко выскочил из рва. Прикрываясь кустами, мы пошли вдоль опушки, но лес стал распространяться влево, кусты кончились, и мы увидали несколько промятых танками широких полос. Дойдя до них, Лукач круто свернул к тылу, и вскоре мы очутились в зарослях, где не было даже тропинок.

— Недурная получается прогулка, вы согласны? — довольным голосом спросил Лукач. — Будто и не на войне.

Лес понемногу редел. Появилась тропинка, ее пересекла другая, рядом завиляла третья. Незаметно они слились в дорожку, которая вывела нас в красивый парк. Мелкой растительности здесь уже не было, и деревья далеко отстояли одно от другого, но зато это были вековые богатыри с необхватными стволами. Справа завиднелся просвет.

— Ну, вот и дотопали, — сказал Лукач. — Железнодорожное полотно пролегает вон там, а туннель, где маринуется бронепоезд, чуть впереди. Я не случайно говорю: маринуется. Все дело в том, что он единственный экземпляр не только под Мадридом, но чуть ли не на всю Испанию, уникум, одним словом. Им и дорожат соответственно. Вроде как священной реликвией — не дай Бог потерять. В результате он все равно что потерян: почти все время бездействует.

Там, где была железная дорога, нарастал шум. Приближаясь, он переходил в громыхание, словно по рельсам с бешеной скоростью несся тяжелый состав, скорее всего это и был бронепоезд. Но Лукач внезапно ринулся вбок и присел за широким и прямым, как соборная колонна, стволом. Оглядываясь на меня, комбриг нетерпеливо показывал, чтоб и я прятался. Не успел я, кидаясь к ближайшему дереву, догадаться, что это вовсе не бронепоезд, а налет бомбардировщиков, как сквозь гул их моторов прорвался пронзительный свист, земля подо мной заколебалась, будто во время землетрясения, в лесу потемнело, и, сливаясь в один ужасающий удар, ухнуло подряд несколько взрывов, а вместе с ними раздался душераздирающий треск, словно молния попала в столетний дуб и расколола его.

В оба уха сильно кольнуло, и все звуки сделались приглушенными, как бывает, если при нырянии наберешь в уши воды. Полностью слуха я, однако, не потерял, так как улавливал и удаляющееся гудение моторов и даже глухой стук падения возвращающихся с неба камней. Едкий запах взрывчатки начал распространяться по парку, и на землю медленно опускалась мелкая, похожая на пепел пыль.

Лукач выпрямился, передвинул футляр с биноклем больше назад и зашагал дальше. Я бросился догонять его и немедленно нашел объяснение оглушительному треску: невдалеке лежал срубленный бомбой и отлетевший метров на десять от своего расщепленного пня громадный платан. Его с уважением рассматривали непонятно откуда взявшиеся Петров и Белов. Тут в ушах у меня зазвенело, и — будто вода вылилась — я нормально услышал, как Лукач на расстоянии прокричал:

— Целы? А Григорий Иванович? Разве не приехал?..

Вместо ответа Белов вскинулся, как человек, которому напомнили о самом главном, и бросился бежать, за ним кинулся Петров. Побежали и мы с Лукачем. Поглядывая вперед на Белова, я заметил, что брюки его как-то странно, вроде юбки, развеваются на бегу, а под ними мелькает белое. По-видимому, обе штанины были разорваны от паха и почти до колен.

Выбежав из парка, Белов повернул к путейской будке, окруженной давно потерявшим листву фруктовым садиком. Перед ним зияли две свежие воронки, но садик устоял, зато с будки начисто снесло крышу, и земля перед входом была усеяна битой черепицей.

К будке мы подоспели уже все вместе и через сорванную с одной петли дверь рассмотрели комнату, заваленную рухнувшим посередине потолком. Слева на некрашеном стуле сидел Купер и о край стола выбивал из кепки черную пыль; великолепное пальто его тоже было покрыто печной сажей. Натянув кепку на бритую голову, Купер, пока мы входили, стряхнул куски штукатурки и кирпичные осколки с лежавшей на столе карты, снял ее со стола, несколько раз ударил по оборотной стороне костяшками пальцев и, раскладывая, проговорил как ни в чем не бывало:

— Что ж, можно бы продолжить, да, видать, бесполезно. Хоть на мой слух в бронепоезд и не попало, но ничего не возразишь: по нему целили. Теперь его из туннеля калачом не выманишь.

Купера прервал часто-часто запыхтевший где-то поблизости паровоз, залязгали буфера.

— По-вашему и есть, Григорий Иванович, — отозвался на эти звуки, как будто донесшиеся из забытого мирного времени, Лукач. — Слыхали? Невредим и уползает к себе в нору. Но разрешите напомнить, что поддержка огнем с бронепоезда рассматривалась как необходимое условие повторного наступления. Если ж ее не будет, и без того несолидная затея превращается в абсурд. И чтоб вам, Григорий Иванович, было известно, я по совести на это пойти не могу. Так кому нужно и скажу, а там пусть делают со мной что хотят…

— Ты заранее не кирпичись. Приедешь нынче вечерком в подвал и доложишь свое мнение. Что без артиллерии не воюют, Горев не хуже твоего знает.

Я прикоснулся к плечу Белова и обратил его внимание на чуть не пополам распоровшиеся брюки. Он глянул и покраснел.

— Вот это да. В Большой зал консерватории в подобном виде, пожалуй, не впустили бы. Одного не понимаю: где я так?

— А когда мы с тобой из-под «юнкерсов» улепетывали. — Петров усмехнулся. — Выходит, слишком ты далеко ноги выбрасывал. Не воображай только, что ты один. Просто нитки моих штанов оказались крепче, хотя тоже трещали. Садись, однако, и поскорее зашивай: до консерватории-то еще дожить надо, пока же смотри, чтоб собственный шофер перед тобой дверцу машины не захлопнул.

— Просто сказать: зашивай, но чем? — Белов обвел взглядом полуразрушенное помещение. — В этом мусоре не легче иголку сыскать, чем в стоге сена.

На счастье начальника штаба, в нагрудном кармане запасливого комбрига нашлось несколько штук английских булавок, и Белов уселся на табурет подкалывать свои прорехи.

— Что-то моего переводчика больно долго нету, — отметил Купер. — Никто из вас его не бачил? Перед налетом он снаружи на лавочке оставался. Уж не накрыло ли его?

Купер, Лукач, Петров и я отправились на розыски. Обойдя будку и осмотрев садик, мы начали описывать расходящиеся круги.

— Э-ге-гей!.. — мощным, словно в мегафон, басом позвал Купер, как егерь борзую, но откликнулось только эхо.

Пока они с Петровым проверяли пространство вдоль железной дороги, Лукач и я прочесали ближнюю часть парка.

— Отполз, раненный, и потерял сознание, если, конечно, не убит, — прокричал мне Лукач из-за деревьев. — В ямах надо и в кустах искать…

Но в том-то и дело, что ни кустов, ни ям, кроме воронок от бомб, в парке не было. Я добросовестно осмотрел все. Из них пахло могилой, но запах носил символический характер. Во всяком случае, убитого я в них не обнаружил.

— Я на ту сторону пройду!.. К машинам!.. — донесся поставленный голос Петрова. — Может, он в машине жде-о-от!..

Побродив еще, мы ни с чем вернулись к будке и присели на скамейку. Подошел Купер, присоединился к нам и Белов. Он кое-как скрепил лохмотья и выглядел менее смущенно. Через четверть часа от переезда показался Петров.

— Рано вы, товарищ Купер, своего Сирано де Бержерака похоронили, — немного задыхаясь от быстрой ходьбы начал заместитель комбрига. — Если он где-нибудь не споткнулся и не разбил свой выдающийся нос, то вот-вот объявится. Его мой Милош видел, когда самолеты уже пролетели. Говорит, что толмач ваш «потрчао као зец». Иначе говоря, промчался мимо машин как заяц и, по мнению Милоша, безусловно, побил рекорд братьев Знаменских на пять тысяч метров.

Купер так и не дождался впечатлительного переводчика и уехал, пообещав во всеуслышание, если тот к нему заявится, отправить его к распронепечатной матери.

Вскоре после возвращения в дом лесничего подтвердилось, что старый артиллерист был в душе вполне согласен с Лукачем, так как еще до поездки комбрига в Мадрид пришло распоряжение, которым повторение неудавшейся операции отменялось. Лукач тотчас же послал за Тимаром и обязал его за ночь перевезти батальоны Гарибальди и Домбровского обратно в Эль-Пардо. Находившиеся на передовой франко-бельгийцы и Леонес рохос были без осложнений сменены под утро.

Батальон Леонес рохос оставался в Двенадцатой интербригаде до середины января и участвовал в успешном новогоднем наступлении в районе Сигуэнсы. Громогласное наименование, больше подходящее для индейского племени из романа настоящего Купера (Фенимора), продолжало, пока не приелось, обыгрываться у нас, и за глаза мы величали новичков то «Красными котятами», то «Когортой рыкающих брадобреев», то еще как-нибудь. Когда через сутки после отвода в Эль-Пардо нас опять перебросили на следующий угрожаемый участок и я, по исполнении очередного поручения Лукача, прибыв на новый командный пункт, спросил, где Петров, то Белов невозмутимо ответил: «На львов охотится». Озабоченный порученным мне, я не сразу понял шутку, и начальник штаба пояснил, что наши Леонес рохос, как это до недавнего времени было принято, на ночь покинули отведенное им под открытым небом месторасположение и ушли отогреваться и отсыпаться в ближайший населенный пункт; так вот Петров загоняет их назад. Однако подобное и в общем безобидное зубоскальство процветало не долго. Пообстрелявшись, батальон, которым вплотную занялись назначенный начальником оперативного отдела штаба бригады испанский майор Херасси, а также Густав Реглер, вскоре стал вполне боеспособен. Но именно тогда, ко взаимному огорчению, батальон Леонес рохос у нас забрали и влили в одну из формируемых испанских бригад, хотя некоторое число особенно привязавшихся к нам мальчиков сумело в момент перевода незаметно осесть, главным образом в батальоне Гарибальди, а также Домбровского.