Вчера утром я сидел в подвале, когда послышался мощный взрыв. Казалось, весь мир взлетел в воздух. Стены подвала задрожали, воздух в нем помутнел от пыли. Я думал, нам пришел конец, дом рушится, нас завалит обломками. Бомба упала невдалеке от нас на углу посреди мостовой.

5 января, пятница.

Завтра вечером ровно две недели как длится осада города. Началось с артиллерийского обстрела. На обстрел мы не обращали внимания, считали, что он в общем-то не очень страшен. Спать продолжали наверху, в своей квартире. Сперва обстреливали с севера, снаряды врезались в дома, стоявшие на южной стороне улиц, тянувшихся с запада на восток. Окна нашей комнаты выходят на север, квартира на третьем этаже, перед нами стоит трехэтажный дом, следовательно, положение наше не было безопасным. Жена моя не боялась, но я тревожился. Все выглядывал в окно, не летит ли снаряд. Мы старались находиться в южной части квартиры, в кухне, где окна на юг. Наши соседи по квартире топили там печурку. Но вдруг начался обстрел с юга. Я заволновался. Пытался уговорить жену переселиться в подвал, другие ведь живут там. Она и слышать об этом не желала. Твердила, что не вынесет подвала, заболеет там, умрет. И принималась плакать. Я не знал, что делать. Без нее не хотелось спускаться. Одну ночь я проспал на кухне, сидя в кресле. Не всю ночь, а до рассвета, потом пошел в комнату. На следующий день спустился в подвал. Отнес туда нашу железную кровать. Спал хорошо. При обстреле подвал казался мне надежным. Жена упрямилась, оставалась наверху, в квартире.

После рождества мы еще открывали наш магазин, а я даже отправился на проспект Пожони, отнес продукты старшему брату жены. Это был мой последний путь туда, ходить по улицам, вернее, совершать такие длительные путешествия стало невозможно. Все больше и больше людей погибало от артиллерийских снарядов. На Терез кёруте валялись убитые. Их не убирали. Я видел один такой труп на углу улиц Кюрт и Кирай. Там лежал мертвый солдат, прикрытый коричневой оберточной бумагой. Бумагу слегка приподнимал ветер, видна была страшная рана: снаряд оторвал солдату руку. Я глядел на труп издали, ближе подойти не осмелился.

Жена в конце концов уступила моим настояниям и спустилась в подвал. Мы отнесли туда нашу большую железную кровать с проволочной сеткой и спали в ней вместе валетом. Первую ночь спать было очень неудобно. Может быть, потому на следующую ночь жена поднялась в квартиру дворника. Там и застиг нас взрыв бомбы, угодившей в дом. После этого мы окончательно переселились вниз.

Второго и третьего шла непрерывная бомбежка. Гудели самолеты, беспрестанно взрывались бомбы. Днем и ночью один за другим кружили над нами самолеты. Особенно страшно было третьего. Казалось, до сих пор мы просто отдыхали в подвале, а теперь настало нечто вроде апокалипсиса. Четвертого бомбежки уменьшились, а сегодня город как будто только обстреливает артиллерия.

Вчера на улице Надьмезе я видел труп голубя. Странное впечатление. Я воспринял это как некий символ всеобщности гибели. Вот и голубь. Гибнут живые существа. Никто и ничто не вырвется из кольца. Мы — обреченные на смерть пленники, если и не все, то каждый десятый. Даже из подвала не высунешь головы.

Сегодня мы поднялись в восемь утра. Быть на улице разрешается с девяти утра до пяти вечера. Сейчас мы у Г. Пришли к ней сразу после девяти. Ее квартира на первом этаже, окна выходят в узкий двор четырехэтажного дома. В обычное время здесь темно, но сейчас по сравнению с подвалом и эта комната кажется мне светлой. Я могу писать при дневном свете, сидя на стуле и положив тетрадь на подоконник.

Двор прямоугольный, вероятно, шагов двенадцать в длину, девять в ширину. Так как двор узкий, а дом высокий, комната кажется защищенной от артиллерийского обстрела. Да, теперь любое помещение оценивается именно с такой точки зрения. Но при бомбежках эта комната отнюдь не безопасна.

У Г. целый приют. Многие из жильцов дома боятся оставаться в своих квартирах на верхних этажах и спят здесь. Впрочем, окна всех квартир верхних этажей выбиты, и холод там невыносимый. Я думаю, в городе едва ли найдется целое окно. Когда, как и из чего сделают потом такое огромное количество окон? Если вообще доживем до этого.

Днем я снова пишу. Утром был сильный артиллерийский обстрел. Грохот канонады не страшен. На него не обращаешь внимания. Больше того, я рад, когда нас обстреливают, и боюсь пауз. Мысль одна: побыстрее бы кончилась осада!

Ходил смотреть на свою лавку. В доме, где она находится, разрушены две-три квартиры на третьем этаже и одна на втором, но в ней каким-то чудом держится потолок. Значит, можно предположить, что лавка моя не повреждена, и книги в ней уцелели. И если даже пойдет дождь или растает снег, вода в лавку не проникнет. В магазин, что по соседству с моей лавкой, можно войти со двора, говорят, товары в нем сохранились, оборудование не попорчено, только много пыли и мусора.

Короткий визит в тот дом, где помещается моя лавка. Все же я не полностью перешел на подвальную жизнь. Нет-нет, да и отправлюсь побродить.

Р. не осмеливается больше тянуть с поступлением на военную службу, боится неприятностей. Дело в том, что он получил повестку о призыве. Окна его квартиры разбиты. Он оклеил рамы черной бумагой и возится при свете свечи. Электричества нигде нет. Вода бывает кое-где в подвалах, иногда в квартирах на первых этажах. У нас в подвале, точнее в мастерской, она течет тонкой струйкой. Один из гостей Г. — я заглянул и к ней — вышел со мной, надеясь раздобыть воду. Он взял бутыль и кадушку, но наполнил только бутыль, наши женщины заявили, что воду надо экономить.

Люди, живущие здесь у Г., — нилашисты или, по крайней мере, симпатизируют им. (За исключением, конечно, девушки-еврейки, скрывающейся с фальшивыми документами.) Освобождения они ждут от немцев, но создавшееся из-за осады положение считают невыносимым и приходят в отчаяние. Впрочем, один господин, о котором я слышал, будто бы он член партии нилашистов, видимо, осознал что-то, принялся перестраиваться: ругает немцев.

Г. сварила обед. Продукты дали мы. На обед был вкусный паприкаш из картошки, но я даже не распробовал. Вообще ем я мало. Жена экономит запасы. С великим трудом впервые за неделю мы раздобыли хлеб. Недостаток хлеба компенсируем отчасти тем, что на завтрак едим суп с мучной заправкой, а к чаю жена жарит лепешки. Хлеб я раздобыл так: послал Карчи — он солдат и даже сейчас приходит к нам из Уйпешта — к пекарю, дав ему за это десять пенгё. Дело в том, что солдатам разрешается получать продукты без очереди. Штатские, главным образом женщины, случается, часами стоят в очереди на улице. Услышат — самолет летит, разбегаются. Стояние в очередях ужасно. Последние несколько недель приходилось простаивать за всем, сегодня уже только за хлебом: все магазины, кроме булочной, закрыты. Со мной не раз бывало: дойдешь до прилавка, а хлеб кончился.

Г. спекла калач. Калач не удался. Мука была у нас, дрожжи дала дворничиха. Тесто не поднялось, калач получился плоский и словно бы из грязи испечен. Мы ужинали дома, ели поджаренное сало с подсушенными ломтиками этого диска из грязи.

Освещение у нас убогое. Но повсюду отыскиваются свечные огарки, при их свете мы варим, жарим, читаем газеты, играем в карты, шахматы. Едва можно что-то разглядеть.

Сегодняшний день прошел относительно спокойно. Был небольшой обстрел, почти не бомбили. Но это плохо. Когда наступает тишина, меньше надежды на скорый конец. Скорый конец! Трагикомическое выражение. Но речь идет о скором конце, считая с сегодняшнего дня. Каждый день — пытка. Не столько из-за лишений, они пока не так уж тяжки, сколько из-за душевных мук! Когда слышишь, о чем говорят люди вокруг, в бессилии невольно задумываешься, не идиот ли ты.

Все еще выходит газета, попадает она и к нам. По мнению газеты и правых «наблюдателей за игрой», немецкая освободительная армия на подступах. Она уже по эту сторону Бичке. Кто-то, слышавший эту новость, хриплым голосом рассыпается в благодарениях господу, прямо вопит: слава богу, слава богу! Как раз рядом со мной. Я молчу, чувствуя головокружение. Это такая мука, что нет мочи выдерживать. Из-за того, что нельзя высказать свое мнение в соответствующих грубых словах, чувствуешь себя подавленным, лишенным всякого человеческого достоинства.

Жалуюсь, понимаю. Каждому своя беда горька. И знаю, что это мелкие беды. Как многим приходится сейчас страдать! Тем, кто отбывает трудовую повинность, и тем, кого арестовали, кто стал бездомным.

Женщины готовят в мастерской еду на большой плите. С утра до вечера плита заставлена кастрюлями и горшками. Варят вкусные блюда, у них есть продукты, из которых можно готовить. Мы обеспечили себя скудно. Мало думали об осаде, да и времени для закупок не было. Бог знает как и когда запаслись люди, ведь уже несколько недель, даже месяцев купить что-нибудь очень трудно. В последнее время и я попытался раздобыть сахар, варенье, спички, батарейки, свечи, да ничего не вышло. В подвале варят хорошие, жирные, пряные супы — фасолевый, картофельный, суп с лапшой. Готовят овощи — фасоль, горох, капусту, попадается даже цветная капуста, ее на днях в магазине напротив продавал бакалейщик. Пекут пирожные с ореховой начинкой, с маком, жарят пончики, блинчики. Есть свекла, огурцы, варенье, вот сейчас одна женщина возится с варениками. Иногда все мы получаем мясо, вот недавно, например, господин Т., время от времени разъезжающий по городу на военной машине и «реквизирующий» то одно, то другое, привез столько мяса, что каждой семье досталось по три — пять кило. За завтраком большинство пьет цветочный чай, у нас пока есть русский чай.