ДНЕВНИК, НАПИСАННЫЙ В ПОДВАЛЕ

Перевод Е. Тумаркиной

Гнетущее настроение мы испытывали, пожалуй, только на пробных светомаскировках перед войной. В то время, когда настоящей опасности еще не было, работало наше воображение. Оно рисовало ужасные картины. В душах людей шевельнулись забытые, мучительные воспоминания детства. Позднее, когда в небе появились самолеты, воображение потускнело, а то и вовсе угасло. На смену ему пришел трезвый вопрос: что теперь делать?

Как-то до войны ехал я ночью скорым поездом в Будапешт. В Сольноке мы долго стояли. Это показалось странным мне и другим пассажирам. На перроне появились офицер полиции, железнодорожник, солдат, несколько штатских, они что-то обсуждали, жестикулировали, с серьезным видом о чем-то советовались. Я представить не мог, что там стряслось. Расследуют дело об убийстве? Или война грянула?

Наконец мы тронулись. Я читал газету, потом захотел вздремнуть. Со мной в купе ехал незнакомый господин. Мы не разговаривали. На поворотах, открывая глаза, я видел желтый свет в окнах вагонов.

Вдруг лампа в нашем купе погасла. И весь поезд погрузился в темноту. Тучи закрыли небо, за окном хоть глаза выколи. Поезд замедлил ход. Обстановка стала тревожной. Меня охватил страх. Я не мог скрыть своего беспокойства, и мой спутник заговорил со мной:

— Ничего страшного. Пробная светомаскировка.

Когда свет зажегся, я почувствовал облегчение, но тяжелое чувство — как после ночного кошмара — долго не покидало меня. Тогда мне впервые подумалось: будь я богат, уехал бы отсюда хоть на край света, здесь вот-вот разразится война.

Другой раз пробное затемнение застало меня в Будапеште осенним вечером. Мы с женой шли в кафе, как вдруг на нас обрушилась темнота. Спасаясь от нее, мы вбежали в кафе. Окна там были занавешены черными шторами. У меня возникло такое чувство, будто я в заключении. Только сижу не в тюремной камере, а в большом светлом зале. Затемнение длилось долго. Не в силах дождаться конца его, я направился к двери и вышел на улицу. Постоял там немного. Вечер был прохладным. Луна не светила, небо было беззвездным. Город окутала непроглядная тьма. И тишина казалась необычной. Ни людей, ни машин на улицах; мертвая кладбищенская тишина. Она потрясла меня. Сердце мое сжалось; пока это только игра, — подумал я, — но когда-нибудь станет суровой действительностью. Так же вот будет темно, тихо, но тишину расколет гул самолетов и разрывы бомб, вокруг запылают пожары, и свет их вступит в борьбу с первобытной тьмой.

Бежать, бежать отсюда! У кого есть разум и возможности, тот должен вовремя покинуть этот проклятый край, где беспокойно копошатся злобные люди-черви, с муравьиным усердием и дьявольским знанием дела готовящие величайшее преступление, равного которому не знала мировая история. И все мы причастии к этому замыслу и ежедневно трудимся над собственным уничтожением. Чего же стоят мои ужас и презрение, мое пассивное сопротивление?

Но куда бежать? На другой континент, в Южную Америку, в Кейпленд, скорее, пока не поздно! Ведь за пробными испытаниями последует роковая реальность. Испытания! Люди сами себя испытывают. Достаточно ли злобны они, достаточно ли тупы. Способны ли вместо коллективно, науськивая, натравливая, озлобляя друг друга, совершать все, какие есть на свете, злодеяния.

После соответствующего количества проб, среди которых были и отлично удавшиеся испытания по затмению разума, немцы развязали войну. Мы продолжали идти по пути, который сами себе наметили. Сперва войну нам выдавали маленькими дозами. То похвалят немецкую силу, то поманят блестящим будущим, то об англичанах соврут. И снова испытывают: как переносит яд наш организм. Потом начались противовоздушные учения во дворе и в подвале.

Чванливые коменданты домов и кварталов, вдохновленные внушением свыше, читали нам доклады о том, как надо защищаться от вражеских бомб. Да, готовясь совершить покушение, человек говорит: я защищаюсь. Начались и практические занятия. Как перевязывать и транспортировать раненых. Как тушить пожары, если загорится воспламеняющийся материал. Докладчик комкал газету, поджигал ее, а мы один за другим сбивали пламя чем-то вроде хлопушки для мух. Затем вставали в ряд и передавали из рук в руки пустое ведро, делая вид, что оно полное, и последний в ряду как бы заливал водой горящую балку. Тот, кто представлял раненого, с хохотом бросался на носилки, тот, кто поливал сухую балку, делал это с необычайной легкостью и неустрашимостью. Нас приучали. К тому, что все это забавное развлечение. И подчеркивали: главное — спокойствие, главное — не терять голову. Косноязычные докладчики и лекторы без устали твердили слово «паника». Можно петь, танцевать, умирать, нельзя только создавать панику! Простая горничная, когда ее спросили, что надо делать, если, скажем, от фосфорной бомбы в комнате вспыхнет занавеска, ответила: «Главное — не создавать паники».

Мы едва могли дождаться конца ученья. О бомбежках Варшавы и Берлина мы слышали и читали. Знали, что если в дом врежется пятисоткилограммовая бомба, махать хлопушкой для мух уже не придется, да и вряд ли удастся поиграть в цепочку с ведрами.

Докладчик часто поглядывал на часы и, так как познания его иссякали, с облегчением вздыхал, заканчивая лекцию. В заключение он говорил, что нам придется еще не раз повторять практические занятия, ибо мы должны быть готовы к самому худшему, хотя он надеется, что добрый бог нашего отечества, который до сих пор миловал венгров от военных опустошений, охранит нас от опасности и впредь.

Нашим руководителем был ортодоксальный еврей, вероучитель; верный своей профессии, он частенько вмешивал господа бога в земные дела людей.

Интересно, что люди агрессивные, склонные к властолюбию, весьма усердствовали в науке обороны, у тех же, кто не имел обыкновения притеснять ближних, вся эта комедия вызывала лишь отвращение.

Подвал мы не любили. Темный, промозглый, он казался нам тюрьмой. Едва спустившись в него и усевшись на лавки, мы тут же нетерпеливо осматривались, не чая поскорее выбраться оттуда. Может, улизнуть всем по очереди через запасной выход? Но где тут запасной выход? Я тотчас принялся расспрашивать об этом. Комендант показал даже кирки, которыми можно якобы пробить стену. Однако, не доверяя домовладельцу, я не очень-то верил в запасные выходы. Не трудно было представить себе ход мыслей пештского домовладельца: пусть лучше погибнут заживо погребенные пятьдесят жильцов, чем он станет выбрасывать несколько сот пенгё на запасной выход. Так что два намалеванных на стене квадрата вероятнее всего были просто надувательством.

Едва занятия оканчивались, мы буквально вырывались на волю. Я говорю «мы» и тут же спохватываюсь: может, говорить только о себе? Ведь я упомянул уже, что отношение к событиям было разное — одни все одобряли, другие осуждали. И с течением времени количество увиливающих от занятий все уменьшалось.

Однажды город неожиданно подвергся бомбежке. Это случилось около одиннадцати часов вечера в сентябре 1942 года. Мы с женой легли спать и заснули. Но я вдруг проснулся, встал и открыл окно. И в этот момент взвыла сирена. Тревога. Жена спала глубоким сном, мне едва удалось ее растолкать. Слышались взрывы. Город бомбили, это было несомненно. Мы оделись и спустились в-подвал.

На другой день узнали, что произошло. К городу прорвались русские самолеты, наша противовоздушная оборона оказалась несостоятельной, сирены зазвучали, когда уже падали бомбы.

Спустя неделю нападение повторилось. Затем наступило долгое затишье.

Звук сирены во время тревоги пробуждал в людях страх. Это были жуткие незабываемые звуки. Они врывались в тишину, плакали, стонали, жаловались, выли и угрожали. Описать это невозможно. И когда сирены наконец смолкали, люди чувствовали облегчение, даже если за этим следовала бомбежка. Ложась спать вечерами, мы, конечно, испытывали страх. Но страх этот настолько нас изматывал, что засыпали мы очень крепко.

Шла война. Сколько она продлится, предугадать было трудно, но все остальное легко можно было себе представить. Как только Гитлер захватил власть, стало ясно, что будет война. Я знал: фашизм — это война. Что война не заставит себя ждать, было понятно уже после мюнхенской встречи. Что венгры примут в войне участие, разумеется, на стороне Германии, тоже не подлежало сомнению. Что Германия проиграет войну, было самой очевидной из возможных вероятностей. Человека разумного не могли смутить успехи немцев на первых порах. Было бесспорно, что успехи эти — краткие эпизоды длительного процесса. Каждому следовало бы знать, что немцы могут победить Польшу, Францию, Сербию, но не в состоянии победить трех гигантов: Россию, Англию и Америку. Русско-немецкий договор нужно было рассматривать лишь как политический казус.

Можно было предвидеть, что военные преступники, поняв наконец, что игра ими проиграна и час расплаты близок, потеряв голову от всепроникающего, парализующего страха и желая подбодрить себя, будут совершать зверства.

С 1-го марта 1944 года опасность, нависшая над нами, удвоилась: нам грозили не только бомбежки, но и преследования людей внутри страны. Все евреи и честные, порядочные люди из христиан второй опасности страшились больше. Во время бомбежек еще можно как-то уцелеть, можно верить в их случайность, непродолжительность, но охота за людьми становилась все немилосерднее, и спасения от нее почти не было.

Опасность бомбежки я и сам считал второстепенной. Но все же пытался ее избежать. Мы с женой уехали в мое родное село. Но вернулись оттуда через несколько дней, прочитав в газете, что все евреи обязаны носить желтую звезду, — а жена моя по происхождению еврейка. Когда выяснилось, что супруги христиан освобождены от ношения звезды, мы вновь уехали в село. И часто с тех пор меняли местожительство. Но случилось так, что конца войны нам пришлось дожидаться все-таки в Пеште.