15 января, понедельник.

Сегодня спокойнее, чем вчера. Разумеется, до сего момента, до половины двенадцатого. Ночью проснулся, слышал низкий, басовый гул. Трудно разобраться в этих звуках. Со мной не раз бывало: то, что я принимал за шум сражения, оказывалось мерным громким — что твоя слониха — храпом одной нашей достойной дамы.

О нашем сожителе, который ежедневно ходил на окраину города и на мои вопросы всегда давал уничтожающий ответ, что, он, мол, понятия не имеет, каково положение, вернее, где находятся русские, так вот об этом самом господине сегодня выяснилось, что он очень даже имел понятие об убийственной для него действительности. Дело в том, что учреждение, или как там оно называется, куда он ходил, неделю назад переехало на проспект Андраши. Он, конечно, об этом скромно умалчивает, по крайней мере, при мне.

Один молодой человек ходит куда-то в пятый район. Я избегаю точных названий на тот случай, если мой дневник увидит свет божий. Сегодня он вышел из дому в десять часов. Через час вернулся. Там, где он был, ежеминутно взрываются снаряды. Обратно он добрался где на четвереньках, а где ползком.

Вчера вечером человек, работающий на военном предприятии, принес весть о том, что русские подошли к улице Байзы, а в Йожефвароше к улице Немет. По другим сообщениям бой идет в шестом районе возле улицы Мункачи. Теперь я надеюсь. Хотя жизнь, надо сказать, научила меня не очень-то верить в благоприятные перемены, ведь враг упорен и силен.

Г. рассказала, что вчера она спала внизу, в подвале. Около десяти вечера в доме появились нилашисты, устроили облаву. Они охотились на евреев, у всех проверяли документы. Г. полукровка, лицо у нее типично еврейское, по нынешним законам она считается еврейкой, так как муж ее был евреем. Но у нее есть фальшивые документы, удостоверяющие христианское вероисповедание ее мужа. Нилашист полистал документы, посмотрел на Г, и спросил:

— Сколько стоили эти документы?

— Много, — улыбаясь, ответила Г.

Нилашист засмеялся, вернул документы и пошел дальше.

Не правда ли, случай забавный? Но я пришел в ужас. Ощутил в сердце странную резкую боль. Такая боль предваряет потерю сознания. Подумать только, проверяют документы! Устраивают облавы! И сейчас еще думают об этом! Хватает времени. И храбрости. С этой минуты во мне зародился настоящий страх, не оставлявший меня до самого момента освобождения. Нет, он и потом жил во мне. И, признаюсь, не исчез и сейчас. Только спит до времени. И пробуждают его напряженные воспоминания.

В ту минуту я понял, что моей жене все еще грозит смертельная опасность. То, что нилашист оказался снисходительным, на самом деле — случай исключительный, может быть, один на тысячу.

С этого момента жизнь в подвале, ее атмосфера причиняют мне физическую боль, — так болит сердце при стенокардии.

Снова начался обстрел, бомбежка, послышался гул самолетов, и я почувствовал облегчение, оставил Г., поспешил домой. Не скажу жене о том, что услышал. Но на улицу ее не выпущу. Евреев, которые скрываются у нас, охраняют, быть может, очень надежные бумаги. Т. — военный, и я предполагаю, что, если понадобится, он вступится за евреев и, вероятно, сможет что-то сделать. Человек он ловкий, превосходно умеет улаживать сложные дела. О таких людях пештцы говорят, что у них хорошо подвешен язык.

Улаживать! Да будь мы настоящими людьми, нам не пришлось бы так дрожать от страха. Взяли бы оружие, а на худой конец ножи, топоры, молотки, что угодно, и обрушились на нилашистов. Убили бы хоть нескольких, Всему городу следовало защищаться. Ну, пусть бы погибло тысяч двести, все лучше, достойнее, чем уподобляться овцам, которых гонят на бойню.

Вообще-то я ходил к Г. за хлебом. Хотел, чтобы она пошла к пекарю, ей он даст, они старые знакомые. Но она тянула с этим делом, пока я не ушел. И не удивительно. Г. совсем одурела от страха. Настроение у нее скверное, мозги не работают, глядит, уставившись перед собой, что ни спросишь, — на все один ответ:

— Простите?

А ведь она умная женщина и до сегодняшнего дня прекрасно переносила невзгоды.

Я слышал, что повсюду взламывают и грабят магазины.

Лицо у Е. бледное, взгляд испуганный. Когда мы встречаемся, он вздыхает. Я при нем не вздыхаю, но, оставшись один, восклицаю громко: ой!

16 января, вторник.

Кто-то принес патефон и около двух часов крутил в мастерской пластинки. Народ хорошо поразвлекался. Я терпеть не могу эти песенки. Музыка — дешевка, текст — дешевка. Тошнотворный пештский юмор. Пустой юмор. Эти песенки и куплеты выражают определенные взгляды, и мне кажется, что именно эти взгляды были идеологической подготовкой того, что сейчас происходит. Мы не бросаемся на нилашистов с ножами, потому что в течение тридцати лет слушали и пели: «Пали, Пали, дорогой, заплати за ужин мой!» Но оставим к черту эти размышления.

Что будет, когда мы вылезем на свет божий? Какие новости услышим? Кто погиб? Что уничтожено? Нам до сих пор везло, но как другие пережили тысячи опасностей?

Ох, только бы освободиться, выбраться на свет божий! Как хорошо было бы спокойно прогуляться по парку. Целы ли прекрасные деревья? Как хорошо посидеть вечером в кафе, почитать газету, в которой нет военных сообщений. Как давно мучит меня это проклятое затемнение. Когда изгонят немцев и венгерских ренегатов, возможно, сразу осветят улицы. Ходить вечером по безопасным освещенным улицам! Какое наслаждение!

Сегодня с великим трудом умылся, оделся, вычистил щеткой одежду, сходил в туалет. Все это сложные, трудно выполнимые дела. Например, чистить одежду надо на лестнице. Впрочем, помнится, это я уже описывал, вернее, плакался на это.

Чистить одежду вне убежища не обязательно, но лишь тогда это имеет смысл. Итак, поднимаешься на лестничную площадку, снимаешь зимнее пальто, пиджак, жилетку, а повесить некуда. В левой руке держишь вещи и поглаживаешь, бьешь их щеткой. Но тут раздается гул самолетов, бухает расположенная вблизи зенитная пушка, и мчишься назад в подвал. Через несколько минут всю операцию можно начинать сызнова. Или, например, сходить в уборную. Только я выставил ногу во двор — собрался идти в квартиру дворника, как опять загудели самолеты и где-то рядом все к черту взорвалось. Пришлось бежать в подвал.

У нас нет ни куска хлеба, но идти за хлебом теперь нельзя, сегодня я даже и не пытался.

Сейчас половина восьмого вечера, затишье. Вообще-то весь день раздавались взрывы, и земля под нами дрожала. Недавно несколько человек выходили во двор послушать обращения русских в мегафон. У кого слух получше, говорят, что многое разобрали. Я играл в шахматы. Поспешил закончить игру и бросился во двор. Голос я слышал, но слов не понял. Но и это великое дело. Значит, русские недалеко. Радость моя, конечно, не безмятежна. Заметил, что некоторые криво ухмыляются, по-своему толкуя события. Выслушать пришлось молча, ведь они все еще господа положения.

Хочу сказать о звуках взрывов. Этот звук — сплошная нервотрепка. Он убийственно зловещий. Но еще ужаснее гул самолета. Взрыву сопутствует сознание того, что ты остался жив. А гул самолета несет угрозу мучительной смерти. Ждешь: вот-вот раздастся взрыв, и тебя в клочья разорвет. Ночью, когда я не сплю, то представляю себе: летит вниз бомба, прямо на нас и… ох, а может, я уже мертв, и в моем мозгу просто продолжают еще автоматически сменяться картины и образы?

Только бы выбраться отсюда! Срочно. Сейчас же. Может, они уже здесь? Эту чертовщину невозможно больше терпеть ни часу.

Сегодня жена пошла к пекарю за хлебом. Она вышла на улицу, ее могли схватить нилашисты.

То тут, то там еще находятся огарки свечей, при их свете можно во что-нибудь играть. Но никто не даст свечи, чтобы я мог писать.

17 января, среда.

Я потерял терпение. Бои идут прямо над нашей головой. В мастерской, окна которой встроены в тротуар, слышен треск пулеметов. Я опять не в состоянии ни места найти, ни света. И дневник этот надоел мне, скорей бы его закончить.

Вот и сейчас я потому лишь могу писать, что семья Т. обедает в мастерской за большим столом, а для этой процедуры они зажгли свою лампу. У них есть еще граммов двести — триста керосина. Едят они суп и галушки с вареньем. Несколько дней назад галушки с вареньем вошли в моду. Готовить их — большая возня.

Недавно один тип так осветил события:

— На углу стоит немецкий солдат с пулеметом и ждет. Как соберутся пять-шесть русских, он им влепит! Будет русским приятный сюрприз!

Следовательно, по мнению этого типа, немецкий солдат и сейчас еще может влепить. И это приятный сюрприз для русских. Словом, по мнению типа, немцы и сейчас побеждают. И тип этот не дрожит, а ухмыляется с пьяной радостью.

Сегодня мы ходили наверх к себе в квартиру. Но обратно бегом неслись вниз по лестнице, взрыв был такой, что казалось, дом обрушился.

Один жилец непрерывно острит. Большинство молчит, в крайнем случае вздыхают.

По мнению З. даже если русские займут нашу часть города, нам и тогда не удастся вылезти из подвала, потому что немцы начнут бомбить Пешт из Буды. Но и после захвата всего Будапешта, если, разумеется, это произойдет, нам придется пережить еще много всякой всячины. Например, город будут обстреливать ФАУ-1.

— Надо смириться с тем, — громко смеясь, говорит он, — что мы еще несколько месяцев проживем в подвале.

Одна женщина спрашивает у другой:

— Ну, как ваша температура?

— Не знаю, я теперь не меряю, — отвечает та.

Это, пожалуй, самое умное.

Утром женщины ссорились. Интересно, и времени у них на это хватает, и желания. Но все же серьезных ссор в нашем подвале никогда не бывало.

Снова появилось кое-что из припасов. Сегодня видел джем, печеночный паштет, огурцы, рис, даже пиво в закупоренных бутылках. И спички попадаются.