Интересная деталь: вчера был у Г. и там услышал, что прошлую ночь всех мужчин и женщин определенного возраста увели из дома к Опере строить баррикады. Я рассказал об этом у нас в подвале. Господин З. — он из каких-то начальников — набросился на меня.

— Снова вы, господин Надь, распространяете панические слухи!

Сколько недоброжелательства, сколько злобы в этой фразе. Рассказал то, что слышал, к вашему сведению. И вот тебе — распространяю панические слухи. Больше того — снова! Будто я и раньше распространял панические слухи. Хотя обычно я молчу. Само выражение — панические слухи! Так говорить просто недобросовестно. Панических слухов нет, сама действительность кошмарна, поэтому слухи о ней всегда панические. Я бы так сформулировал: панические слухи есть истина.

Конечно, то, что немцы вновь дошли до Бичке, не было паническим слухом. Это был радостный слух. Ну и окружение у меня! Честное слово, не так важно избавиться от бомбежек, от обстрела, от осады, от голода, от темноты, как вырваться из этой атмосферы!

Между часом и двумя был на улице. Там, без компаньонов, куда лучше, чем в подвале. Людей почти не видно. Стоит в воротах полицейский, готовый тотчас укрыться в случае опасности. По тротуарам вдоль стен крадутся солдаты, от двери до двери, постоят немного, озираясь, и снова крадутся дальше. Говорят, чуть ли не с полгорода охвачено пожарами.

13 января, суббота.

Всю ночь раздавались взрывы. Моя жена тоже их слышала. Она совсем не спала. Я спал, раза два просыпался на минутку, слышал шум сраженья, но тут же снова засыпал. Если в нас ударит бомба, в крайнем случае мы не проснемся, и все. Неплохая смерть. Человек не чувствует боли. Есть в этом нечто притягательное. Все равно когда-нибудь придется умереть, а счастливая судьба редко дарует легкую смерть. Умирать от болезни мучительно. Ложась спать, я часто думаю о смерти.

Представляю, как в вышине над нашим домом парит самолет, бравый солдат нажимает кнопку, бомба летит прямо на нас, и вот… вот она падает! Мы все гибнем, кажется, на нас обрушилось небо, кажется, земля разверзлась под нами. Мы были, нас разорвало, нас нет. Точка в конце последней фразы скучного, глупого, бульварного романа.

Сегодня все утро адская бомбежка. Непрерывный гул самолетов и взрывы. В наш дом снова попала бомба. Разнесла часть крыши. За это мы особо должны благодарить немецких друзей, поставивших свои подлые устройства на нашей улице у самых ворот дома. Всех немцев следовало бы поубивать. А мои соседи рады им, любят их, лелеют. В соседний дом тоже попала бомба и половину его разрушила. В ближайшей пожарной охране убиты двое пожарных. Они сидели в караулке, воздушная волна швырнула их о стену и размозжила им головы.

Женщины суетятся возле плиты. Когда слышится гул, выбегают в коридор. Будто там лучше.

Вчера вечером разнесся слух, будто у нас во дворе слышали призыв русских, передаваемый в мегафон. Отдельные слова можно было разобрать, но общего смысла так и не поняли.

Подниматься на лестничную клетку не рекомендуется, но я все же взобрался. Мне наскучил, опротивел подвал. Внутренние двери в парадном прикрутили проволокой, чтобы посторонние не входили. Я выглянул из дверей. На улице, словно муравьи, хлопотали немецкие солдаты. Холодно, а они работают вокруг своих машин без верхней одежды, один болван в черной рубахе с непокрытой головой. В парадное вбежала испуганная женщина.

— Я так напугалась, — сказала она.

Вскоре гул, взрывы, укрываемся в подвале.

Недавно смотрел на наш дом с улицы. Он поврежден, но не сильно. Соседний дом наполовину разрушен. Вероятно, весь Будапешт в руинах. Окна, крыши, стены, оконные рамы, все-все, наверное, повреждено. Здесь едва можно писать. Сейчас забрался в небольшую нишу и царапаю при свете маленькой коптилки. Опять собственных букв не вижу. По-моему, эта ниша — самое безопасное место во всем подвале.

Р. одержима манией величия. Шум боя утих. Это ужасно! Только бы не было пауз. Кошмар, нет мочи дольше выносить такое состояние.

Вчера бомба врезалась в стоящий неподалеку от нас дом, где живет Г. Не знаю, жива ли она? Уцелела ли ее квартира?

14 января, воскресенье.

Мелочи, которые и записывать не стоит. Например, вчера А. Ш. спустился в убежище спать. До сих пор он спал в своей квартире. Мы одолжили ему складную железную кровать с оборванной сеткой. М. дал проволоки — скажи пожалуйста, даже это в убежище имеется! — и Ф. прикрепил сетку к остову. Инструменты нашлись. И умелый человек отыскался — Ф.

А теперь кое-что поважнее, ибо это лишь важно: вчера сказали, что добраться можно уже только до Кёрута. Ой! Это «ой» — прорвавшаяся радость. Надо уединиться, оглядеться, нет ли кого поблизости, и лишь тогда сказать: «ой!». Сказать, хотя следовало бы кричать. Но все еще приходится быть осмотрительным: достоверна ли новость? Мне кажется, что я и пяти лишних минут не выдержу в подвале, — сойду с ума.

Вчера А. Ш. сварил мне лапшу с маком. Было много и вкусно. И в полдник была лапша с маком, и к ужину.

Я снова начал пить сырую воду. Не могу раздобыть кипяченой. У кого есть, тот экономит ее, дает, как вино, неохотно.

Вечером долго играл в тартли с М—и. Играть в карты приятно, это отвлекает внимание.

Сейчас пишу, сидя рядом с господином В., который бреется при свете свечи. Кое-что разглядеть можно.

Вчера у меня кончился табак. Выкурил даже припрятанные окурки. Вечером Ф. дважды угостил меня сигаретами «Гонвед».

Вчера вечером была уже сплошная тьма, нигде не освещалось. Ощупью приходится одеваться, раздеваться, поддерживать хоть какой-то порядок, отыскивать разные предметы. Я все время с карманным фонариком, но он теперь только мигает.

Спал в темноте. Один из главных симптомов моего невроза — боязнь темноты. Этот страх укрощает только абсолютная необходимость. Абсолютная необходимость, веление внешних обстоятельств, не подлежащее обжалованию, заставляет меня лезть в подвал, в темень. Когда-то, зная о своем неврозе, я представлял бомбежки так: выхожу на площадь — я имел в виду площадь Кальмана Тисы, — сажусь посреди нее и пережидаю налет. Будь что будет, но в подвал я не спущусь!

Утром встал в половине восьмого. Нащупал остатки парафиновой коптилки. Но с ней пришлось полчаса повозиться. Кто-то погасил ее, вдавив фитиль в парафин. Сжег полкоробка спичек, пока выковырял фитиль.

Умыванье, бритье пришлось отложить из-за неодолимых препятствий так же, как и чистку одежды. Дело в том, что на лестничной площадке нельзя было оставаться ни минуты из-за сильнейшей бомбежки. Самолеты летали над нами один за другим.

И все же, влача здесь столь жалкое существование — собственную беду ощущаешь острее, — я думаю и о том, что творится в других подвалах. А в городе? В провинции? В тех селах, которые стали фронтовыми? Я прозябаю в подвале, но другие-то сражаются под открытым небом. Должен сказать откровенно, защитников мне не жаль. Немцы, нилашисты сами выбрали себе судьбу, бесперспективную борьбу. Можно сказать, что так или иначе они обрекли себя на смерть, расплату, горечь плена. Хотя, конечно, есть среди них и такие, кого гнало железное насилие. Ведь беспомощные звенья гигантской машины не могут сорваться с места по личной инициативе, не могут вырваться из машины, к которой приковал их в качестве мелких деталей злой рок.

До сих пор я кое-как выдерживал подвальную жизнь. Болезни миновали меня. Вообще тяжело у нас никто не болел. И это большое счастье. Схватить в подвале воспаление легких, например, равносильно смерти. От болей в желудке будешь страдать, скрипя зубами, ибо ни врача, ни лекарств нет. Зуб разболится, не вырвешь его. А если ранят, бог знает сколько будешь ждать врачебной помощи. Хотя др. Л. Л., которого я никак не застану дома, целыми днями обходит подвалы, навещая больных. Наконец я встретил его на улице. Он выходил из какого-то подвала на улице Надьмезе. Оперировал там кому-то ногу. Операция шла при свете четырех свечей. Рана была нанесена осколками бомбы. Когда доктора позвали к больному, нога была в ужасном состоянии. Из пораженной инфекцией, гниющей раны надо было вынуть осколки и выскоблить гной. Одна перевязка длилась два часа. Доктор рассказал, что на днях вблизи него разорвалась мина. Воздушной волной его отбросило к стене, он сильно ушибся.

Моя тетрадка скоро кончится. Тогда не на чем будет писать.

Настроение в убежище, раньше, — если допустить некоторое преувеличение, — почти идиллическое, теперь изо дня в день все тягостнее. Усиливаются раздоры, множатся враждебные эмоции. И наши официальные власти все больше самочинствуют, стали невежливыми. Оказывается, даже самые кроткие люди не выдерживают, когда ими командуют. Сами становятся агрессивными. Я испытываю отвращение, когда мне кто-то приказывает.

Сегодня, например, раздался взрыв. Вбежала перепуганная женщина, взволнованно крича, что наша лестница обвалилась. Она ошиблась. И тут на нее набросился один из начальников. Снова прозвучали терроризирующие слова: панические слухи. Испуг вызывает у людей агрессивность. Впрочем, этот психологический закон — самое глубокое объяснение того, что сейчас происходит в мире.

С утра до часу дня я слонялся без толку. То поднимался, то опускался, путаясь у всех под ногами, потому что суетня здесь непрерывная. Парят, варят, умываются, бреются, стирают. Одна женщина готовит блинчики с вареньем. Другая собирается запанировать мясо. У них все еще есть мясо! Выяснилось, что, когда переписывали запасы, все дали ложные сведения. Ну и пусть. Все равно реквизируют не в пользу нуждающихся. В доме по соседству у жителей убежища продукты отобрали нилашисты.

Я весьма склонен быть к людям снисходительнее. Но они, видимо, более гнусны, чем кажутся на первый взгляд. За приветливой улыбкой, дружеской беседой, взаимным пониманием и уступчивостью кроются обычно готовые вспыхнуть враждебные страсти.