Сейчас идет обстрел, изредка слышится гул самолетов, бросают бомбы.

Вчера вечером играл в шахматы.

Хлеба у нас почти нет. К Г. я теперь пойти не могу, — выходить на улицу не рекомендуется.

И в аптеку не сходишь. Про аптеку я упоминал. Хотел купить севеналету, аспирин и адрианоль. А сейчас вспомнилось, — вероятно, тогда не было случая записать это. Когда на днях я зашел в ближайшую аптеку, разумеется, напрасно, там была женщина, которая разговаривала с аптекаршей. Она сказала, что нужно немедленно закрыть все двери, окна, и на улицу не показываться: там будет огромное шествие, — прибыли немцы. Ну, я не удержался, перебил:

— А где вы это слышали?

— Один господин сказал.

— Как можно верить подобной чепухе?

Женщина враждебно взглянула на меня и не ответила.

— Для чего закрывать окна, если будут дефилировать ваши любимые немцы? Скажите тому господину, чтобы в следующий раз врал поумнее.

Признаюсь, однако, что я спешно ретировался из аптеки.

У нас еще остался кусок десятидневного хлеба. Не сухого, о, нет, вовсе не сухого. Больше того, сырого. Здесь все сыреет. Табак, сигареты, отсыревает все. Удивительно, как еще в моей тетрадке можно писать.

Видимо, сраженье снова оживилось. Как гавкают поблизости зенитные блефы! Потому что все это блеф. Знает кто-нибудь случай, когда из зенитной пушки попали в самолет? Даже гавканье их — мошенничество.

Достоверных новостей, конечно, нет. Один мужчина из нашего подвала ходит на Американский проспект. Скажем, в учреждение. До сих пор он ходил ежедневно. Самому господу богу он не сообщил бы хорошей новости. На это он просто не способен. Не только не способен сказать хорошее, но даже заметить его.

— Каково положение? — спрашиваю я у него по вечерам. А вдруг настороженность его исчезнет и он раскроет рот. Но нет, он тверд, он непоколебим. Ответ у него всегда один:

— Понятия не имею.

Его ответ, конечно, означает: для вас у меня нет никаких сообщений. А ведь я вижу, как он волнуется, нервно трясет ногой, какая озабоченная у него физиономия. Но он понятия ни о чем не имеет. Я ловил его на том, что для своих единомышленников у него всегда есть новости. Замечал, как шептались они, близко склонившись друг к другу. А замолкнув, мрачно смотрели в землю.

У меня будут носовые платки! Шесть штук сохнет на веревке, натянутой в мастерской. Большая удача. Чистый носовой платок — истинная отрада.

Женщины готовят еду. Плита принадлежит Р., она стоит возле нее, усердствуя, с утра до вечера. Неплохо живут мои подвальные сожители. Видел как-то один обед: суп, мясо — все еще есть мясо! — с картошкой и блюдо из гороха.

Ночью долго слушал странный хор. Все убежище кашляло. Почти у всех катар. Один мужчина кашляет часами, не переставая. Кажется, вот-вот у него разорвутся легкие. Я тоже кашляю. Когда случайно стихает, а мне в это время захочется кашлять, я сую голову под подушку, чтобы не беспокоить остальных. У меня сильный катар дыхательных путей. Каждый вздох царапает горло, кашлять больно. Я потею, худею. Здесь в подвале не вылечишься. А лечусь я так: поднимаюсь на лестничную площадку и стою там как можно дольше. Нос заложен, дышать невозможно, пользуюсь адрианолем. Ночью трижды зажигал свет и возился с лекарством.

Еврейские женщины ведут себя очень умно. Одна из них почти все время лежит или сидит на диване, молча выходит, входит, никто даже не замечает ее присутствия. Выражение лица у нее ни грустное, ни веселое, самообладание необычайное. Другая целиком зависит от одной семьи, которая прячет ее за большие деньги. Она тоже тихая, ходит как тень и все терпит. Та, чьей жилицей, вернее, подопечной она является, иногда требует, чтобы она завязывала ей ботинки.

Живут в убежище люди, сказать о которых: они болеют за немцев — значило бы возвести поклеп. Эти молчат или увиливают от прямого ответа, если приходится высказываться о событиях. Побаиваются, да и не революционеры они, но ум у них трезвый, и в положении они ориентируются. Тем свободнее болтают германофилы. Их ничуть не смущает медленно, но неотвратимо надвигающийся на них конец. Злые люди обычно активнее и смелее человечных.

Дети хорошо переносят жизнь в подвале. Играют, бегают, для них это развлечение.

И. сказал, что в доме на улице Хернад, где живет д-р Х., был случай тифа. Вшей в нашем подвале пока не находили, но, по мнению И., блох тут достаточно. Нельзя сказать, что чистота у нас идеальная. Воздух в подвале мерзкий. У нас есть один вентиляционный люк, но его редко кто открывает; вся моя агитация оказалась напрасной, одежду не чистят. Может быть, за исключением одного Ч.

Чистка одежды щеткой — операция довольно сложная. Я поднимаюсь на лестничную площадку, снимаю пальто и, держа его в руке — повесить некуда — чищу. Зимнее пальто всегда на мне, холод такой, что иначе не выдержишь.

Т. говорит, будто видел вчера, как гнали евреев с проспекта Пожони в сторону гетто. Среди них не было ни одного, сохранившего человеческий облик. Лица усталые, измученные, синие, даже лиловые. И дождь хлестал неумолимо.

Сегодня целый день бомбят. Надо сказать: слава богу! Рассказывают, что часть центра города в пламени. После полудня вблизи нас в районе проспекта Андраши возле дворца Дречлера сбросили бомбу.

Писать трудно. Ни места, ни света. Изредка я поднимаюсь на лестничную площадку и, приложив тетрадь к стене, пишу стоя. Почерк у меня, будто курица лапой царапала, слова ничего не говорящие, фразы нескладные, я повторяюсь.

На обед был горох и картошка. Скудновато. И ужин будет такой же. Жена лежит.

У нас нет керосина, коридор и лестница не освещаются. Когда поднимаешься или спускаешься, приходится жечь спички. Но спичек нет. Т. дает иногда по коробку то одному, то другому. Но жечь приходится так много, что за два дня коробок пустеет. А спички надо экономить. Я часто двигаюсь в темноте ощупью. Как слепой.

Описывая наше убожество, я отмечаю только факты и хорошо сознаю, что все это мелочь, ничто в сравнении с муками многих других людей. Кровавая бойня, тюрьма, неволя, трудовые лагеря, заграждения из колючей проволоки, казни, пытки, вся Европа в крови. Наши лишения — мелкие беды, истинная беда только в том, что жизнь в постоянной опасности. От большой бомбы с лестницы в подвал не убежишь.

Да, одна хорошо питающаяся семья сегодня ела скромный ужин — лапшу с маком. Но все-таки лапшу жирную, с сахаром, и ее было много. Другая хорошо питающаяся семья тоже играла сегодня в аскетизм, на ужин у них был паприкаш из картофеля с жареным салом и маринованной паприкой и белый домашний хлеб.

После полудня стоявшие без дела в воротах женщины завели дружбу с молодым немецким солдатом. Он сказал, что ему восемнадцать лет, уже год он фронтовик. Солдат был красивым стройным парнем, женщины окружили его, тараторили, гладили, чуть глазами не съели. Пригласили в дом, провели в убежище, там солдат разделся до пояса и помылся, потом ноги вымыл. Он смеялся, благодарил, а женщины были счастливы, только что пятки ему не целовали. И поесть дали.

— Ну если женщины начнут солдат сюда приглашать, вшей не оберешься, — проворчал один мужчина.

Разговаривают двое мужчин. Они боятся русских.

— Что будет? — спрашивает один.

— Да… положение трудное, — отвечает другой, кисло улыбаясь.

— Я все же не верю тому, что пишут о них газеты.

— Погодите. Здесь кое-кому достанется на орехи.

— Это уж обязательно. Я думаю, на каждом фонаре повесят по пять-шесть человек.

— Ай-ай! — смеется второй.

— Этих мне не жаль. А нам чего, собственно, бояться? Мы ничего плохого не делали.

Я сижу неподалеку от них, он взглядывает на меня.

— Нас господин Надь не даст в обиду.

Вчера вечером играл в шахматы. Дал партнеру ладью форы. Но, несмотря на полученное преимущество, игра ему быстро надоела. Он не так стойко держится, проигрывая партию, как его немецкие друзья.

12 января, пятница.

Встал в половине десятого. Вечером убежище организовало соревнование по кашлю. Одни начинал, другие подхватывали. И конца-края этому не было.

Когда я встал, уже обстреливали. Потом над нами закружили самолеты, сбрасывая бомбы.

В. — женщина-пролетарка. Она — прислуга в одной зажиточной семье и тоже живет в подвале. Но выгодное социальное положение хозяев ударило ей в голову. Всем она грубит. А с женой моей ведет себя просто нагло. Видимо, в благодарность за деньги, которые совала ей моя жена с излишним рвением. Дело в том, что эта В. — наша общая уборщица, значит, должна убирать и у нас. А она спокойненько взяла деньги, поблагодарила даже, а работать не стала.

Самое верное было бы дать ей пинок под зад. Но опять приходится молчать. Пока у нас с женой рыльце в пушку: я — это я, а жена моя — еврейка. Все приходится проглатывать, мы в руках наших сожителей по подвалу. До последнего часа. До последней минуты.

Последняя минута! Я заранее знал, что последние дни будут самыми накаленными. Когда звери окончательно впадут в вертячку. Нет сомнений, что даже в последний час они будут издавать приказы. «Евреям запрещается покупать орехи». С этим можно бороться не доводами, а только оружием.

На приближение конца указывает и то, что среди моих сожителей по подвалу участились стычки. Они едва терпят друга друга. Ссорятся, сплетничают, подозревают друг друга в воровстве, порой не безосновательно. Люди ищут любой предлог, чтобы излить на ком-нибудь свой гнев. В особенности сильные на слабых. И германофилы все еще сильнее. Они все еще могут отдать, кого захотят, в руки нилашистов. Вчера, например, произошел такой случай. Один жилец настроен против И. В безумном раздражении он сказал:

— Вот позову немецких солдат, чтобы увели и пристрелили этого грязного еврейского наймита!

Не думаю, чтобы этот субъект исполнил спою угрозу, он человек вспыльчивый, сказать может что угодно, а в поступках осторожен. Но… поразительно, поразительно. Не перестаю удивляться.