Глава третья

Кен сидел рядом с папой на диване. Папа обвивал руками согнутые колени, раскачиваясь, бормоча снова бред на диалекте.

Мои щеки пылали. Мы были семьей безумцев.

— Можешь принести стакан воды? — попросила я Кена.

В моей ванной должны были остаться транквилизаторы после моей прошлой попытки опеки. Марлин напоминала мне обновить их, но я… да, вот они. Я схватила баночку и побежала в гостиную.

Кен стоял на кухне с нечитаемым выражением лица и со стаканом воды в руке. Я забрала стакан и пошла к дивану.

— Пап?

Больше лепета. Он бубнил на том диалекте. Вспышка, что заставила его произнести безумное предупреждение на английском, пропала.

Я опустила его на пол рядом с собой, прижала одной рукой локти к его бокам, а другой сунула в его рот маленькую розовую таблетку. Такой худой. Из кожи выпирали кости.

Папа боролся, выплюнул таблетку.

— Позволь, — Кен обошел диван.

— Я справлюсь, — едко сказала я. — Просто оставь нас одних на минуту.

Кен попятился и ушел в ванную.

Паника во мне утихла.

— Пап, таблетку нужно съесть, ладно? Пожалуйста, — я повторила это и на английском, и на его диалекте. На третий раз папа позволил сунуть таблетку сквозь его губы.

Он сделал глоток, кадык дернулся, но, когда я попыталась дать ему воды, она стекла по его подбородку на рубашку.

Я оставила его, хоть глаза жгло, и слезы не полились только потому, что я прикусила губу.

Папа мог поспать в моей комнате этой ночью. Но мне нужно было разложить диван для Кена.

Из ванной донесся звук смывающего унитаза.

Чем скорее, тем лучше.

Я быстро разложила диван, бросила сверху одеяла и подушку, потащила папу к себе.

— Чувствуй себя как дома, — крикнула я Кену и закрыла дверь.

На миг я села на край кровати рядом с папой и дышала, ощущая свою комнатку самым безопасным местом в мире. Безопаснее, чем там, где мне нужно было думать, что сказать Кену и его нарочито нейтральному выражению лица.

Папа зевнул, его глаза слипались после таблетки. Я помогла ему лечь на кровать, сняла с него тапки. Блин. Футон был свернут в шкафу снаружи. Я не буду выходить. Я ворчала, как старушка, сооружая гнездо из одеял на полу, но таблетка сработала на папе. Он лишь дышал с замиранием, а из гостиной не доносилось ни звука.

Хоть в теле оставался адреналин, я смогла лишь пару мгновений думать, что было на Кене, пока он лежал на моем диване, а потом я тоже уснула.

И увидела сны.

Лицо мертвой кинозвезды в макияже злодея из фильма было в чернильных слезах. Я бежала от безымянного ужаса, от тени, а потом поняла, что это был не мой сон, а кассира из аптеки.

Сон стал размытым, пропал в темном лесу.

Желтые глаза смотрели из-за темных веток. Сильные запахи мускуса и хвои со старым мхом оставляли след на моем языке.

Меня охватила тревога. Я пригнулась у хвои на земле, руки и ноги были неудобно выгнуты, но сильные, дрожали от желания бежать… и я побежала. Быстрое движение, дыхание обжигало легкие, и скорость была как падение во влажном воздухе.

После этого был еще один кошмар. Когда я проснулась, потея и задыхаясь, я ощущала себя опухшей, как после пира на День Благодарения.

Ни один из кошмаров не пропал к утру. Они толпились за моими глазами, давили на череп изнутри, расправляли темные крылья надо мной. Свет дня проникал сквозь шторы. Я приподняла голову с пола, увидела папу в одеялах под картиной баку, выполненной чернилами — единственным украшением в моей спальне.

Я хрипло рассмеялась. Впервые за десять лет я не спала под картиной.

Когда я была девочкой, папа укладывал меня спать с историями о злых воплощениях снов из деревни Хераи. Две сплетенные змеи, лис с голосом человека, кровавая одежда, говорящий котелок с рисом — обычная Япония, где постоянно были ужасы. Те картинки не пугали меня, и у меня не было кошмаров после историй папы.

Но в те ночи, когда у него была вечерняя смена в Маринаполисе, у меня были ужасные кошмары, не полные запутанных фрагментов, как в подростковом возрасте, но сны, где безымянные существа гнались за мной в темных местах.

Когда мне было восемь, даже вид мамы на пороге ночью вызывал у меня слезы, и папа взял кисть для каллиграфии посреди ночи. Он сел в позе сэйза на моем ковре, растер чернила об камень и сильными мазками набросал силуэт баку, пожирателя кошмаров из японского фольклора, на плотной рисовой бумаге. Баку выглядел как смесь слона и тигра. Неуклюжий, нескладный и немного грозный, но, если люди говорили: «Баку, приди и съешь мой сон» — три раза на японском, просыпаясь, они должны были получить защиту от плохих последствий кошмаров.

Папа повесил эту картину над моей кроватью, и кошмаров стало меньше. Они не пропали, но не заставляли со страхом просыпаться утром, потея и задыхаясь.

В начале шестого класса у меня начались месячные, и в мои сны стали вторгаться фрагменты других людей. По утрам я просыпалась со страхом, который окружал мою голову, в голове будто плавали электрические угри, и я открывала глаза и смотрела сразу же на картину баку.

Меня странно успокаивали его нескладные части тела, они сочетались с разбитым ощущением в моем теле. Чернила на белом фоне помогали отделить фрагменты других людей от моей реальности.

Жаль, но этим утром вид баку мне не помог.

Я глубоко вдохнула, воздух застрял в легких, словно их набили ватой. На лице были высохшие дорожки от слез. От поворота головы, чтобы проверить папу, мышцы закричали, словно я гребла сама в лодке по всей рек Уилламетт.

Сон про лес был непонятным в свете дня, и он не вызывал у меня тревогу.

Последние сны, которые я испытала ранним утром, перед тем, как выбралась из паутины сна, были фрагментом Хайка.

Уже не просто мертвая девушка.

Еще и юноша. Я смотрела сверху. Он лежал далеко внизу меня, то ли в колодце, то ли в яме. Густые черные волосы стали блестящими кудрями вокруг его головы, где вытекла кровь.

Парень был мертв. И я ощущала это с радостным смехом, жутким триумфом.

От воспоминания меня мутило.

«Хайк — очень плохой».

Хайку снилась смерть и убийства, и это его радовало. Это были не кошмары, они были слишком… радостными. Сильные эмоции показывали, что фрагменты были не просто фантазией, а отголоском реальности. Сны от воспоминаний. Жутких воспоминаний. Они давили на меня, и желудок мутило.

Я не переживала из-за проекта. Это был просто перевод слов. Но я не хотела помогать Хайку. Я не хотела снова быть возле него.

Я подавила тошноту, смогла усидеть, пока комната переставала кружиться. Я прижала большие пальцы к носу возле глав, чтобы голова не раскалывалась. Это немного помогло.

Желание пойти в туалет пересиливало смущение от мысли, что Кен увидит меня растрепанной после сна. Я пошла, спотыкаясь, в ванную, проглотила три ибупрофена без воды. Марлин заставляла меня пользоваться особым шампунем, и он холодил руку, но не помог гнезду на моей голове. Зато запах был приятным.

После пары минут борьбы с колтунами с помощью мокрой расчески, я стянула волосы в аккуратный хвост.

Мне нужно было отвести папу в туалет. Порой он обмачивал кровать, если я давала ему спать слишком долго утром.

Боль в голове стала слабее, и я рискнула опуститься на колени у кровати.

— Пап, — сказала я. Движений не было. Я пощупала его под одеялами, и было удивительно мягко. Я сорвала одеяло. Под ним были свернутые штаны пижамы и подушка.

«О, боже».

Я выбежала за дверь и врезалась в знакомый серый свитер, скрывающий твердый и теплый живот.

— Уф, — сказал Кен, поймав меня за плечи, — ты вообще смотришь, куда идешь?

— Папа! — сказала я ему, сердце грохотало. Его утренний запах был чуть горьким, и я невольно вдыхала глубоко, наслаждаясь этим.

— Он ушел около десяти минут назад, — глаза Кена потемнели, он удерживал мой взгляд, и грань между зрачком и радужкой пропала. Черные глаза, как у зверя. Я вспомнила хвою на земле в лесу, силы в ногах. И мох с землей на языке. — Он вел себя адекватно, знал свое имя, дату, и что это твой дом. Он сказал мне не будить тебя и ушел. Я не мог возразить.

— Тебе не хватило его срыва прошлой ночью? — я сжала кулаки. Я еще раз глубоко вдохнула и закрыла глаза. Избиение Кена не вернет папу. — Я должна найти его. Его прояснения не длятся долго.

Я попыталась обойти Кена, но его руки на моих плечах удержали меня на месте. Я подняла голову, увидела, что он нюхает воздух, а потом он пронзил меня взглядом, и я сжалась.

— Не так, — хрипло сказал он.

«Ой, точно», — я спала в футболке и нижнем белье. Я надеялась, что футболка хотя бы скрывала мои трусики, но не могла отвести взгляд от Кена и проверить. Моя шея покраснела, румянец грозил покрыть все тело.

Кен гулко рассмеялся. Тепло охватило меня, мурашки покрыли открытые места. Длинные ресницы опустились, и его глаза стали темными полумесяцами, которые едва выдавали движение его глаз, пока он разглядывал меня с головы до пят.

Ладони на моих плечах медленно развернули меня и толкнули в открытую дверь моей спальни. Он закрыл дверь между нами. Он управлял собой.

Папа мог лежать где-то в канаве. Или петь энку, почти обнажившись, в фонтане на площади. Не было времени смущаться перед Кеном.

Я порылась в почти чистой одежде в куче возле шкафа. Я вытащила первое, что ухватила: джинсы, черную толстовку с короткими рукавами и вышитым губаном на спине. Еще один подарок мамы.

Я снова была у двери, спустилась и поняла, что Кен шел за мной. Он успел уложить волосы в шипы на макушке, надел черные джинсы, хотя я не знала, где он их взял, ведь пришел ко мне без сумки.

— Ты не обязан идти, — сказала я.

— Двое проверят больше территории, — он серьезно воспринимал роль сиделки.

— Я найду его, жди здесь, — бросила я через плечо. Но Кена за мной уже не было.

Он был почти вдвое ближе к почтовому ящику в конце дорожки. Он снова нюхал. Я замерла. А он повернулся, пробуя воздух вокруг себя. Это должно было выглядеть глупо, но в его мышцах копилась энергия, он словно сдерживался. Был как тучи перед дождем.