— Придется пояснить, — улыбнулся Витька, усаживаясь рядом с абсолютно невозмутимым Гошей. — Гасанова сестра, Инга, в начале восьмидесятых вышла за Щетину замуж. Как они жили, ты, надеюсь, из ксивы понял, бил он ее смертным боем и вообще… У него и правда садистские замашки, не без этого. Тогда, в октябре восемьдесят пятого, Инга погибла. Вроде бы под машину угодила, водителя, кстати, не нашли. Похоронили ее, Щетина памятник отгрохал не хуже Мавзолея, Гасан горевал страшно и Щетине сочувствовал. Считал, что тот очень Ингу любил. На самом-то деле, Щетина на Гасановом авторитете деньги делал, кентовались они даже, какие-то дела вместе проворачивали… Когда ее похоронили, Щетина велел мне Ингины вещи сжечь, вот тогда я письмо это и нашел. Никому не показывал, оставил у себя на всякий случай.

— Так Игорь и есть Щетина, — допер я наконец, но Витька не дал высказаться:

— Погоди, не перебивай. Когда меня Щетина подставил, я о письме не думал. Как-то выехало, напрочь позабыл. Случайно вспомнил в тот день, когда освободился и в Ригу приехал. Нагрянул к Щетине в офис, в башку его помощнику Эдику настрелял и черт меня дернул проговориться. Эдик меня Гасаном хотел пугануть, я в горячке и ляпнул, что знаю, как Щетина с Ингой разделался. И доказательства, кричу, имеются, письмо ее предсмертное.

— Столько лет прошло, Щетина вон куда взлетел, — засомневался я. — Чего ему Гасана бояться? В край — откупится и все дела.

— Не-а, — Витька похлопал себя по карману. — Тут ты не угадал. Гасану сейчас только повод дай — мигом на Щетину лапу наложит. Такие филки гуляют, он же не дурной. И сестру он все-таки любил, я же помню. Поэтому письмо для Щетины — вилы.

— Так давай подкатим к Гасану, отдадим ксиву и пусть сам Щетину кончает.

— Не пойдет, — Князь сказал, как отрезал. — Я сам хочу эту тварь прижать, пусть перед смертью меня видит. И потом, ты о деньгах забыл. Думаешь, Гасан отстегнет нам хоть копейку. Ни фига, я его знаю. Скорее, следом за Щетиной спустит в канализацию, чтобы под ногами не путались. Он же понимает, что за нами никто не стоит. А так, Щетина поостережется, может, в наглую-то наезжать, подумает, что Гасан у нас за спиной маячит.

Поостережется он, как же. Спит, небось, и видит, как с Витьки живого шкуру сдирают. А заодно с меня. Однако, в крайнем случае письмо можно использовать, как страховку или орудие мести. Да и Гоша на нашу сторону перебежал, подходы к Щетине подскажет. Все это обнадеживало и делало наше гиблое дело не таким уж безнадежным. Мне, по крайней мере, полегчало, появилась надежда на благополучный исход.

Князь протер кейс влажным полотенцем и уложил деньги и пистолет обратно. Ссадина на его лбу почти не кровоточила, хорошая Витьке голова досталась, крепкая. Я подошел к окну, достал из-за батареи спрятанный туда во время визита бригады скорой помощи «тетешник» и Гошины нунчаки. Пистолет заткнул за пояс, прикрыв сверху свитером, а палки вернул владельцу. Гоша принялся запихивать их в просторный рукав спортивной куртки.

— Ты что, так и приехал сюда в одном костюме? — поинтересовался Князь.

— Кулька в мясини осьтялся, у Альвидя, — чирикнул Гоша, пожимая плечами. — Мне теплё.

— Тепло ему, — скривился Князь, подошел к платяному шкафу и достал оттуда кожаный плащ на меху, наподобие тех, что носит высший командный состав флота в Заполярье. — Околеешь еще. На вот, прикинь. От отца осталось.

В плаще, доходящем низкорослому вьетнамцу до пят, тот выглядел очень даже. Маленькая желтолицая голова торчала из широченных плеч, отчего Гоша походил на обворовавшего комиссара ВЧК беспризорника двадцатых годов. Впрочем, за четыре года отсидки я несколько отстал от моды, может, теперь все так ходят?

Гоша поймал свое отражение в зеркале, улыбнулся, но ничего не сказал.

Наступившую тишину разорвал резкий телефонный звонок. Князь поднял трубку, послушал, что-то ответил по-эстонски и обернулся к нам:

— Поехали в больницу, мама умирает…

Снова перед глазами мелькал обледенелый асфальт таллиннского шоссе, только на этот раз окружавшие трассу заснеженные поля убегали в обратном направлении. Мы возвращались в Ригу.

Уезжая от Илоны, надеялись вернуться через пару дней. В Таллинне задержались почти на неделю. Князь хлопотал с похоронами матери, мы с Гошей старались помочь, чем могли, в основном поддерживая почерневшего от бессонницы Витьку морально.

Похороны состоялись на Морском кладбище, где уже покоился Витькин отец. В ту же оградку втиснули второй гроб, Князь щедро заплатил коменданту кладбища, пообещавшему весной установить новый цветник и подыскать хорошего специалиста по памятникам. На поминки собрались преимущественно старые военные моряки с женами, друзья покойных Витькиных родителей.

Еще два дня после похорон Князь носился по Таллинну в поисках толкового спеца по фуфлыжным ксивам. Паспортов-то у нас с ним не было, только справочки об освобождении, а легализоваться — значило угодить под гласный административный надзор. Обоим нам, как рецидивистам, закон определил по году назойливой опеки милиции, делавшей свободу той же зоной, только чуть расширенной. До пределов того района, где проживаешь. Светиться было ни к чему и, в конце концов, за сумасшедшие деньги Витька купил два загранпаспорта с переклеенными на наши фотографиями и более-менее подходящими возрастными данными. Меня теперь звали, как Жванецкого, Михал Михалычем, а фамилия Розенгольц вообще вызывала опасения. Могли и в рыло заехать, но я все-таки надеялся, что антисемиты бьют не по паспорту, а по физиономии, она-то у меня чисто рязанская. Князю досталась ксива какого-то эстонца, но шпрехал он по-ихнему не хуже Урмаса Отта, а морду лица имел интернациональную.

Гоша оказался неплохим парнем, прежде я о вьетнамцах думал хуже. Больше всего мне импонировало полное его безразличие к каждодневным передрягам, жизнь он воспринимал как нечто временное перед грядущей вечностью. Однако, такая позиция не мешала ему стремиться к большим деньгам. Как мы с Князем поняли, все свои доходы он переводил в валюту и отгонял во вьетнамский курортный городок Далат, где осталась Гошина мать с целой дюжиной малолетних его братьев и сестер. Раз он еще заикнулся, что мечтает открыть школу боевых искусств и разработать, подобно Брюсу Ли, собственный стиль единоборств. По этому поводу они что-то постоянно обсуждали с Князем, тому идея вьетнамца пришлась по вкусу.

Сейчас Витька спал, пристроившись на заднем сиденьи, Гоша расслабленно откинулся на подголовник рядом со мной и размышлял, закатив глаза в потолок салона, о чем-то своем, а я целиком отдался дороге, получая удовольствие от скоростной гонки по пустой почти автостраде. Уже мельтешили по сторонам предместья Риги, асфальт раскинулся вширь и стал не таким скользким — за подъездами к столице дорожники ухаживали. Спидометр показывал сотни полторы, но «шестерка» шла уверенно и без натуги. Пост ГАИ я проскочил, сбросив скорость до шестидесяти, потом снова притопил и в Ригу влетел, как комета Галлея, благо в виду дефицита энергоресурсов улицы были полупусты.

Время подвалило к семи вечера, уже стемнело и, когда я вырулил к началу улицы Ленина, вокруг вспыхнули неоновые фонари. Тут-то он и нарисовался, этот зеленый «Уазик» с мигалкой на крыше, стоявший поперек дороги так, что объехать его можно было только протиснувшись в узкую щель вдоль трамвайной колеи. Три фигуры в серых ментовских куртках и меховых шапках с козырьками не оставили сомнений в очередной вылазке рижского ОМОНа на охоту.

— Подъем, — толкнул я локтем Гошу, притормаживая под дулом автомата, заменившего коренастому омоновцу палочку дорожного инспектора.

— Князь, проснись. Кажись, приехали.

Витька резко сел, протирая глаза, а я остановился впритык к заднему колесу «Уазика», моля Бога, чтобы проверка оказалась поверхностной. Ни прохожих, ни других машин вокруг не было, рижане шарахались от этих архаровцев, как черт от ладана, не желая рисковать здоровьем и даже жизнью, прецедентов хватало.

— Ваши документы, — козырнуть омоновец не удосужился, только требовательно положил широкую клешню на полуопущенное стекло. — Та-ак, Розенгольц Михаил Михайлович, а права?

Я сунул ему извлеченный из бардачка техпаспорт и нагло посмотрел прямо в глаза. — Разве загранпаспорт вас не устраивает?

Второй омоновец уставился на невозмутимого Гошу, смотревшего на суету вокруг машины с абсолютным равнодушием, потом перевел взгляд на заерзавшего по сидушке Князя: — Сергей, эту тачку надо проверить досконально, не нравятся мне их рожи.

Мне рожи омоновцев тоже не нравились, но я же не кидался шмонать ихний «Уазик». Однако пришлось промолчать, надежда на мирный расход еще оставалась.

— Так что с правами? — снова завелся первый мент, полистав техпаспорт.

— Вы, Розенгольц, проживаете в Эстонии, машина принадлежит гражданке Паберсе, номера рижские. Я ничего не понимаю.

— Это машина моей невесты, — покосился я на Князя, — просто я доверенность у нее дома забыл, а права… Ну какие у бедного еврея в этой стране права? — Я улыбнулся и засветил омоновцу незаметно втиснутую Князем мне в руку двадцатидолларовую купюру. — Отпустите, пожалуйста, мы очень торопимся.

Утверждают, что быков раздражает красный цвет. Брехня, этот буйвол взбесился от зелени.

— А ну из машины! — распахнул он дверцу. Его напарник с противоположной стороны сделал то же самое и потянул за ворот Гошу. Князь вздохнул и вылез сам.

Действовали омоновцы грамотно. Нас заставили упереться руками в капот и широко раздвинуть ноги. Один полез в салон, второй занялся личным обыском, а третий вскинул ствол АКУСа и, отступив назад, напряженно следил за нашим поведением.