Обе девушки почти совсем раздеты: на их болтались лишь разорванные сорочки.

Леона сковал ледяной ужас. Таня, Надя! Девочки родные! Танюша! Ребенок! Что же будет теперь? Как помочь, как выручить их? Огонь же, огонь! Нет, и огонь, никакой огонь уже не поможет. Глаза его набухли слезой, застилавшей весь свет.

Комбат чуть не переломал себе пальцы, искусал губы. Проклятое бессилие!

— А тот, третий, кто? — донесся чей-то шепот.

— Да кто — Моисеев, — первым догадался Зубец. — И его раздели, а китель смотри, сами несут, вишь, как торжественно, думают, генерала схватили: у него ведь вся грудь в орденах.

Голев вскинул винтовку и выстрелил раз за разом.

— Промахнулся, старый леший, — выругал он самого себя.

Эсэсовцы достигли своей траншеи и спустились в нее. А перед спуском девушки обернулись и замахали руками. «Стреляйте, стреляйте же!» — словно говорили их жесты. Но выстрелов не было. Далеко ли уж стало, или руки солдат были бессильны вскинуть винтовку — только выстрелов не было, и все смотрели, скрипя зубами. Что могли они предпринять для их спасения?

Самохин даже не сразу заметил начало новой атаки. Автоматная стрельба и взрывы гранат длились с полчаса. Оставив много трупов, немцы опять попрятались за дома. А эсэсовский конвой меж тем вывел пленных к горе и, выбравшись из траншеи, повел их открытой тропкой. Снова послышались выстрелы снайперов. Но теперь было еще дальше. Все же, одна из пуль задела кого-то из конвойных. Схватившись за руку, он тут же бросился на пленниц и начал исступленно избивать их прикладом. Девушки упали в снег.

— Ах, гады, гады! А!..

— Ах, изверги!..

— Ну погодьте только! — негодовал Глеб, тщательно и долго целясь.

Раздался выстрел, и гитлеровец, измывавшийся над девушками, взмахнул руками и рухнул наземь. Конвойные снова соскочили в ход сообщения и на несколько минут скрылись из глаз. На самом гребне витановской горы, по которой вели пленных, стояло одинокое дерево. К нему, снова выбравшись наружу, и повернули эсэсовцы. Никто еще не успел подумать зачем, как они схватили одну из девушек и на глазах у всех вздернули ее на дерево. Бойцы содрогнулись, но никто не проронил ни слова. Только все они вскинули винтовки, ударив разом, и среди конвойных началась паника. Сначала упали трое, потом еще один, а пока остальные бежали к ходу сообщения, снайперские пули свалили и их. Поблизости никого не оказалось. Сдернув с одного из убитых шинель и схватив свой китель и автомат, брошенный одним конвойным, Моисеев с девушкой, оставшейся в живых, бросились к лесу.

Леона трясло, как в лихорадке. Немыслимые терзания проникли в самую душу и жгли ее, беспощадно жгли на жарком огне.

Моисеев и его спутница скрылись за деревьями. Но что их ждет там? Нагонят ли их немцы на лыжах и вернут обратно, чтоб загубить на пытках в фашистском застенке? Или их прикончит в татранских сугробах злючий февральский мороз? Или судьба улыбнется им и хоть закоченевших, но еще живых выведет к своим? Что?..

Таню знали все, и ее слава была дорога каждому. Надю знали меньше, подчас иронизировали над ее легкомыслием. Только никто не осуждал девушку. Не без влияния Тани Надя полюбила радио и мечтала стать радисткой. Рацию она изучила досконально. Умела даже работать на ключе. Юров выхлопотал ей одно место на армейские курсы, и сегодня у комдива должна была решиться ее судьба. Но вот она решилась по-другому. А как?.. Еще никто не знает.

Девушку любили. Веселая, неуемная в песне и пляске, она умела затронуть солдатское сердце. Если где привал или гармонь, Надя непременно там. С полчаса побудет, а столько напоет, столько напляшет, насмешит, что у всех голова кругом от удовольствия. Природный талант! Еще в школе она занималась в балетном кружке, выступала в художественной самодеятельности и не раз брала первые призы на смотрах. Надя была так весела и жизнерадостна, столько в ней было сил и заразительной бодрости, что даже Черезов, которого не без основания многие считали ипохондриком, и тот без улыбки не любовался девушкой, если она даже запросто обращалась к нему.

Таковы были подруги, одна из которых — какая сейчас не узнать — уже мертва и перед глазами сотен людей висит на одиноком дереве, взывая к возмездию, а другая, преследуемая палачами, может выбивается из последних сил, коченея на февральской стуже.

У Моисеева своя слава. То, что делал он, было в высшей степени буднично, но необходимо и даже героично. Полк дни и ночи лежал в снегу, ползал по снегу, ходил по глубоким сугробам, и начальник тыла ежедневно по две роты переодевал и переобувал во все сухое, привозил бойцам соломенные маты, изготовленные по его инициативе, и в снежном окопе от них было теплее, уютнее. Привозил он и сотни химических грелок, которые где-то раскопал на армейском складе. Добавишь в нее немного обычной холодной воды, и от химической реакции грелка становится горячей. В метельные или морозные дни и ночи грелки эти выручали бойцов, согревая их окоченевшее тело. Будничная и простая, вроде незаметная работа, а без нее девять из каждого десятка лежали бы в госпитале, а то, закоченев, и вовсе погибли бы.

Молодцеватый вид полка, поддерживаемый всеми офицерами, сильно потускнел бы, не будь Моисеев таким рачительным и заботливым. Не дай бог, увидит он солдата в порванных шароварах или в гимнастерке хоть без одной пуговицы. Беда виновнику. И починить заставит, и выстирать, и проутюжить, и пуговку пришить. Выпустит от себя, как из «ателье мод». Да притом отчитает так, что всю душу перевернет. Скажет, вот не берег шинель, срока не выносил, куда годится? Ну что шинель, скажет солдат, ведь ползаешь, по горам лазишь, разве убережешься. А то, возразит Моисеев, сегодня один, завтра десять не уберегут обмундирования, а там тысяча… миллион… Понимаешь, мил-ли-он! Сколько твоим матерям и сестрам работать нужно, чтобы изготовить этот миллион? А!.. И солдат уходит, понимая, что за его шинелью стоит огромная фабрика, тысячи людей, которым придется работать вдвое, если он будет таким неаккуратным. А раз, еще в Будапеште, поймал Моисеев как-то Зубца без пуговицы на рукаве: ее отгрыз ему немец в схватке, и пошел отчитывать. Зубец, дескать, не я, товарищ майор, немец вчера отгрыз, а он свое. Это же вчера было, почему не пришил ночью? Почему тысяча человек и все с пуговицами, почему один Зубец хуже всех? Ведь идешь — на тебя весь Будапешт смотрит. «Нет, этот ничего не спустит!» — говорили про него бойцы. Зато уж, что ни положено солдату, все получает в срок.

Однако любили и ценили его не только за это. К тому имелись и другие весьма важные причины: был Моисеев храбр и отважен.

— Они его сонного взяли, не иначе! — искали бойцы объяснений, как мог их майор оказаться в плену. — Да и девушек они врасплох застали, так они не дались бы!

А гладовская гора отбивала уже седьмую атаку. И хоть эсэсовская тысяча сильно поредела, ее напор был еще сильным и опасным.

Дом Самохина, как заноза, очень тревожил гитлеровцев, и они выкатили второе орудие. Первое, не сделав выстрела, было разбито артиллеристами Кострова. Новое орудие появилось внезапно, и первым же снарядом поранило троих. Глеб мигом снял наводчика. Потом еще одного из немецких артиллеристов.

— Вниз, в подвал! — скомандовал Самохин.

У окон нижнего этажа остались дежурные: снайперы и автоматчики. Им удалось вывести из строя весь расчет орудия, но пока случилось это, второй этаж был сильно разбит. Он зиял проломами стен, и углы его совсем обрушились. Потеряв второе орудие, немцы повторили наскок на осажденных, но снова безрезультатно. Вокруг дома они оставили много трупов. Пока противник не опомнился, Зубец с Якоревым выскочили наружу и еще раз пополнили запасы гранат, патронов, автоматов. Эсэсовцы рассвирепели. Они выкатили еще орудие и начали бить с дальней дистанции.

— Совсем осатанели, — ожесточился Павло, — у них верно и стволы накалились.

Но вот смолкли пушки, и опять атака. Она длилась минут тридцать. Положение в доме Самохина сильно осложнилось. Из двадцати семи человек — трое убитых, много раненых. Четверо очень тяжело и лежат при смерти. А тут еще застрочил крупнокалиберный пулемет. Укрылись в подвал. Но что это? Дым и пламя. Значит бьют зажигательными. В дыму весь второй деревянный этаж. Даже в подвале воздух стал горячим и удушливым. Все затянуто дымом, и нечем дышать.

Дым. Огонь. Кровь. Грохот пальбы из орудий.

Очередная атака отбита с трудом. Еще поредели ряды защитников разбитого дома. Всех погибших сложили внизу. Они только что стреляли, разговаривали, надеялись. Теперь им ничто не нужно. Лица их бледны, глаза неподвижны. Усилились стоны раненых. У молодого разведчика разворочен живот, и солдат умоляет товарищей пристрелить его сейчас же. Он все равно умрет. Но чья рука поднимет автомат! Чей палец нажмет на спусковой крючок! У многих по две раны. У всех обгорели шинели, обожжены руки и лица. Зубец легко ранен в шею, Голев — в ногу. Ярослав стоял у окна с перевязанной рукой. Самохину осколком зацепило за ухо.

Наконец, самая большая атака. Гитлеровцы осторожны: они атакуют ползком. Свыше сотни эсэсовцев ползут к дому с расстояния в двести метров и, медленно приближаясь, все туже стягивают смертельное кольцо. Связи нет: сгорела антенна. Зубец сквозь дым и огонь пробрался на второй этаж, чтобы из пролома стены спустить запасную антенну.

— Есть, есть связь! — радостно закричала Оля.

— Молодец, Оленька, похвалил Леон, — передавай: подготовить огонь на меня… подготовить огонь на меня… сигнал по рации… дублирующий — красная ракета… дать не менее ста снарядов… слышите, ста снарядов… ста…

Там слышали… там все поняли… там у каждого от командира полка до правúльного у орудия морозом охватило сердце…