Глава девятая ЗА ДУНАЕМ

Два месяца с лишним Салаши просто упивался своей властью. С больших и малых портретов, появившихся в бесчисленном количестве, он строго глядел на венгров, важный, пышный, торжественный. С трибун же он виделся им выхоленным барином, которого укусила бешеная собака. Его исступленные речи всем напоминали выступления Гитлера тридцатых годов.

Как живой призрак он часами бродил по залам Королевского замка. Его походка становилась тогда особенно церемонной, в голосе появлялось нечто от металла, и все силы души сосредотачивались на внимании к своему франу. Регент же, черт побери! Глава государства! Фюрер нации! Газеты изо дня в день напоминали об этом, словно боясь, что мадьяры могут вдруг усомниться в существовании Салаши, в его чинах и власти, обретенной им после путча 15 октября и после церемонии присяги перед короной святого Стефана.

Пышные лестницы, массивные колонны, монаршьи портреты и скульптуры, золоченые карнизы залов, бесшумные ковры и бесценные гобелены, царственная тишина королевских покоев — все радовало глаз, напоминало о власти, какой никто, кроме него, не имеет в Венгрии. Он самодовольно надувал щеки, пружинил в коленях ноги, чопорно поджимал губы и на все глядел ненасытными горящими глазами. Подолгу стоял у парадных окон, свысока глядя, как ему казалось, на покорный Будапешт. Еще бы, фюрер нации!

Всюду усилились грабежи, аресты, террор нилашистов. Выбор наказаний для непокорных и подозреваемых был невелик: тюрьма и расстрел! Он поощрял любой террор. Устрашать — значит властвовать! Это один из его любимых девизов.

Салаши презирал всех и все и на равной ноге держался лишь с командующим Будапештским гарнизоном генерал-полковником Пфеффер-Вильденбруком. Заносчивый генерал-эсэсовец с ним считался, и все же постоянно подчеркивал, что настоящим хозяином венгерской столицы он считает себя одного. Правда, есть еще Фризнер, командующий всей группой немецких и венгерских войск на будапештском направлении, но Фризнер далеко, а он, Пфеффер-Вильденбрук, здесь, в городе, в самом сердце охваченной огнем Венгрии.

Но ураган событий стремительно приближался к Будапешту. Гул русской канонады слышала вся столица. У Салаши невольно подгибались колени, и его походка становилась нервной, какой-то прыгающей, точно он только что бросил костыли. Грабежи немцев и нилашистов сделались невыносимыми. Нарастало массовое озлобление мадьяр. Выход населения на оборонные работы стал срываться изо дня в день. Мадьяры молча бойкотировали распоряжения властей. Рабочие Чепеля открыто воспротивились эвакуации, и ее пришлось отменить. Сил подавлять массовые протесты уже не было. Их не хватало на фронте. Салаши нервно ломал руки, грозил, скрипел зубами, но ничего не мог поделать. Фронт стремительно приближался к Будапешту.

Вместе с Пфеффером-Вильденбруком они подолгу просиживали над диспозицией войск, придумывая наиболее выгодные решения, но дело от этого не менялось. Тиски сжимались все туже и туже. Падением Эстергома завершилось окружение будапештской группировки немецко-венгерских войск.

У Салаши появилась одышка.

Командующий рвал и метал, чтобы упрочить кольцевой фронт, еще надеясь на скорую выручку. Но в сознании маячили Сталинград, Корсунь, Яссы и Кишинев. Сколько раз русские устраивали им злополучные канны. Неужели и на этот раз они снова в смертельной ловушке.

29 декабря был днем безумия. Русские радиостанции час за часом твердили о парламентерах, о капитуляции. Нельзя не признать, их условия заманчивы. У солдат и многих офицеров вспыхнула надежда. Капитуляция для них — это покой и отдых, спасение, а для венгров и роспуск по домам. Кому не вскружит голову такая перспектива. И вот в одиннадцать часов к немецким позициям направятся их парламентеры.

Командующий гарнизоном доложил о всем Фризнеру. Пусть решает. Положение в самом деле тяжкое. Что касается самого Пфеффера-Вильденбрука он готов сопротивляться до конца. Русский плен его не устраивает. Не устраивает он и Салаши.

Фризнер взбеленился. Никаких переговоров, никакой капитуляции. Фюрер с каждого снимет голову, кто лишь заикнется об уступке русским. Голос Фризнера накален, резок, сам он неистов в упрямстве стоять насмерть. Нужно отрезать все пути к разговорам о капитуляции. Как Сталинград у русских, Будапешт должен стать Гитлербургом нацистской Германии. Слышите, Пфеффер, Гитлербургом!

Немного помолчав, точно раздумывая, Фризнер заговорил снова, но в его голосе появились теперь особенно мрачные нотки. Запомните, никаких переговоров. Парламентеров расстрелять. Убить у войск всякую надежду на прекращение борьбы. Пусть все знают, за убитых парламентеров никому не будет пощады. А кому нет пощады, тот дерется с мужеством отчаянных. В этом соль! Запомните, в век страха нельзя не устрашать. Что касается помощи, помощь будет. Ни Фризнер, ни фюрер не оставят Будапешта.

Опустив трубку, Пфеффер вытер взмокший лоб. Значит, отчаяние обреченных! Гитлербург! Двести тысяч солдат и офицеров заплатят жизнью за этот приказ. Что ж, он солдат, и приказ будет выполнен. Но ужасаясь приказу, он не насиловал своей воли в готовности его выполнить. На месте Фризнера он решил бы точно так же!

Советских парламентеров пришлось расстрелять на глазах войск. Русские вознегодовали. Их атаки стали особенно яростны и неистовы. Только расчеты Фризнера не оправдались. Убийство парламентеров не подняло духа обреченных войск.

Фризнер трижды попытался спасти Будапешт, выручить окруженных.

Первый раз он восемью дивизиями ударил из района юго-восточнее Комарно на Бичке и Будапешт. Ему даже удалось возвратить Эстергом. Но Толбухин стойко отбил натиск, а Малиновский нанес контрудар вдоль северного берега Дуная на Комарно.

Второй раз Фризнер пытался пробиться в Будапешт из района северо-западнее Секешфехервар через Замоль. К середине января провалилась и эта попытка.

Малиновский же стремительно очищал Пешт. 18 января войска пробились к Дунаю и заняли весь Пешт. Паника была ужасной. Все бежало в Буду: немецко-салашистские войска, нилашисты-чиновники, часть запуганных жителей. Все мосты были уже взорваны. Уцелел всего один — самый северный мост Маргит. На левом берегу еще оставалось двадцать тысяч солдат и офицеров. По мосту двигался сплошной поток войск, жителей с узлами и тележками, трамваи и машины, переполненные женщинами и детьми.

Пфеффер-Вильденбрук и Салаши, поощряя один другого, разрешили команду на взрыв, лишь бы не успели русские захватить мост. На глазах десятков тысяч людей мост был взорван, и люди, живым густым потоком двигавшиеся по мосту, вместе с его обломками рухнули в ледяные воды Дуная.

В тот же день Фризнер начал самый сильный удар, чтобы спасти окруженных, теперь уже из района юго-западнее Секешфехервар. Он бросил пять танковых дивизий, сосредоточив до 330 танков на узком участке фронта. Им удалось глубоко вклиниться в расположение войск 3-го Украинского фронта и даже выйти к Дунаю северо-восточнее озера Балатон. Но к Будапешту они не пробились. Десять дней шли упорные бои. Затем войска Толбухина нанесли контрудар и отбросили немцев на те же позиции, с которых они начали это наступление.

Фризнер рассвирепел. К нему на усиление шла дивизия за дивизией, а успеха все нет. Русские упорны и неуязвимы. Правда, к нему мчится отборная танковая армия фон Дитриха. Фюрер снял ее из Бельгии и курьерскими поездами мчит в Венгрию. Но что за силы у этого мясника[28]. Не везет ли он говядину для русской мясорубки? Но что бы не вез он, его эсэсовские дивизии придется поставить на юг, против линии «Маргит». Фюрер настаивает на восстановлении фронта по Дунаю и не жалеет на это сил.

После неудачи выручить окруженных в третий раз Фризнер махнул на них рукою. Пусть создают кулак и пробиваются сами. Сил у него больше нет.

Но Салаши и Пфеффер-Вильденбрук знали, что сил нет и у них. Теперь их ничто не выручит. Тиски сжимаются неумолимо и безжалостно. Судьба им уготовила жестокое возмездие.

К вечеру несколько стих гул сражения в Буде. В низкие окна подвала разрушенного здания, где разместился штаб батальона, пробивались багровые отсветы городских пожарищ. Николе Думбадзе видно, как покачиваются тени обгорелых деревьев, фонарных столбов, руин покалеченных зданий, скелеты которых мрачно маячат в сумерках.

Вся дивизия ушла в Четвертый Украинский. Закаленная в горной войне, она снова переведена в Карпаты. В Буде застрял лишь батальон Думбадзе и небольшая группа разведчиков во главе с Якоревым. Они первыми переправились через Дунай выше взорванного моста Маргит, и когда поступил приказ о направлении дивизии в Карпаты, их оставили тут во временном подчинении другого полка.

Думбадзе был огорчен и обрадован. Огорчен тем, что пришлось надолго расстаться с родным полком, там его друзья-товарищи, там Вера. Он просил Забруцкого оставить ее с ним, в Буде, но тот категорично воспротивился. Обрадован же он тем, что получил возможность участвовать в окончательном освобождении венгерской столицы. Грандиозная операция близилась к концу, и каждый день все множил и множил число героев Будапешта.

За три недели боев в Буде они продвинулись чуть не до дворца, наступая вдоль набережной Дуная. Бои были упорны и ожесточенны, и роты сильно поредели. Каждый день атаки и атаки.

Сегодня Николе особенно взгрустнулось. Достал фотокарточку Веры и долго вглядывался в дорогие милые черты. Забруцкий теперь злорадствует: разлучил все-таки. Пусть разлучил, не навсегда же. Но тайная ревность невольно проникала в сердце и, как червь, точила его изнутри. Он верил ей всегда и во всем, и тем не менее никого не терпел рядом с нею. А этот жуир, с сердцем подумал он о полковнике, теперь изливает ей свои чувства.