Давно лег Голев, а нет сна: как-то ослабло все тело, закружилась голова: то ли от раны, то ли от усталости и нечеловеческого напряжения последних дней. Отгремевший бой все еще длится в дремотном сознании, калейдоскопически повторяя пережитое. Потом память находит дочь, по которой, не переставая, ноет отцовское сердце. Он видит ее то за чужим плугом, то с метлой во дворе, то просто растерзанной на фронтовой дороге. Где она теперь в германском краю? Жива ли, здорова? Думы с трудом оставляют ее безвестную судьбу и обращаются к дому. Отсчитывая в цеху патроны, жена обертывается к мужу, тепло улыбается ему и радостно говорит: «Это тебе, Тарасушка, бей проклятущих!» Потом видится другое. Завод-гигант и вагранки в строю, как чудо-орудия на позиции. Мелькают обожженные и почерневшие лица людей, и в родном цеху пламенеет отменная сталь. «Крепка ли?» — пробует Голев, помешивая еще кипящий металл. — «Наша уральская! — отвечают с гордостью: — Самолучшая!» Память снова меняет событие за событием из близкого пережитого вчера и сегодня. Перед глазами в берегах из обтесанного камня стелется Дунай, и над ним бронзовый Петефи, как-то по-особому близко затронувший солдатское сердце. Стоит он, будто живой, обращается к тысячным толпам людей: «Тлпра, мадьяр! Зовет отчизна! Выбирай, пока не поздно, — примириться ль с рабской долей или быть на вольной воле?»

Здесь, у его цоколя, еще в Пеште, Имре Храбец рассказывал ему о трагической гибели поэта.

В сражении за венгерскую революцию он бился до последнего, и его схоронили в общей могиле. Нашелся очевидец, слышавший, как Петефи негромко воскликнул, когда немец-саксонец поволок его к яме:

— Не хороните меня, я живой… Я Петефи!

— Ну и сдохни! — ответил саксонец и забросал могилу известью…

Голев беспокойно заворочался, вспоминая рассказ Имре.

— Максим, ты спишь? — стряхнув с себя дремоту, повернулся он к Якореву и легонько подтолкнул его в бок.

— Ты что, а? — даже привстал тот.

— Слышь-ко, не спится что-то.

— Тьфу ты, не добра дитына, — добродушно пробурчал Максим, однако, повертываясь к Голеву. — Чем же я-то помогу?

— Тыщи километров лезут и лезут в голову, — оправдывался Тарас. — Просто спокою нет. Все душу бередит!

Голев закурил. Помолчали. И прошло немало времени, пока их обоих не одолел сон…

— Вставай, Тарас, вставай, дружище! — будил его на утро Якорев. — Смотри день-то какой!

Голев порывисто протер глаза. Над Пештом, как и над всей Венгрией, в самом деле вставал ясный, золотой день.

— Знаешь, сны, — свертывая папиросу, сказал Голев, — никогда их не вижу, а тут одолели просто. Вижу, будто волосатый верзила с длиннющими-предлиннющими руками обхватил и тащит женщину, приглядную такую, к яме, к большущей могиле тащит. А женщина, в крови вся, отбиться не может и уж едва твердит только: «Не хорони меня, я живая!..» — «Ну и сдохни!» — ответил ей верзила-эсэсовец и начал в могилу закапывать. Сердце у меня ужас зашлось как. Бросился к нему, отбил женщину, на свет из земли приподнял, а он гад, хоть пораненный, отполз и волком на меня, готов зубом хватить. А женщина та чуть привстала да как глянет на него недобрым взглядом. «У, думаю, эта теперь постоит за себя!» И вижу будто издалека-издалека смотрит на меня мать, с гордостью так смотрит и говорит мне:

— Любый мой, какой ты сильный у меня, сильный и хороший!..

На трехсотметровой скале Геллерт после войны сооружен величественный памятник советским воинам, павшим в боях за свою родину и за освобождение венгерской столицы.

На высоком постаменте молодая женщина, олицетворение страны, подняла над головой бронзовую миртовую ветвь, чтобы увенчать огромного, во весь его истинный рост, нашего солдата за его бессмертный подвиг. Суровое лицо воина устремлено прямо на юг, куда катятся синие дунайские волны. Его взору доступна вся Венгрия, великое дело ее людей. Им, живым, он принес сюда самое дорогое и заветное — свободу и счастье!

И, как прежде, на другом берегу стоит гордый Петефи, приветственно протянувший через Дунай руку освободителям своей отчизны.