Подавляя тошноту, Эйзенхауэр встал из-за стола. Риджуэй лишь ухмыльнулся.

— Дикость, кошмар! — возмущался главнокомандующий. — Нет, наши солдаты никогда не способны на что-либо подобное.

— Никогда! — потирая руки, машинально повторил Риджуэй.

Кто знает, мог ли он думать тогда, на какие злодеяния будут способны его солдаты на корейской земле.

Осуждая зверства немцев, Черчилль стал вдруг отстаивать право на силу во имя политических идеалов. Нет, в таком случае он не станет сидеть сложа руки, доказывал сэр Уинстон, защищая свою политику в Греции. Английские войска поддержали там монархистов против народно-освободительной армии, где, по его мнению, преобладали коммунисты. Нет, он не верит в возрождение коммунистической угрозы традициям Запада, но и не допустит их активности. Не допустит, повторил он, сравнивая себя с носорогом. Его не запугают никакой критикой, и как бы ни была утыкана стрелами его толстая шкура, острый рог его всегда направлен против врага.

Разгорячившись, он снова принялся за брэнди с содой. Старинные часы пробили шесть раз, и Черчилль заспешил в отель, где сегодня назначена пресс-конференция с журналистами, буквально заполонившими весь Реймс.

В холле отеля, где назначена пресс-конференция Уинстона Черчилля, собралось до двухсот журналистов, представлявших чуть не все страны мира. Максим Якорев с любопытством разглядывал «разбойников пера», какими многие из них оставались и в дни войны, извращая на страницах буржуазных газет ее смысл и характер. Впрочем, победы советских войск в какой-то мере отрезвляли даже самых ретивых, и в их корреспонденциях стало больше правды о советской жизни. Тем не менее, здесь немало деятелей буржуазной прессы, все еще отравленных духом антисоветской пропаганды. Ярош указал Максиму на очкастого журналиста с желтым сухим лицом, похожим на марсианина из бойких книжонок о путешествиях по вселенной. Опять Крис Уилби. Как выяснилось только теперь, он из американского журнала «Ридерс дайджест», который и сейчас открыто предсказывает неизбежность очень близкой войны между СССР и США. Провокационные пророчества журнала доктор Геббельс дословно перепечатывает в немецких газетах, а в листовках на английском языке распространяет их среди солдат-англосаксов по всему фронту.

Марсианин особо заинтересовал Якорева. Значит, и «Ридерс дайджест»! Вот он, один из рупоров черных сил, что тормозили второй фронт, стремясь подорвать и русских, как выражались они, и немцев. Поглядеть бы на этих марсиан с автоматом в руках в окопах Сталинграда или в дни штурма Будапешта, — они, как черт от ладана, бежали б от всякой войны. А пусть бы на воздух их небоскребы, их фабрики и заводы, пусть бы на крест их жен и детей, — как бы заговорили они о войне и мире? Огонь и кровь — жестокие наставники и судьи.

В ожидании Черчилля холл гудел от споров и сенсаций. Одни утверждали, русские выдохлись, и им не под силу новые удары. Другие доказывали, мир не раз еще будет изумлен подвигом русских. Страсти разгорались. Всех интересовало, кто же все-таки раньше окажется в Берлине. Американцам казалось, пальма первенства будет принадлежать им. Французы больше полагались на русских, а англичане на своего Монтгомери. Марсианин с пеной у рта доказывал, что Гитлер не сдаст Берлина русским. Ярош горячо заспорил. Русские не посчитаются ни с желаниями Гитлера, ни с кем другим. Они сами возьмут Берлин. Марсианин утверждал, русских нельзя было пускать в Европу. Черные тучи коммунизма сейчас опаснее всего. Это гром и молнии над головами буржуа, без которых якобы немыслим никакой мир. Ярош горячо доказывал, русские тучи — это спасение. Пусть льет живительный дождь, пробуждающий все живое.

Марсианин опять заспорил. Ему тягостно думать о массах. Это стихия, страшная сила. Узда и кнут — вот панацея от всех бед. В мире нужен один хозяин. Тогда не станет войн — воевать будет не с кем. Ярош запротестовал. У римских рабов был свой хозяин. Были узда и кнут. Но был и Спартак. Человечество никогда не примирится ни с каким рабством. Нет, люди сами должны управлять собою. А кто лучше коммунистов знает, как! Вот его друг Максим Якорев. Он только что с советского фронта. Он гремит от Альп до Балтики, и сейчас нет сил, что сдержали бы русских. Они пришли в Европу не затем, чтобы искать себе нового хозяина. Не затем!

Максима и Яроша плотным кольцом окружила большая группа французских и американских журналистов. Максим весь напружинился и насторожился. Ему хотелось быть во всем точным и правдивым, чтоб его поняли правильно. Но как найти самые верные и убедительные примеры? Ведь начни перечислять — им конца не будет. Он рассказывал о битве за Днепр, за Карпаты, за Будапешт. Немцы всюду ожесточены, упорны, и все же их бьют и бьют на каждом фронте. Советское наступление стремительно и неудержимо. Он приводил факты, примеры.

Марсианин спросил, а что движет русскими в их борьбе с нацистами, каковы их главные помыслы.

Якорев ответил, не задумываясь. Они думают не о себе, о победе.

Скептически скривив губы, Марсианин спросил все же, не сможет ли советский офицер привести самый сильный пример из фронтовой жизни.

Максим мог бы рассказать про Гастелло, про Матросова, про Зою и про тысячи других. Но ему нужен всего один случай, один подвиг. Что же выбрать все-таки? Но Марсианин сам уточнил что. Пусть будет рассказано о том, что виделось своими глазами. Виденное и описанное другими всегда преувеличено.

Можно и про все виденное своими глазами. Он видел столько, что не перечислишь ни в какой книге. Максим знал, как изумил всех Сталинград. Не лучше ли и пример взять из битвы за легендарный город? Но о ком же все-таки рассказать? Ну, конечно же про Михаила Паникак. Они воевали бок о бок, хорошо знали друг друга, не раз плечом к плечу ходили в атаки. Рассказал Максим сжато, ярко, убедительно. Его друг один на один бросился на танк, чтобы поджечь его бутылкой с зажигательной смесью. Но пуля задела стекло, и горячая смесь, вспыхнув, с головы до ног облила моряка огнем. Заживо горящий матрос не упал, не стал кататься по земле, сбивая с себя пламя, он на себе понес его прямо на вражеский танк, бросился на него и сгорел вместе с машиной.

Вот так же бесстрашно воюют все.

Видел ли Максим самого Паулюса? Да, видел, как из подвала сталинградского универмага выполз и их фельдмаршал. Низко надвинув каску, он выбрался из закопченной норы и, сорвав с себя кортик, положил его к ногам советских воинов. Что оставалось фельдмаршалу? Те, кто упорствовал, те зарыты в бесчисленных могилах и уже никогда не станут воевать ни против русских, ни против французов с американцами. Оттого союзным армиям и легче продвигаться по германской земле, что слишком многие немцы остались в могилах на всем пути от Волги до Одера.

Сбитый с толку, Марсианин пребольно прикусил губу. Он приготовился уже к новому вопросу, но часы пробили шесть тридцать, и в точно назначенное время заявился Черчилль. Он поднялся на небольшое возвышение, напоминавшее амвон перед «царскими вратами» православных храмов, и, вскинув правую руку, привычно приветствовал собравшихся, перед многими из которых он, видимо, выступал неоднократно.

Максим так и впился в него глазами. Подумать только, живой, всамделишный Черчилль. Злокозненный бес английских империалистов. Человек, ничего не жалевший, чтобы задушить молодую советскую республику. Тонкий политикан, всю жизнь хваставший тем, что это он, старый империалистический волк в министерском фраке, организовал «нашествие четырнадцати государств», чтобы покончить с коммунистической Россией. Он же, все он вместе с другими подталкивал Гитлера на войну с Востоком, а получил войну на Западе. Сам Черчилль, вынужденный пойти на поклон к Москве, чтобы остепенить бесноватого фюрера, справиться с которым оказалась бессильной вся Европа и Америка.

Москва, Советская страна, и никто другой не смог остановить фашистские полчища, разбить их, загнать зверя в логово, чтобы прикончить там раз и навсегда. Москва, с которой он враждовал всю жизнь! Как зло посмеялась история над гордой царицей морей, над кичливой Британией, вернее, над магом ее обанкротившейся политики.

Толстый, неуклюжий, с огромной головой и широким оплывшим лицом, он походил сейчас на мирного бегемота. Монотонно зачитал заявление, в котором перечислялись уже известные события на фронтах великой войны. Черчилль обещал скорую победу, заверял о верности союзническому долгу и, конечно, умалчивал о своих распоряжениях бережно собирать немецкое оружие и держать его наготове, на случай, если приведется снова возвратить его немцам для борьбы с русскими.

Нет, сейчас он выглядел каким-то обкатанным, гладким, лояльным, и Максим удивлялся. «Смотри, и Черчилли меняются».

Наконец посыпались вопросы.

Французские журналисты спрашивали, зачем он навез в Грецию монархистов и почему он душит там героев Сопротивления. Марсианин все выспрашивал, что предпримут Черчилль и Эйзенхауэр, если русские двинут свои силы в Европу, уже занятую англосаксами. Правда ли, что неизбежно столкновение с русскими? Успеет ли Эйзенхауэр первым попасть в Берлин? Как силен дух Ялты? В самом ли деле будет покончено с германским милитаризмом? Тогда какими гирями его заменят на весах большой политики?

Черчилль отвечал кратко, немало юлил, изворачивался. Ратовал за демократию, еще клялся в верности Ялте, обещал скорую победу. Он не мог не признать, что главные силы и решающие сражения — на восточном фронте, но явно переоценивал и результаты борьбы на западе. Прошлое, по его мнению, уже уходит в историю, настоящее завтра же станет прошлым, и всю цену сейчас имеет лишь будущее. Союзы нелегко создаются и гораздо легче расторгаются. Нет, он не пророчит ссоры с русскими. Он просто хочет провидеть будущее, прояснить его контуры, ибо что такое союз, как не средство борьбы за свои интересы, которые совпадают с общей выгодой.