9

За несколько часов до начала рекогносцировки Бельский прочел рапорт Ветлугина, которым он сообщал командиру дивизии — копия начпокору — о неблаговидных поступках заместителя начальника политотдела дивизии Кирпичникова. Рясинцев был потрясен спокойствием, с которым Бельский принял неожиданное известие.

— Плоховато еще у нас с кадрами, — сказал он с таким выражением, словно речь шла о том, чтобы сменить кладовщика. Он принял от Рясинцева почту и штабные бумаги и сердито взглянул на его усталое лицо с синими припухшими комками у глаз. — Работнички, одно слово! А ведь кому неприятно? Командиру дивизии… Кумушек-то у нас хоть отбавляй. Сейчас начнут лясы точить, дескать, опять Федоров, снова Федоров… Что, Рясинцев, не так?

— Точно, товарищ генерал.

— Точно! Надо было себя вести поскромнее. Зачем соглядатаем за Федоровым ездил? Кто просил в личную жизнь вмешиваться?

— Товарищ генерал, я же докладывал вам, и вы…

— Я? — грозно переспросил Бельский. — И что же? Послушаем…

— Виноват, товарищ генерал, но вы приказали обратиться к товарищу Кирпичникову.

— Не к товарищу Кирпичникову, а в политотдел. И чтобы я этого имени больше не слышал. Есть политотдел. Есть начальник политотдела полковник Ветлугин — мой заместитель, ясно?

— Совершенно ясно, товарищ генерал.

— И учтите, Рясинцев, мне не такой адъютант нужен. — Он еще раз критически оглядел Рясинцева и покрутил головой. — Орел! Иди спать, Рясинцев, эту яму товарищ Ветлугин мне копает. Иди, иди, не пугайся. Как-нибудь Бельский есть еще Бельский. Пока вы тут за чужими женами охотитесь, у меня за всех вас голова болит.

— Товарищ генерал… — начал Рясинцев, но, взглянув на своего начальника, ничего не сказал. Бельский охорашивался перед зеркалом. Лицо его блестело от сильного массажа, которым так славился штабной парикмахер. Большую красную шею бережно подхватывал воротник. Сияли ярко начищенные пуговицы… Какое бы значение имели сейчас рясинцевские слова? Да и стоит ли каркать на дорогу? «Бельский и в самом деле еще Бельский», — мысленно повторил Рясинцев.

Палатка постепенно наполнялась офицерами, запахло снегом, по́том и одеколоном. Все были возбуждены. Машины стояли наготове. Из штаба корпуса дали знать: сам едет на точку номер один.

— По коням! — весело скомандовал Бельский.

На опушке леса («точка номер один!») все спешились — и вовремя: через минуту показалась машина командира корпуса.

Северов выслушал громовой рапорт Бельского, поздоровался с офицерами и сказал:

— Начинаем работать, товарищи.

Эти обыкновенные, будничные слова прозвучали здесь как-то по-особенному значительно, может быть потому, что были сказаны негромко. Да и вообще манера Северова держаться просто, без рисовки, резко контрастировала с ослепительным, гремящим Бельским.

Северов этими словами не хотел сказать ничего больше того, что сказал, а между тем именно они создали перелом в общем настроении. У Бельского вдруг пропало всякое желание трогать штабные бумаги. Конечно, эти бумаги не раз его выручали, но даже и они были мелочью в сравнении с той помощью, которую упрямо оказывал Бельскому Шавров.

Северов не требовал школярских докладов ни на «точке номер один», ни на «точке номер два». Он требовал, чтобы Бельский, именно Бельский, а не начальник штаба и никто другой из офицеров, раскрыл самую суть задачи. Но теперь, когда никто не стоял за Бельским, выяснилось, что он давно отвык от работы, а может быть, и вовсе не был к ней приучен.

«Бездарность, — со злостью думал Северов. — Бездарность, в наиболее опасном сплаве с самоуверенностью. И эта самоуверенность является не столько свойством характера, сколько результатом своеобразного расчета. Он считает, что если начальство — будь то Шавров, или я, или любой другой — не захочет с ним работать, то, как ни старайся, все равно ничего хорошего не выйдет. Но если начальство в нем нуждается, то, несмотря ни на какие упущения, Бельский останется на своем месте. Я бы, наверное, давно уже приуныл, получив столько замечаний от командира корпуса…»

Они находились на командном пункте Камышина, в небольшом блиндажике, крепко врезанном в траншею. Северов хмуро и без всякого интереса слушал, как Бельский распекает Камышина. Он так устал от Бельского, от его чугунного усердия, нарочитой начальственности и баса, что даже пропустил начало разговора. Между тем Бельский рассчитывал именно на то, чтобы Северов не только слушал этот разговор, но и понял самую суть его и оценил по достоинству важность давно разработанной темы.

Северов ошибался — это не был очередной разнос, и в голосе Бельского не было слышно баса. Просто он сожалел, что в полку, которым командует такой опытный офицер, как Камышин, не усвоены уроки недавних боев. Возьмем для примера батальон, которым командует Федоров. (Отсюда Северов стал слушать внимательно.) В пятистах метрах от противника проходит наша линия фронта, а ведь боевой приказ может быть получен с минуты на минуту. Обидно становится, когда происходит такое. Тем более что именно Федоров в свое время ратовал за триста пятьдесят метров. Теория одна, а практика другая! Разрыв!

— Разрешите, товарищ генерал, — сказал Камышин. — Я должен заметить, что разрыва никакого нет. В тех условиях, в которых находится Федоров, это максимум возможного приближения.

— Максимум? А на что же тогда командир батальона? Надо было навязать противнику свою волю!

— Делаем, товарищ генерал. В этом батальоне ночами работали, чтобы сделать все, что возможно.

— А я говорю, что сделано мало! Вы были на инструктивном совещании? Федоров был?

— Да, были. Разрешите, товарищ генерал: на том участке фронта, который указан штабом дивизии…

Бельский не дал ему закончить.

— И это вы говорите в присутствии командира корпуса? — спросил он с едкой горечью. — Того самого человека, благодаря которому…

— Товарищ Бельский! — прервал его Северов.

— Простите, товарищ генерал, но всем известно, как принижена была ваша роль в дни Новинска. Один только и был человек, что Шавров! Шавров! В нем ли дело? — Голос его задрожал на самых высоких нотах. — Не слишком ли раздута эта фигура?.. Не пора ли…

— Замолчите! — не в силах больше сдержать себя, крикнул Северов. — Я вам приказываю замолчать. Как вам не стыдно так говорить о нашем Шаврове? Как это «не в нем дело»? Новинск — детище Шаврова. Операция была разработана по его плану, в каждой детали можно различить его работу, его ум, его талант. Действительно пора… — Но тут он вспомнил о Камышине. В его присутствии ему не хотелось договаривать все до конца. Камышин это понял.

Но едва только они остались вдвоем, Бельский сказал:

— Я прям, товарищ генерал, что думаю, то и рублю сплеча. За столько лет службы — привык.

— Так ли это, товарищ Бельский? — спросил Северов. — К этому ли вы привыкли? Только что вы рубили сплеча по теории и практике товарища Федорова. Вы читали его статью?

— Товарищ генерал, эта статья родилась в моей дивизии!

— Родилась-то она родилась. Но вот у меня в руках отзыв на черновой еще вариант статьи товарища Федорова. Чего тут только нет, даже клевета на армию. И подпись: «Группа офицеров». Странная подпись, не правда ли? Ведь это же статья, а не некролог! «Группа офицеров», а?

Бельский недолго изучал знакомые листки, уже успевшие пожелтеть за эти два месяца. Значит, Северов сумел-таки в этом деле разобраться!..

— Да, обезличено, нехорошо… — сказал он, повертев в руках отзыв.

— Взгляните как следует: «группа офицеров» из вашей дивизии!

Еще раз Бельский повертел бумагу.

— Похоже, что точки зрения разные! Но в конечном-то итоге наука от этого выигрывает, так, товарищ генерал?

— Наука? — переспросил Северов. — Что ж, мы тоже за науку. И мы за разные точки зрения. Но мы против шельмования заслуженных фронтовиков, против анонимок, какими бы громкими фразами они ни прикрывались. Не задерживаю вас больше, товарищ Бельский.

Бельский по привычке уже поднес руку к фуражке. Откозырять и прочь отсюда, прийти в себя, отдохнуть, выпить стопку водки, поразмыслить, как теперь быть…

Но тут он подумал, что у него нет больше времени ни на отдых, ни на размышления, что время измеряется минутами, а может быть, и минут уже не осталось. Шагнет Бельский прочь из камышинского блиндажа и не вернется больше. Один только шаг, одно только мгновение…

— Товарищ генерал, — сказал Бельский, все еще держа руку на уровне фуражки. — Товарищ генерал, я должен признаться…. — Он видел, что это слово произвело впечатление. — Я должен признаться, я знаю, кто автор, кто скрывается под этой «группой». Мне тяжело, но я должен, назвать исполнявшего обязанности начальника политотдела дивизии Кирпичникова. Не Федоров, а он — настоящий, подлинный, стопроцентный клеветник.

— И вы молчали, зная, что это… что эта мерзкая штука путешествует по корпусу… Вы сами привезли ее к Шаврову…

— Товарищ генерал, надо войти в мое положение. Кирпичников работал в то время за товарища Ветлугина. Я не мог не считаться с партийным мнением. Положа руку на сердце, мы, строевые офицеры, немало на своем веку хлебнули от них.

— От них? Да кто же это «они»? Политические работники, армейские коммунисты? Как вы смеете трогать людей, которые сердце свое навсегда отдали народу, смешивать их с кирпичниковыми, пачкать и порочить? Еще никому и никогда не удавалось и не удастся оторвать армию от партии. Запомните это раз и навсегда..

— Тогда что ж, товарищ генерал, — спросил Бельский просто, — надо будет, видимо, мне подать рапорт… по болезни?

— Нет, товарищ Бельский, — сказал Северов. — Этого делать не следует. Ваш вопрос будут решать не медики.

Так началось падение Бельского. Конечно, впоследствии он говорил, что вопрос о его снятии был заранее «спланирован». Он осуждал не только Северова, но и всех своих помощников, и Камышина, который был «в стачке с Федоровым», и жаловался на Ветлугина, который «выкопал-таки ему яму»…