— До чего ж красиво!

Эта фраза Павла вошла в рассказ и стала его лейтмотивом. Танкисты-ленинградцы переглядываются, как переглянулись когда-то и мы с Леной: вот эту каменную пустыню человек воспринимает как подлинный Ленинград.

На этой своеобразной «кривизне» ви́дения и строится рассказ. Танкисты встречаются с разными людьми — с рабочими Металлического завода и с балериной Иордан, танцующей в пачках, когда термометр в зале показывает ноль градусов. Танкисты возвращаются на фронт. «Я видел Ленинград» — эта фраза бойца, впервые увидевшего Ленинград в январе сорок второго, заканчивала рассказ.

Я думаю, что Фадееву понравилась именно эта «кривизна», то есть сам прием, на котором держится рассказ. Но прием, если это не фантастика, не должен смещать время. В рассказе «Я видел Ленинград» время смещено. Павел Орехов, так же как и Фадеев, видел Ленинград летом сорок второго. Их видение Ленинграда я перенес в нашу первую зиму. Не помогли ни красное солнце, ни заиндевевшая решетка. Когда исполняется реквием, обо всем этом как-то мало думаешь.

Прошли годы. Я взялся за небольшую повесть о молоденькой работнице, ленинградке; летом сорок четвертого она знакомится с лейтенантом-пограничником, тоже совсем молодым человеком, и уезжает с ним на Север. Роды, сын, а через несколько дней лейтенант убит, и она возвращается в Ленинград и, как было сказано в последней фразе, «смешивается с толпой».

Желание написать о пограничниках, которые пришли служить на бывшие пограничные рубежи, не было у меня связано только с судьбой Павла. Летом сорок четвертого (отсюда и время действия повести) Финляндия вышла из войны. Это произошло в результате стремительного наступления войск Ленинградского фронта, освобождения Выборга и выхода на государственную границу.

После боевой операции Ленинградский корпус, которым командовал Николай Павлович Симоняк, отвели на пополнение. Мы жили на берегу озера, загорали, купались, глушили рыбу толом, то есть нарушали кто как мог приказ командира корпуса.

Как раз в это время, на отдыхе, мы и встретились с пограничниками. Мне рассказал командир батареи, что якобы сержант в зеленой фуражке предложил ему предъявить документы: пограничная зона. Командир батареи запротестовал «из принципа», и тогда сержант предложил комбату пройти на заставу.

Я побежал смотреть пограничников. Застава находилась в брошенной финской баньке. В предбаннике стоял стол, и лейтенант принимал рапорт пограничного наряда, а потом дал мне интервью, и мне показалось, что какая-то сильная довоенная волна спустя три года наконец докатилась до меня.

Вот какие впечатления легли в основу моей повести, начатой через двадцать лет. Герой повести, как и Павел, восхищается Ленинградом. «Что-что, — шутливо говорят о нем, — а на достопримечательности Ленинграда он реагирует немедленно». (Прием, на котором держался рассказ «Я видел Ленинград», стал всего лишь одной из характеристик героя.) Я чувствовал себя совершенно свободным от дальнейшей судьбы Лены и Павла, когда перенес в повесть всю историю с уборкой квартиры. Просто не помню, чтобы какую-нибудь свою вещь я писал так быстро и с таким удовольствием.

Но очень скоро начались «проклятые вопросы». Моим молодоженам предстояла поездка на Север. Я, правда, написал и Мурманск, но на этом и застопорило. Не получились роды на заставе, не получилась и гибель героя, и как-то повисло само название: «Почти вся жизнь».

Я оставил эту повесть, и прошло еще два года, прежде чем я в нее заглянул. Через два года я с интересом прочел совершенно достоверную историю молодой любви, и хотя герои повести были совсем другие люди, чем Лена и Павел, вещь остро напомнила мне их. И так захотелось, чтобы Павел был жив, что я снял и Мурманск, и заставу и оставил героев повести счастливыми перед их отъездом на границу. Пусть так хотя бы в рассказе. А название? Ну что ж название — название правильное, всем нам тогда казалось, что в Ленинграде за годы блокады прожита почти вся жизнь.