— Зачем, зачем, что вы, нет, — сказал я, с ужасом думая, что она и в самом деле может появиться в моей землянке: «Елена Петровых по вашему приказанию…»
Никогда еще у меня не бывало, чтобы я стыдился своей профессии писателя. На войне люди нужны самых разных профессий. Это я еще втолковал себе в финскую. Но в эту минуту я почувствовал, как у меня болит совесть. Я вспоминал свое прощание с Федором Георгиевичем, я думал о Леночке, я видел ее в открытом летнем платье, белом в синий горошек, и видел ее в этом платье на ледяном ветру… А я уеду в Ленинград и буду выступать по радио с впечатлениями о Невской Дубровке?..
Конечно, я понимал, что́ ждет меня в Ленинграде. Я пережил уже три месяца блокады, и, конечно, я мог с чистой совестью сказать, что фронт проходит по каждому дому, по каждой квартире и по ленинградскому Радиокомитету.
Но в тот момент все эти соображения были умозрительными. У совести свои законы. В тот момент я не думал ни о ленинградской восьмушке, ни о замерзающем Радиокомитете, ни о своей судьбе. Я только видел размолотое тело Федора Георгиевича и летнее, в горошек, платье Леночки.
Вечером я был на переправе. Я хотел своими глазами взглянуть на чудо, о котором в Ленинграде мало еще кто знал: с правого берега на левый переправляли тяжелые танки. Надо было написать о героях-понтонерах и о героях-танкистах, что я и сделал потом, когда вернулся в Ленинград. Но в ту ночь, когда я шел на переправу, в голове у меня были только Федор Георгиевич и Лена, и мне казалось, что этой ночью, на переправе, я ее обязательно увижу.
Погода была самой благоприятной для дела. Тучи заволокли луну. Чернильная темнота нависла над Невой. Немцы никак не могли нащупать нас. Две ложные переправы еще днем привлекли внимание немцев, и сейчас они упорно били по этим ложным переправам. Наша артиллерия отвечала редко и вяло. Здесь, как и повсюду, берегли снаряды. Но совсем не отвечать было нельзя, иначе бы немцы сразу поняли, что бьют по ложным целям.
Фырча по-автомобильному, вошел на паром первый танк и почти тотчас же, так быстро, словно он боялся, что не успеет, въехал второй. Переправа началась. Но в это время над Невой заблестела, маленькая звездочка, потом другая, тучное небо вдруг разломалось, и над Невой повисло желтое тело луны. Окаянная, она светит и светит, и немцы открывают огонь по видимой цели…
Сейчас много пишут о Дубровке. Пишут и за и против знаменитого пятачка. Одни утверждают, что пятачок был чуть ли не высшим достижением Ленинградского фронта, другие считают иначе. Мне, человеку невоенному, трудно вести спор на равных. Да я и не могу претендовать даже на десятую часть тех знаний, которые имеют многие ленинградские литераторы, прослужившие на этих местах почти полтора года. Но не размышлять о том, что́ здесь произошло, я не могу.
Я думаю, что не следует из нужды делать добродетель и наш бросок через Неву представлять как «высшее достижение». Но именно этот бросок на левый берег Невы осенью сорок первого предотвратил немецкий бросок на наш правый берег и соединение гитлеровцев с войсками Маннергейма.
Зачем же надо было нам наступать отсюда, не имея достаточных сил и средств? — часто спрашивают противники пятачка. Но идея прорыва блокады легче всего могла быть осуществлена именно в этих местах, отсюда до 54-й армии, до внешнего кольца наших войск было самое короткое расстояние. Идея прорыва блокады была главной, руководящей идеей войск Ленинградского фронта.
Октябрьская попытка прорвать блокаду и соединиться с войсками 54-й армии закончилась неудачей: немцы перешли в наступление, пытаясь закинуть вторую блокадную петлю и окончательно отрезать Ленинград от страны. 8 ноября они захватили Тихвин, и в ту ночь, когда с Невской Дубровки переправляли танки на пятачок, немцы были в двух шагах от Волхова. Но именно в эти дни они были вынуждены бросить три дивизии, чтобы противостоять Невской Дубровке. Нетрудно понять, как нужны были немцам эти три дивизии под Волховом, которым они так и не овладели. Пятачок оттянул на себя три немецкие дивизии и этим помог не только Волхову в ноябре, но и Тихвину в декабре, когда немцев погнали назад. Вторая блокадная петля была сорвана. На пятачке мыслили масштабами, заданными Ленинградом. Когда тяжелый танк вошел на паром и, сливаясь с черной водой последней невской полыньи, поплыл на левый берег, все, начиная от Бычевского и кончая мной, случайным Свидетелем этого сумрачного торжества, думали о судьбе Тихвина и Волхова. Война неделима. Голодное пламя Дубровки поддерживало огонь волховских батарей.
А с Леной я встретился только на следующий день. Она и прошлой ночью эвакуировала раненых с пятачка, но это было почти на километр выше того места, где мы провожали танки.
— Помните, у нас была собака, не то овчарка, не то лайка, Самсон… Теперь нам собак на лед дали. Самсон, тот ничего делать не умел, а эти обучены для связи.
Прошло уже больше часа, как я пришел в землянку санвзвода, но ни она, ни я не касались главного, что связывало нас, — ни смерти Сени, ни гибели Федора Георгиевича…
Ну конечно, я ошибся вчера, назвав ее маленькой девочкой. Ей уже исполнилось восемнадцать. По тем временам ровно столько, чтобы уже воевать.
— В Ленинграде я бы погибла, — сказала Лена. — Так страшно было, особенно по ночам. Да и сыта я здесь.
Я не знал, о чем с ней говорить, как отвечать. Я вспоминал прошлую ночь, тяжелое тело луны, и у меня сжималось сердце от страха за эту девочку. На ней серый ватник не по фигуре, ватные брюки и тяжелые кирзовые сапоги. И все равно она выглядела еще девочкой. Мне хотелось приласкать ее, сказать ей какие-то слова, а слов не было. И мне показалось, что, когда я стал прощаться, она была довольна, что наша встреча кончилась.
— Может быть, мне зайти к вам домой? Я напишу потом…
— Домой? Да нет, ни к чему… Напишете? — переспросила она.
— Ну конечно! Номер полевой почты я знаю, а может, и оказия будет…
— Я здесь еще ни от кого не получала писем. Так правда, напишете?
— Обязательно.
— Ну хорошо, спасибо…
Я написал ей сразу же, как приехал в Ленинград. В то время еще можно было бросить письмо в почтовый ящик и не сомневаться, что оно дойдет. И вслед за первым написал еще и еще. Ответов я не получал, но продолжал писать. Я-то помнил, как она оживилась, когда я сказал, что напишу ей.