ПАЛЬЦИНЫ

Село вечеряло. В домах зажгли электричество. Но свет был настолько тускл, что казалось, месяц освещает бледно-желтые занавески на окнах. Иное окно и вообще пропадало за сугробом, и ряд огней напоминал сильно выпавшую расческу. Сегодня не мело. Было тихо. Месяц и снег делали улицу светлой, так что из конца в конец были видны фигуры. Люди перекликались меж собой, но не слышно было ни девичьего смеха, ни пиликанья гармошки. То ли праздники не подошли, то ли молодежь поразъехалась из этого позаброшенного села, только было как-то печально и незначительно. Изредка доносился звук отворяющихся в сени дверей, стук щеколд, недовольное тявканье собаки, уловившей подозрительный шум, перебранка пары ведер, как будто спросонку они натыкались друг на друга и бранили хозяина, который, несмотря на поздний час, понес их на колодец за водой.

Но вдалеке вдруг послышался смех, из-за последних огородов показались пять-шесть подростков с сумками и папками. Школа была в двух километрах за перелеском, в соседнем селе.

— Татьянка, Дуняшка! Бегите скорее домой, к вам Катюша-почтальонка посылку понесла.

— Давно ли, тетя Луша?

— Только что.

Двойняшки опрометью помчались к дому. Маманя на печи, не слышит, не откроет Кате. Уйдет с посылкой.

И верно: девушка стояла у дома и монотонно, точно милостыню просила, взывала в темное окно:

— Макрина Ефимовна! Откройте Катюше! Посылочку принесла вам, получите.

Но никто не отзывался. Сумка и посылка стояли на снегу, а Катюша ежилась, прихлопывала и притопывала.

— Вот люди! Замерзнешь, не дождешься. Нести обратно не хочется, а то бы…

— Катюша, не ругайтесь! Сейчас откроем.

Дуняша открыла двери, и посылку внесли в дом.

— Мам, посылку принесли от тети Глаши. Слезай. Сейчас самовар поставим.

— Ну вот и ладно. Не забывает нас. А я совсем развалялась, ноги отказываются. Только и могу, что на печь залезть, — говорила Макрина мужским, словно дратву дерущим, голосом.

Похожа она была на гусыню и еле передвигалась своим грузным туловищем. Опухшими ногами ступала, точно сваи забивала. Лицо у нее было крупное, жирное, с большими серыми глазами без ресниц и толстым сизым носом. Голос звучал сердито и брюзжаще, но глаза смотрели по-доброму. Сейчас ей седьмой десяток, а на сорок восьмом году она родила двойняшек. Мужа нет уже лет десять.

Тимофей и Макрина были людьми здоровыми, всю жизнь работали по плотницкому делу. Макрину считали подсобницей, но иногда она подменяла мужа, работала за двоих, если он запивал. Работали больше по найму, но в последние годы в колхозной артели. Получала пенсию — двенадцать рублей. Держала на дворе скотину. Кое-как перебивалась с дочками. Вот окончат восьмой, пойдут работать, легче будет.

Жила раньше с ними ее сестра — стара дева. Занималась хозяйством, растила девочек, но наскучила ей такая жизнь. Года полтора как уехала в Москву, в домработницы. Довольна, пишет. Одевают с хозяйского плеча, кормится вместе с хозяевами. Да еще деньги получает. Чего еще надо. В кино, в театры ходит. Подруг себе московских завела. Нет-нет да и соберет посылочку сестрице.

Катюша получила расписку и ушла.

Девчонки наперебой возятся с самоваром. Вытащили из-под печи старый керзовик, надели на трубу и продувают. Снизу сыплются искры. Наконец самовар, зашумел. Макрина в это время с тесаком орудовала над посылкой.

В сенях провизжала дверь, вошла соседка Василиса. Как к вечерне приходила она каждый вечер к Макрине на беседу. Вошла, наклоняясь, вся в сером, похожая на колодезный журавель. Кивнула в правый угол и села на лавку. У нее сестра тоже в Москве в работницах, а посылок что-то не посылает. Только письма изредка пишет. «Жива. Здорова. Может, и насовсем приеду». Да не едет что-то.

Стали разбирать посылку. Печенье, мармелад, пряники, зефир.

— Да… Живет что барыня, — завидущим голосом проговорила Василиса.

— Да уж за год-от третью посылает. Всей по домашним тапкам, по платку газовому, мне на юбку, — перечисляла хозяйка, вперя глаза в потолок и загибая пальцы, не забыть бы чего.

— Тут еще и яблоки какие-то, — выкладывая их со дна ящика на сложенные горой прикуски, рассмеялась Таня, — чудные, желтые, пупырчатые.

— А может, это и не яблоки, а пальцины, — вмешалась соседка. — Я третенья к Большаковым заходила. У них старшую-то замуж в Замошниково отдают. Приданого собрали — не знамо куда девать. И серванты, и верблюжьи одеяла модные. А уж на столы собрали — на двести человек хватит, и еще на неделю доедать достанется! И вот пальцин этих хотят достать, обещала, чу, какая-то сродственница из Москвы прислать.

— Ну вот и нам бог послал, — проговорила довольная Макрина.

Поставили две крашеные скамьи вдоль большого стола, накинули новую клеенку, выставили хорошую посуду из горки, принесли самовар. Расселись.

— А не отложить ли их до праздника? — с беспокойством произнесла Макрина.

Но девчонки заныли, стали просить попробовать хоть по кусочку.

— Ну ладно, режь, Дуняшка.

Дуня бережно взяла одну штуку и аккуратно разрезала на четыре части.

— Как их — с кожей есть, али как? — смущаясь, спросила Таня.

— Конечно, с кожей ешь, — поучала Макрина. — Такому добру пропадать!

— Кислые… — строя гримасы и чуть не брызжа слезами, сказала Таня. — Аж скулы свело.

Тут все на нее засмеялись. И стали пробовать свои доли.

Макрина отпробовала, заругалась:

— Тьфу, леший бы их задрал! Ну и горечь, ну и пальцины! А может, это и не пальцины, один смех над старухой, вот и все. Нашла что прислать.

— Да она и не виновата, может, — успокаивала Василиса подругу. — Ей недозрелых подсунули, ну а она и не посмотри как следует да и пошли тебе. Ее неча ругать. А им что, только бы с рук сбыть.

— Да ведь шесть штук. Дороговизна, чай.

— А может, их песком обсыпать, так ничего? — робко вмешалась Дуня.

— Ну вот еще, песок переводить! И так ненапастная на вас этого песку, почем зря жрете, — накинулась на нее мать. — Корове порежь да намешай, утром скормишь. Лучше бы ландрину вместо них положила.

— Это она для интересу, — заступилась Василиса.

Дуня, смущенная упреками матери, тут же порезала их и бросила в коровье пойло.

— Ну а теперь с конфетами, — притрагиваясь к привычному, сказала Макрина.

Чай пили дальше по-старому. Но изредка Макрина бормотала себе что-то под нос. Видать, в сторону Глаши.

Месяца через три Глаша приехала в отпуск. Веселая, быстрая, лет сорока пяти. Привезла гостинцев — не особо дорогие, так, по мелочи, но дорого внимание. И опять десять штук этих проклятых пальцин. За первым же чаем взяла один, порезала на дольки, положила в чашки, засыпала песком и залила чаем.

Макрина сразу же заворчала:

— Да куда ты окаянных, «полынью-то»!

— Мы в Москве ни одного чая без них не обходимся. Уж я так привыкла, что лучше любого варенья.

— Да как хоть их зовут, чертей этих?

— А лимоны!

— Во! А мы не знали, как и назвать! Василиса сказала — пальцины какие-то.

— Апельсины, что ли? Да нет, лимоны.

Тут стали пробовать. Понравилось. Девчонки вперебивку рассказывали, как они все шесть штук скормили корове. Так и корова-то есть не хотела, все фыркала.

— Уж и ругали тебя…

— Да что зря вспоминать, — перебила Макрина, — теперь уж ладно. Присылай еще.