Скакун не сводил с хозяина глаз. «Потерпи, скотинка моя, немного, только до полудня. Я обязательно выведу тебя, даю слово», — улыбнулся Сангин Рамазон, на этот раз широко, и, весело подмигнув коню (что скажешь?), вышел за ворота.
Скакун ответил жалобным ржанием.
Сангин Рамазон придержал шаг, с минуту постоял в переулке. Но со двора больше не донеслось ни звука.
«Да-а, лошадь тоже, как человек, от такой жизни скучает. Я ведь и сам, проторчав подряд несколько дней дома, чуть не лопнул с тоски…»
Сангин Рамазон зашагал по переулку, где снег был истоптан прохожими, и снова подумал, что пять лет назад он остался без лошади из-за наглеца Сарвара, сына Сайфиддин Умара. Да, никто другой, именно этот Сарвар опозорил его. Он, Сангин Рамазон, утешал себя: «Даст бог, воздастся ему, стервецу, как в свое время его отцу», — но, бывало… да, бывало, по неделе, а то и по десять дней не показывался на людях, потому что душили его злость и обида. Ему нужна была лошадь, был нужен конь-скакун, только конь избавил бы его от терзаний, стал бы снадобьем, бальзамом… Не знал он сильнее желания, чем каждый день и каждый час проезжать верхом на коне мимо Сарвара и, посмеиваясь, говорить ему, что вот видишь, и без тебя живу в свое удовольствие, слава богу, не пеший.
Год не находил Сангин Рамазон себе места, целый год, который показался вечностью, провел он в мученьях, пока не решил, что, даже если небо обрушится на землю, все равно купит себе лошадь, хорошего скакуна — без коня жизнь не жизнь. Потому-то одним осенним утром он и достал из сундука все деньги, отложенные на черный день, завязал их в поясной платок под халатом и отправился в Вандоб, отмахнувшись как от мухи, даже не пожелав выслушать сына Самандара, который пытался отговорить его. «Отец, — сказал этот наглец, — зачем вам в ваши годы лошадь?»
— Затем же самым, зачем тебе дармовая машина, — оборвал он сына.
Сангин Рамазон прослышал, что Туроб-наездник из Вандоба собрался продавать своего скакуна. Будто бы в базарной чайхане кому-то сказал, что ослаб и, видно, теперь уже в козлодраниях[64] не участвовать. Этот слух был как нельзя кстати. Во-первых, они, наездник Туроб и Сангин Рамазон, старинные друзья-приятели, не раз и не два угощались друг у друга хлебом-солью, и Туроб конечно же, хотя бы ради этого, отдаст ему коня подешевле. А потом, конь у него и вправду стоящий, одно загляденье: молодой, резвый, статный, красивый… другого такого в округе нет.
В тот день по дороге в Вандоб, ежеминутно покалывая осла заостренной палкой, чтобы бежал быстрее, Сангин Рамазон то и дело говорил себе, что, даст бог, взойдет солнце и над его двором.
Мечта и впрямь сбылась, да вот только…
«Ну и созданьице был этот наездник Туроб! Дешевле трех тысяч, сказал, не отдам, и на копейку не уменьшу, не надейтесь, и не просите. Не посчитался с тем, что мы приятели, что ели хлеб-соль с дастархана друг друга, что завтра нам снова встречаться в этом преходящем мире. Удивительно неразумное существо человек! В конце концов, к чему нужно было такое скупердяйство? Ведь три тысячи, которые содрал с меня, не решали его судьбы. Сам говорил, без надобности, разве что на могилу да на саван. И действительно, не прошло и полугода, как преставился бедняга…»
Сангин Рамазон вышел из своего переулка на главную улицу и тут же увидел кузнеца Исхака.
— Не уставать вам, сосед!
Кузнец Исхак, плечистый старик с густой, окладистой бородой, брал в горсть из загнутой полы чекменя измельченную мякину и посыпал ею узкую, но длинную, выложенную из камня и обмазанную глиной суфу, что стояла над ручьем вдоль улицы, у глинобитной стены его дома.
— Будьте здоровы! — ответил он, подняв голову.
Сангин Рамазон подошел ближе и стал поглядывать то в дальний конец пустынной улицы, где как раз в этот момент появилась женская фигура, то на еще сырую суфу, на которой вчера после полудня, счистив кто ладонью, кто рукавом снег, расселись старики — и он в их числе — и проболтали обо всем на свете до самой темноты, то на кузнеца Исхака, увлеченно занятого своим делом.
— Посыпаете мякиной? — сказал он, не найдя других слов.
— Разве не видите? — засмеялся кузнец Исхак и, разбросав последнюю горсть, отряхнув полу чекменя, прибавил: — Чем быстрее подсохнет, тем лучше. Кто сядет, посидит с удовольствием.
— Само собой…
Три-четыре года назад тут, на берегу маленького ручья, который пока еще скован льдом и заметён сугробами и поэтому почти не виден, этой суфы не было и в помине, лежала лишь дюжина больших замшелых камней. Любители поговорить, особенно старики, собирались тогда в основном на айване единственной в кишлаке мечети. Однако после того, как эту вконец обветшавшую мечеть снесли, а участок, на котором она стояла, отдали под двор новой школы, центр всех сборищ, где можно и душу отвести и узнать последние новости, сам собой переместился сюда. Рассаживались на камнях и порой засиживались до позднего вечера, когда пора уже было совершать вечерний намаз. Кузнец Исхак вполне мог возмутиться и сказать, что тут, за стеной его дома, не мечеть, чтобы языками чесать. Будь на его месте Сангин Рамазон, разумеется, не упустил бы случая поддеть болтунов. Но кузнец Исхак, чудак человек, сам предложил сложить тут суфу, и несколько стариков вместе с ним засучили рукава и соорудили ее за одно утро. С тех пор эту суфу называют суфой кузнеца Исхака. Тут и вправду место хорошее, солнечное, костям наслаждение — прогреваются все до одной; да и летом, как уляжется зной, сиди хоть до скончания века — приятно, свежо.
— Где вы были вчера?
— Вчера?.. Вчера чуть свет отправился в степь, — ответил кузнец Исхак, который пока Сангин Рамазон размышлял, уселся на край суфы, подоткнув под себя полы чекменя. — Окот ведь, пришлось помочь чабанам.
— В прошлом году вы тоже стали пенсионером, как и мы, и что за нужда погнала вас в степь? При таком вон большом снеге сидели бы дома да наслаждались покоем, разве плохо? Ну, в крайнем случае, прогулялись бы по улице. Вы же теперь имеете на это право, как говорится, сами себе и шах, и везир.
— Оно, конечно, сидеть дома или прогуливаться по улицам — такое право я имею. Да только, если сказать по совести, хлопот у чабанов сейчас больше, чем волос на голове. А людей, которые сидели бы без дела, не вам объяснять, мало: почти все в заботах о грядущей весне — севе хлопка, о полях да садах. Наш председатель Сарвар попросил, ну, я и не отказался. Собралось нас несколько человек, я седьмой, и поехали.
— Сарвар, а! — презрительно произнес Сангин Рамазон. — Пройдоха он и плут. На языке мед, а на сердце яд. Он этим своим медоточивым языком…
— Погодите, а ваш сын наезжает? — перебил кузнец Исхак. — Давно уж не видел. Как у него дела, в порядке?
— В прошлом месяце приезжал. Часа два посидел и уехал. Дела, говорит, идут ничего. Но кто знает…
— Дай бог ему долгой жизни, Самандар стоящий парень, совладает с любым делом. Будь у меня такой сын, я покидал бы этот свет не жалеючи. Да что говорить?! Человек, каких немного: чистые руки и чистые глаза, их не с чего ему прятать. А работает как? Каким хозяйством заправляет!..
Самандар — единственный сын Сангин Рамазона. До весны прошлого года он жил под одной крышей с отцом, и все семейные расходы, повседневные заботы лежали на нем. Сперва, сразу же после окончания института, работал здесь, в колхозе, был инженером, а потом стал начальником районного управления сельского хозяйства, сидел на этой должности лет пять или шесть.
Но в прошлом году, в конце зимы, в долине организовали новый совхоз, хлопководческий, и Самандара, что называется, взяли за горло, сказали — есть у тебя опыт, и назначили в тот совхоз директором. Он собрал все свои пожитки и перебрался в долину. Сангин Рамазон почти целый месяц хозяйствовал в доме один, без помощника, но скоро осточертело, увидел, что не выдерживает, и в один из дней оседлал своего скакуна, поехал, несмотря на дальнюю дорогу, к сыну и забрал старшего внука Карима. Как ни противился Самандар, твердил: «Пусть закончится учебный год, тогда пожалуйста, сам привезу», — он и слушать не хотел, отвечал: «Сперва подумай, ведь, в конце концов, я отец тебе, в мои преклонные годы тяжело без помощника».
— Присаживайтесь, — сказал кузнец Исхак, кивнув на суфу. — Поговорим немного.
— Схожу сперва в магазин…
— Покупками занялись? — усмехнулся кузнец Исхак. — В последнее время такого за вами вроде не водилось.
— Что поделаешь? Нужда заставляет, — махнул рукой Сангин Рамазон. — Закрома, слава богу, полны, и живность водится, так что обходимся без покупок, да вот… о внуке пекусь. Ботинки ему нужны, добротные…
В этот момент мимо прошла стройная миловидная девушка, одетая в хорошее, со вкусом сшитое коричневое пальто, с цветастым шерстяным платком на голове. Она поздоровалась.
— Здравствуй, доченька, здравствуй, — ответил кузнец Исхак. — В школу торопишься?
— Да, дядя, в школу…
— Как отец? Слышал, что приехал Шодмон…
— Да, вчера вечером приехал. Папа рад, — сказала девушка, улыбаясь, и пошла своей дорогой.
Сангин Рамазон проводил ее долгим взглядом, затем повернулся к кузнецу Исхаку.
— Дочь черного Амонбека… О господи!
— Что вы так?
— Отец ее еще вчера пас чужих коров и телят, тем и перебивался, а она, гляньте-ка, как задирает нос. Тьфу! Прежде мужа нашла бы себе…
— У вас, сосед, есть плохая привычка: хаете всех подряд, — перебил кузнец Исхак несколько раздраженным тоном.
— Ха, что я, неправду сказал? Поклеп возвел? Нисколько! Я сказал, что ее отец, черный Амонбек, был простым пастухом, а она вот — современные дети, да-а! — ходит так, будто земля должна благодарить ее за каждый шаг. Не знает ни стыда, ни совести. Если бы знала, не проходила бы с таким вызывающим видом, глядя людям прямо в лицо. Никакого почтения! А еще учительница, институт кончила… Она не учительница — настоящий теленок, которого только-только выпустили из хлева.