«Королевна», — растроганно определил Виталий Денисыч. Но что бы означало «Скорее поправляйтесь»? Стало быть, эта девушка все про него знала. К лучшему или наоборот? И о чем ты помышляешь, старый хрыч? — стыдил себя Корсаков, нисколько, однако же, таковым себя не считая. Много морщинок на лице, особенно на лбу и в уголках глаз, а седина появлялась лишь в щетине бороды, но ее он будет теперь сбривать не через день, а каждое утро. Он провел пальцами по подбородку — слава богу, сегодня побрился. Тело было еще поджарым, сильным, не раскисло от жира, и он не ведал, что такое одышка. Правда, в последние два-три года, после ссоры с Капитолиной, начинало жечь в середине груди, словно впивался туда уголек. Но приехал сюда — и того не стало.

«Что это я себя рассматриваю да расхваливаю?» — покачал головою Виталий Денисыч и принялся за молоко.

Потом он долго не мог придумать, куда сунуть пустую бутылку и газеты, забрал все с собой и двинулся прочь от речки, раздвигая упругий ивняк. Здесь прошла Татьяна, но никакого следа не осталось. Даже на отмели заровнялись отпечатки босых ее ног. А рука все еще будто ощущала пожатие ее руки, в глазах пестрили молнии сарафана, и колени он видел, и губы, и всю ладную фигуру девушки.

Голову ему, что ли, напекло? Не надо было забывать в машине кепку. Он прикрыл газетой макушку, зашагал к селу вдоль турнепсового поля с чахлыми от жары ботвинами. Несколько лет подряд, рассказывали Корсакову, обещали колхозу поливальную машину, но два сезона лили дожди, и о ней начисто позабыли. И Корсаков, пощупав вялые, будто тряпичные, листья турнепса, подумал, что заняться машиною самый резон.

Наконец он избавился от бутылки: заткнул ее пробкой и глубоко закопал в кротовую кучку, подальше от поля.

Впереди показались теплицы — лагерь огромных полиэтиленовых палаток, натянутых на железные каркасы, насквозь пропитанных солнцем. Из зеленых домиков, пристроенных к каждой теплице, деловито вылетали чернозолотистые пчелы и устремлялись внутрь.

Виталий Денисыч вошел и едва не задохнулся — такая банная влажная духота скопилась внутри, хотя были открыты все продушины. Из жирного фиолетового чернозема по шнурам вверх, к самой крыше, обвиваясь лианами, топорща крючки и спирали усов, лезли сплетенные стебли, отягощенные темно-зелеными литыми огурцами. Разомлевшие потные женщины, кто в одной майке, кто в распущенной кофте, под которыми не было лифчиков, вываливали ведрами в деревянный короб для мусора какие-то розовато-бурые грибы.

— Веничек прихватил? — встретила Корсакова плотно сбитая молодайка. — А то попаримся!

— Да-а, жарко туту вас, — посочувствовал Виталий Денисыч.

— Скоро нагишом ходить станем, угуречными листочками прикрываться, так переходи к нам робить, — не унималась молодайка, постреливая шалыми глазами и показывая мелкие, как семечки, зубы.

— Да чего ты пристала, как банный лист, начальство ведь, — подергала ее за подол пожилая женщина с черным, будто из старого дерева вырубленным лицом.

— К начальствуй приставать — у него все образованное.

Женщины, охотно отставившие ведра, прыснули в ладони. Пожилая остерегающе подняла палец:

— Ну догрешишь ты, догреши-ишь.

— Тебе-то чего, тебя-то уж давно грехи за версту обегают, — подбоченилась молодайка и — к Виталию Денисычу: — Угуречика не желаешь?

Корсаков кивнул, довольный, что его приняли по-свойски, и тут же она сорвала огурец, блестяще глянцевитый, обтерла низом кофты и подала, огурец оказался тяжелым и неожиданно холодным. И когда Виталий Денисыч надкусил его, душистая свежесть наполнила рот.

— Отгружать надо, а машину не присылают, — пожаловалась пожилая.

— Я машину пришлю, — обрадованно пообещал Виталий Денисыч. — А что вы это таскаете?

— Поганка заела, спасу нету. — Пожилая указала на землю, и теперь Виталий Денисыч разглядел: шевеля чернозем, раздвигая его, застилая шляпками, точно округлой черепицей, отовсюду перли грибы. Да не какие-нибудь, а самые настоящие шампиньоны.

Он вспомнил: обедал как-то в ресторане, когда приезжал в областной центр по службе. За соседним столиком гуляла компания: две девицы без возраста, ибо на лице у каждой, созданном матерью-природой, намалевано было другое, и мужчина вихонинского типа, в дорогом костюме с вишневой искрою, дородный, как раскормленный бульдог, на пальце — перстень с красной каплей. «Э-э, принеси-ка нам шампиньонов, милочка», — среди всего прочего заказал он. Виталий Денисыч и прежде слышал об этих грибах и читал, но никогда их не пробовал. Официантка притащила поднос, Корсаков краешком глаза отыскал на нем тарелочки, на которых лежали грибки — будто кошке в плошку, еле различимые в приправе. Посмотрел в меню цену и удивился, до чего же дорога эта чепуховина, ведь выращивать ее не надобно особого труда…

Он вспомнил ресторан, сказал женщинам: «Перестаньте добро выбрасывать!» — и тут же поспешил к Однодворову, совсем не учитывая, что после утренней разнарядки председатель редко на месте. Корсаков не застал в правлении даже секретаршу. «Вот поскакунчик, — обругал он себя, — вовсе в тебе нету терпения!»

Спидометр отбивал километры. Новенькая председателева машина «Жигули», зеркально сверкая черной эмалью, едва касалась колесами тяжелой глади шоссе. Вихрем проскакивали автобусы, грузовики, легковушки, в открытые окна захлестывал ветер. Виталий Денисыч видел перед собою прозрачную блекло-зеленую косынку, плечи, облитые платьем, и ему хотелось погладить эти плечи. Татьяна нет-нет да и поглядывала в зеркальце у лобового стекла, и Виталий Денисыч воровато переводил глаза на шею шофера, модно обросшую косицами, на толстые руки главного зоотехника, сопящего рядом с Корсаковым на диване. Главный зоотехник полгода назад бросил курить и с тех пор жадно нюхал папиросы, будто какие-нибудь редкие цветы.

Когда Виталий Денисыч узнал, что Однодворов направляет его в областной центр на совещание вместе с главным зоотехником, вместе с Татьяной Стафеевой, он исполнил у себя в комнате замысловатый танец, чуть не сокрушив неустойчивую мебель. Он обрадовался, как мальчишка, получивший неожиданный подарок, и с трудом сдерживал глупо-счастливую улыбку.

Они встречались с Татьяной только по делам, она была с ним дружески приветлива всего лишь, и никаких воздушных замков он не строил, однако, выходя из дому, думал: сегодня он увидит Татьяну. Большего ему вроде бы и не надо было. Испытывал ли Виталий Денисыч что-либо подобное, когда познакомился с Капитолиной?

Трудно сейчас сравнивать. Но в молодости он был самоувереннее, нахальнее, что ли, а теперь вот робел, не мог сам повести разговор. Отвык разговаривать с девушками помимо работы, да и они нынче другие: языкастые, раскованные, независимые.

За всю дорогу Татьяна ему даже не улыбнулась. Она не обращала внимания и на сосновые и березовые леса, бегущие назад, на деревушки, бойко мелькающие пришоссейными избами, ни словом не обмолвилась даже в маленьком городке, когда пошли в столовую пообедать. «Обидел я ее чем-то, отпугнул», — сокрушался Виталий Денисыч, и главный зоотехник, втягивавший ноздрями запах папиросы, начал его раздражать…

В город приехали под вечер, затормозили напротив гостиницы, на оживленном горячем проспекте. Неподалеку, за высокими копьями ограды, клубились деревья, и оттуда доносились отрывистые возгласы духового оркестра. По броне всех быстро прописали, и, едва кивнув через плечо. Татьяна с чемоданчиком в руке, прицокивая каблучками, поднялась на второй этаж. Виталия Денисыча и главного зоотехника поселили на третьем, в двухместном номере с видом на стену соседнего дома.

— Охо-хо-о, — выдохнул главный, бухаясь в низенькое кресло-раковину, — порастрясло. Ты, Виталий Денисыч, на меня не оглядывайся: мотор барахлит. Я в буфете перекушу да и залягу. Вечер свободный, погуляй, город посмотри, у нас он совсем другой, чем ваш областной центр, река огромная, километра в три шириной. Да и Стафееву одну не оставляй. Хоть и разумная девушка, а все же и пообидит кто. Номер у нее двести двадцатый.

— Ладно, — уныло сказал Виталий Денисыч, — попробую. Только скучно ей со мной будет.

— Хороша была Танюша, — продекламировал главный, пропуская сетования Корсакова мимо ушей. — Эх, сбросить бы сейчас четверть века, заботы, болезни!

— Ну и что?

— А то. Не успел я погулять, покрасоваться, помаяться в угаре. Восемнадцати воевать пошел. И убило у меня любовь мою, первую, единственную. Тоже ее Танюшей звали. Санитарка была. Ничего я про свою жену не скажу, в разведку бы с ней… Да все ночами — Танюша… Чем дольше живу, тем дальше назад оглядываюсь. — Он припухшими глазами печально и знающе посмотрел на Корсакова.

— Я тоже. — Виталий Денисыч был удивлен: до сих пор считал главного сонливым тяжкодумом.

— Хм, тоже! — Главный доставал папиросу. — Все ж таки у нас с тобой разница в две пятилетки. Тебе еще и погрешить можно, и покаяться успеешь.

«Да я на что угодно готов, лишь бы Татьяне хорошо было», — чуть не сказал вслух Виталий Денисыч и покосился на свой чемодан, в котором лежал новенький летний костюм, купленный недавно.

— Ступай, ступай. — Главный устало махнул рукою.

— И в самом деле! — воскликнул Виталий Денисыч, будто подхлестнутый этим движением.

Щелкнули замки чемодана — и вот уж на Корсакове нейлоновая слепящей белизны рубашка, вот уже серый костюм, на котором великолепно уцелели стрелочки. Щеткой по ботинкам, расческой по волосам — и в дверь.

Через две ступеньки по лестнице, в длинный коридор, по ворсистой ковровой дорожке к номеру двести двадцать, костяшками пальцев по вишневому лаку филенки. Голос Татьяны:

— Минуточку!

И вот она открывает: прическа высоко взбита, платье безрукавное с открытым воротом, кулончик медовой каплею на тонкой цепочке. Губы чуточку тронуты помадою, и оттого зубы чисто блестят.