Не слишком ли много приключений?

— Но послушай, — воскликнул один мой знакомый, дочитав до этого места, — тебе же никто не поверит!

— Почему? — удивился я.

— Во-первых, слишком невероятные приключения, а во-вторых, их слишком много.

Замечания не были лишены здравого смысла. Мне с такой реакцией уже приходилось сталкиваться. Однажды я приехал в отпуск к себе в Подмосковье, встретился с девушкой, с которой учился когда-то в одном классе, ну, и конечно, сразу же начал рассказывать про медведей, вьючные переходы и так далее. Девушка сначала снисходительно и даже благосклонно слушала мои рассказы, потом начала сердиться. Она, мол, способна понять шутку, но нельзя же шутить так однообразно! Или я принимаю ее за дуру, способную поверить во все эти небылицы?

— Ну ладно, я понимаю, когда мне посторонний человек об этом говорит, но ты! Ведь ты сам был участником большинства этих приключений! — возразил я знакомому.

— Я-то да, я же не говорю, что я не верю, но другие не поверят. Представь сам — если бы ты не знал Камчатку и услышал подобные рассказы, поверил бы ты в них?

И это тоже было справедливым замечанием. Мы уже не раз сталкивались с такими случаями, когда надо бы-ло соврать, чтобы тебе поверили.

Мой товарищ однажды стоял лагерем неподалеку от высокого обрывистого берега. Ночью произошло землетрясение, совсем небольшое, так что те, кто спал покрепче, ничего не почувствовали. Проснулись утром ребята — и недосчитались одной лошади. Искали, искали они эту лошадь целый день, уже потеряли всякую надежду, и вдруг видят —из земли торчит конский хвост.

Все произошло невероятно просто. Лошадь паслась рядом с обрывом, когда земля задрожала, я огромный блок у обрыва сразу осел. Прямо под ногами лошади раздвинулась трещина. Долго, наверно, билась кобыла, пытаясь выбраться, но в конце концов сдохла.

Что оставалось делать? Ребята составили акт гибели, и, понимая, что случай невероятный, и для него нужны и доказательства чрезвычайные, сняли с лошади шкуру. Как приложение к акту. Хорошо еще, что они решили посоветоваться с опытными геологами, прежде чем сдать в бухгалтерию этот оригинальный акт с чрезвычайным приложением.

— Да вы что, хотите, чтобы на вас повесили стоимость кобылы? Какой же дурак ревизор вам поверит? Лучше придумайте что-нибудь пореальнее, ну, например, признайтесь, что вы по халатности опоили кобылу, и она сдохла. Ну, выговором отделаетесь, и все. А так — непременно повесят на вас эту кобылу...

Может быть, ревизор и поверил бы как человек, но как ревизор он обязан ничему не верить. Кроме того, ведь есть еще ревизоры, ревизующие самих ревизоров, и те бы уж ни за какие чрезвычайные доказательства не поверили фантастическому акту. И непременно повесили бы эту кобылу на самого ревизора. А скажите, какому ревизору понравится, если на него будут вешать кобыл, которых он и в глаза не видел.

Для камчатского геолога единственная возможность заставить себе верить — постоянно соразмерять происходящее с привычной для европейца меркой, за пределами которой начинается категорическое «так не бывает». Английский фермер, впервые увидевший жирафу, тоже ведь заявил сначала:

— Такая длинная шея? Этого не может быть!

Есть и другая возможность заставить себе верить.

Для этого надо просто-напросто включить в состав отряда нотариуса с печатью. Но какой же нотариус согласится поехать в тайгу кормить комаров, тем более, что там ему постоянно не будет давать покоя мысль, что он дискредитирует себя в глазах коллег и вышестоящих инстанциq, если будет утверждать без разбора все увиденное собственными глазами. А дискредитированный нотариус — все равно что конь, посаженный на задние ноги.

Других методов заставить себе поверить нет и быть не может. Ну я тогда и не буду заставлять. Я просто попрошу — верьте мне. Ведь если бы я захотел соврать, неужели не придумал что-нибудь поправдоподобнее?

— Вот еще тон у тебя бывает каким-то таким.. Знаешь... Ну можно представить себе черт-те что...

— А-а... понятно! Это, если, например, я пишу про комаров, то тон должен быть таким, чтобы читатель — боже упаси! — не подумал бы, что комаров было сто, если в действительности их было всего девяносто девять.

— Н-да... ну в общем поточнее надо быть, пообъективнее, а то вдруг кто-нибудь представит себе не совсем то, что было на самом деле... И еще, — не унимался мой дотошный оппонент. — Хорошо, пусть все в отдельности будет так, но в действительности-то эти приключения происходили не так уж часто.

Что можно было возразить на это? Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается? Или, может, поддавшись на провокацию, вставлять между отдельными приключениями былинное «долго ли, коротко ли», «жили они поживали, и вдруг... » или давать кинематографические титры «прошла неделя», «прошел месяц...»?

— Не-ет, а ты вот попробуй дай описание того, что происходило между приключениями, обычного, будничного. Я, конечно, понимаю, что это будет нелегко, но ведь настоящие-то писатели умеют делать это. Попытайся и ты, — не без ехидства посоветовал мой критик, — может, что-нибудь и получится.

Ну что ж, надо попробовать. Значит, так, чем же мы занимались между приключениями? Между — значит после одного и перед другим... Та-ак, что мы делали после того, как убили первого медведя и перед тем, как убили второго? Ну прежде всего, мы его разделали, потом сварили, потом... съели. Ах, съесть медведя — это тоже приключение? Тогда погоди, сейчас... Ну кашу мы еще ели. Вот уже каша-то — вещь самая обыкновенная, будничная, не представляющая никакого криминала даже для самого придирчивого антиромантика. Простая гречневая каша, заправленная... ах, да, опять не то — заправленная медвежьим салом! Ну тогда вот что... никакого медвежьего сала, ничего экзотичного, обыкновенная каша, совсем ничем не заправленная. Тогда не то чтобы каких-то там жиров, самой-то каши оставалось в обрез. Это было, когда мы застряли в пешеходном маршруте на десять дней, а продуктов у нас было всего на пять. И все десять дней мы ходили впроголодь. Фу ты, черт, опять... Впроголодь — это уже не будничное. Снова трудности, лишения, подчеркивание исключительности нашего быта. Так ведь представители других профессий могут обидеться. Что же, у геологов все такое из ряда вон выходящее, что по сравнению с геологией все остальные профессии покажутся слишком уж серыми. Нехорошо, неэтично. Нескромно, наконец.

Ну тогда... уж обыкновеннее некуда... мы спим. Просто спим как убитые. Едва до спальных мешков добрались — и заснули. Только Женька чего-то все ворочается, ворочается, всех расталкивает, совсем спать не дает.

— Женька, может, хватит?

— Ишь ты, какой нервный! Хватит... А у меня тут сук такой под мышкой выпирает, я прямо как на кол посаженный.

— Да как ты ворочаешься, уже давно должен хоть железобетонный кол измочалить.

— Ага, верно, только пока он мне все ребра уже измочалил.

Что, опять подчеркивание, смакование, нагнетание? Опять криминал с точки зрения антиромантика?

Действительно, ничего не получается. Умеют же писатели писать о будничном... Пишет, например, писатель о том, как человек ест. Вообще человек, вообще ест... Но, стоп! Разве вообще, не в конкретной обстановке? А если в конкретной, то чем же ее создавать, обстановку? Спецификой натуры! А у нас даже искать не надо згу специфику, она сама так и прет отовсюду. И посуда не та, что дома, и моешь ее совсем не так — травяной мочалкой да с песочком. И даже портянки здесь пахнут не так, как в городе. Начать хотя бы с того, что в городе они вовсе не пахнут, и к тому же их там не бывает — в городе носки.

— А ты знаешь, ведь мы с тобой совершили элементарную логическую ошибку. Начали спорить, не определив как следует понятия...

Итак, прежде всего, что же такое приключение? Очевидно, неожиданное событие, не укладывающееся в привычные рамки... Тогда с городской точки зрения все происходящее в поле, в нашем, камчатском геологическом поле — сплошное приключение, и от этого никуда не денешься. И писать о поле — значит, писать о приключениях, значит, вызывать неудовольствие солидного дяди-бонны. А с полевой точки зрения, к которой привыкают через месяц-полтора после отъезда из города, все это и есть обычные, будничные события. Потому что ничего неожиданного в них уже нет. Не встретил медведя сегодня — вот это действительно приключение, необычная вещь. Встретил шесть штук — норма, обычно. И даже охота на медведя — уже никакое не приключение, потому что все случаи поддаются строгой всеобъемлющей классификации, и неучтенным неожиданностям попросту не остается места.

Действительно, какие ситуации возможны при охоте на медведя?

I. Ты медведя видишь, он тебя — нет.

§ 1. Медведь идет на тебя. Садишься за камень или за куст и ждешь. Если у тебя слабые нервы — стреляешь и мажешь с далекого расстояния. Если же нервы крепкие — мажешь с близкого расстояния.

§ 2. Ты идешь на медведя. Перед тем как идти, сними с себя все лишнее — так легче догонять (или убегать). Подкравшись близко к медведю, снова взвесь свои силы — хорошо ли ты стреляешь?

Хорошо. Не торопись — все равно медведь твой. Наточи нож, разожги костер, предупреди ребят, чтобы не варили кашу — на сегодня будет медвежатина.

Плохо. Как следует надышись. Не торопись — все равно ты медведев.

II. Ты медведя видишь, он тебя — тоже.

§ 1. У медведя нервы оказались слабее. Он убегает. Ничего не поделаешь!

§ 2. Нервы оказались слабее у тебя. «Ничего не по-делаешь» — приходится говорить уже медведю.

III. Медведь тебя видит, ты его — нет. Случай нежелательный. Бди.

IV. Ты видишь медведя во сне. Не пытайся потом выдать это за действительность.

V. Медведь видит тебя во сне. Миша, не фантазируй. Соси лапу!