Это и те, которые сначала хотят посмотреть, что получится у коммунистов. Если с ними по душам поговорить, то многие запишутся в отряд и организуют четвертую роту. Но Коскинен не хочет сейчас заниматься этим делом, потому что даже и для партизан третьей роты не хватает оружия. А без оружия нечего раньше времени огород городить. Пускай идут вольным пополнением на случай надобности.
«Но куда же девалась третья рота? Ах да, она, как было приказано ей, выстроилась в самом конце деревни, уже за околицей, и, пропустив обоз, должна идти сразу же за ними».
— Эй, кучер!
Но он уже давно подал сани управляющего к крыльцу и ждет. Коскинен и Лундстрем садятся в сани, и кучер гонит к околице.
Третья рота заняла свое место сразу же за вереницей разномастных саней.
Кучер неприступно восседает на облучке и важно покрикивает. Не впервой ему возить важных особ.
— Езжай без этих окриков и не гони так, — приказывает ему Коскинен.
Кучер недоумевающе пожимает плечами и опускает вожжи.
Они обогнали третью роту, обогнали хвост обоза, проехали середину, поравнялись с его головой.
— Эй, Олави, побереги свои силы, садись пока лучше в сани!
— Сколько народу! — восторженно говорит Лундстрем.
— Обоз тоже не мал, — отвечает Олави.
Они едут несколько минут молча, каждый думает о своих делах.
Лундстрем соскакивает с саней и идет рядом с розвальнями, на которых, покрывшись теплой попоной, рядом с другими женщинами приютилась Хильда.
— Теперь ты видишь, Хильда, что я тебе тогда, в лесу, говорил истинную правду.
Она молчит. И он сердится сам на себя. Для чего опять повел этот разговор, не сулящий ему никакой радости? Он догоняет сани, вскакивает на них и слышит, как Коскинен говорит Олави:
— Меня радует образцовый порядок в батальоне.
Если Инари приказал своей роте идти в полном молчании (они ведь были передовиками, и честь первой встречи с противником принадлежала им), то батальон передвигался медленнее, шумливее.
Разговоры в строю вспыхивали то там, то тут. Они тлели в обозе и превращались в галдеж в беспорядочной толпе, шедшей за батальоном…
Когда Коскинен выезжал из деревни, его неожиданно окликнул старик, тот, который говорил от имени делегации, пришедшей за охотничьими ружьями.
— Вы уходите?
— Да.
— А когда вы снова придете к нам? — И в голосе его звучала надежда.
— Не беспокойся, мы еще вернемся, — ответил Коскинен и дернул вожжи. — Мы еще вернемся, Суоми! — громко повторил он.
Метрах в двухстах от околицы через сетку зачастившего снега пробивалось пламя первого дозора. У костра дежурили часовые. Они, в темноте не узнав Коскинена, спросили пароль.
— Все отлично, — сказал Коскинен, отъехав.
Лундстрем в одном из дозорных, к своему удивлению, узнал почтальона. На его вопрос тот махнул рукой.
— Пусть письма сами ходят.
Темнеют спины последней шеренги лыжников второй роты. Кто-то идет рядом с санями и разговаривает с Коскиненом. Я хорошо запомнил фамилии партизан моего взвода и даже во тьме различу их обветренные лица. Но разве перечислишь поименно всех участников этого зимнего, неповторимого снежного похода, прошедших сотни километров на нестерпимом морозе, в полярных тундрах, в феврале тысяча девятьсот двадцать второго года, восставших, чтобы отвести удар от Страны Советов?
Разве точно припомнишь, что случилось в каждой пройденной деревне в эти дни февраля?
Переход и потом сон, дежурство у костра, перекур, холодная закуска и ледяной ветер в лицо. Одна деревня похожа на другую. День переходит в ночь, ночь в день, и трудно потом припомнить, что когда произошло. Так это было все быстро и неожиданно.