Она снова встала передо мной вечером того дня, зимою прошлого года в Суоми, когда в селе Иоутсиярви, севернее Полярного круга, я разыскал одного из участников восстания, старика лесоруба Пекка Эммеля. Он сидел в своей большой избе и о чем-то беседовал с двумя стариками соседями. Свет керосиновой лампы под потолком не разгонял тьмы, заполнявшей пустую горницу с бревенчатыми стенами. Узнав, что я приехал из Советской России и меня интересуют подробности восстания, Пекка Эммеля взволновался. Воодушевленный воспоминаниями, словно присягая на верность великой идее пролетарского интернационализма, он с гордостью и волнением рассказывал о славных днях зимы двадцать второго года.
Но разве можно вспомнить все сразу в короткой беседе! И Пекка Эммеля обещал прислать мне вдогонку подробное описание тех великих дней, отсвет которых лег на всю его дальнейшую судьбу.
Свое обещание старый лесоруб выполнил.
Когда мы заявились к Эммеля, старик собирался в баню и предложил нам разделить компанию. Но я торопился к Кианто, и мы ограничились одним кофе.
Неподалеку от границы, в лесах, стоит дом старого писателя Илмари Кианто, бытописателя беднейшей части крестьянства. Он прославился уже пятьдесят лет назад своим романом «Красная черта», посвященным первым выборам в сейм.
В «Зимнюю войну», как здесь называют войну 1939—1940 годов, вблизи от Суомусалми, на дороге, у которой стоит а дом Кианто, погибли мои товарищи, талантливые писатели Сергей Диковский и Борис Левин. Мне хотелось побывать в этих печально памятных местах.
Еще в первые дни войны Кианто уехал в столицу, а на дверях своего дома, как рассказывали мне, написал:
«Товарищи красноармейцы, это дом писателя. Я тоже бывал в Москве, не разрушайте мой дом».
За эту надпись Кианто при правительстве Рюти — Таннера отдали под суд, считая, что он пытался войти в частное соглашение с противником.
И старому писателю пришлось пробыть некоторое время в каталажке.
Но еще за сотню с лишним километров до Суомусалми, в Куусамо, мы узнали, что Кианто уже с неделю как уехал в Хельсинки, и дорога к его дому занесена непролазными снегами. Тут-то я пожалел, что не принял приглашения Пекка Эммеля попариться вместе с ним..
Некоторые односельчане называют Эммеля упрямцем. Когда все они на пепелище деревни, сожженной гитлеровцами в дни отступления, возводили дома в новом стиле, он срубил себе традиционную бревенчатую избу. Пусть будет так, как раньше!
Но как тут все переменилось! Раньше здесь были, как говорят в Карелии, версты длинные, но зато узкие. А теперь дороги широкие, хорошие. Раньше лесорубы передвигались пешим порядком, а сейчас по наезженным дорогам катят просторные и удобные автобусы… Правда, с тяжелой моторной пилой не больно-то пешком попутешествуешь… Это тебе не легкая лучковая пила за плечами или кирвас — топор лесоруба с длинной изогнутой рукоятью… И землянок нет. И бараки не те: в стандартных домах, в большой комнате — нары на восемь человек и электрический свет, а у некоторых — даже радио. И все меньше на лесозаготовках встречается лошадей. Их с успехом заменяют тракторы.
Но мы видели, что означает механизация труда в лесу в условиях капитализма. Облегчая физический труд одних, она все время увеличивает число тех, кто остается совсем без работы. Уменьшая время лесозаготовок на две-три недели в году, она увеличивает на эти же две-три недели «сезонную» безработицу тысяч и тысяч людей. Трактор, купленный возчиком в рассрочку на несколько лет, не только приносит дополнительные проценты дохода продавцу, но еще больше связывает «собственника», который изо всех сил бьется теперь, не только чтобы заработать на хлеб насущный, но и чтобы выплатить стоимость машины. И все же большей частью он бывает вынужден расстаться с трактором — тот переходит в собственность акционерного общества, поручившегося за возчика-лесоруба.
— Нет, жизнь раньше была полегче, — мечтательно сказал мне молодой возчик, — Кончил дело — и шагай без забот. Если и закабалился контрактом на валку леса, на сплав, то на один лишь сезон. А там — прощай! Нынче же за каждый шаг страшишься. И по ночам поломки снятся! Опутан трактором на много лет вперед. А без него работы не найти!..
Быть может, перед молодым возчиком прошлое представало в романтической дымке. Но в одном он прав: нынешний возчик и лесоруб (ведь и с моторной пилой, правда в меньшей степени, происходит то же самое) закабален на несколько лет вперед.
И теперь в том, что Пекка Эммеля срубил себе «по-старому» бревенчатую избу и не захотел проводить в избу электричество (мы беседовали с ним при свете керосиновой лампы), я увидел не только упрямство старого человека, нет, он — вольнолюбивый — по-своему чтит те времена, когда при всех трудностях жизни лесоруб, одетый хуже, чем сейчас, все же чувствовал себя посвободнее, не запродавался на много лет вперед.
Пекка Эммеля словно не захотел замечать в лесу ни трактора, ни электричества, ни всех тех изменений, которые принесло время, и думал, что этим остается верен своему старому боевому знамени, но окружающим он стал казаться лишь старым чудаком, а никак не передовым человеком.
— И такие бывают у нас «догматики», — улыбнулся Маркко, когда вечером мы делились впечатлениями от прожитого дня.
И вот теперь — разве это нельзя назвать удачей? — я встретил депутата от того самого округа, где происходило действие «Мы вернемся, Суоми!».
Анна-Лийса совсем недавно прочитала эту книгу и нашла в ней некоторые неточности…
— У вас соловьи поют на таких широтах, где их не бывает!
— В русском издании соловьев уже давно нет, ну, а в рукописи тридцать четвертого года, с которой переводил Ялмар Виртанен, они, к сожалению, пели…
Анна-Лийса рассказывает мне некоторые неизвестные мне детали, чтобы я мог внести их в новое издание романа, выходящее на финском языке.
Я спрашиваю о здоровье ее малышей, она отвечает и, угадывая «подтекст» вопроса, говорит:
— Вас интересуют мои семейные дела? Они и в самом деле получили сейчас общественное звучание. Еще в университете я вышла замуж за студента Аарне Исааксона. Мы — земляки, единомышленники, однокурсники. Когда он окончил университет, на коммунальных выборах в общине Колари, которая граничит со Швецией, в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году его выбрали секретарем по социальным делам. А он — шведский подданный.
Это было то время, после всеобщей забастовки, когда буржуазия предприняла очередной поход против коммунистов. Начался шум и на севере: мол, незаконно, чтобы шведский подданный занимал выборную должность в Суоми! Аарне родился здесь, здесь учился, работал, окончил университет. У нас есть немало случаев, когда выборную должность занимают шведские граждане, но если это не коммунист, никто не поднимает шума. По всем нашим законам, когда Аарне подал заявление, ему должны были дать финское гражданство. Но министр внутренних дел отказал в этом, — иронически усмехнулась она. — Отказали и премьер и президент. Ни запрос фракции, ни жалоба в Верховный суд ничего не изменили. И в апреле пятьдесят шестого года, в то самое время, когда я с молодежной делегацией была в Народном Китае, власти выслали моего мужа из Финляндии в Швецию. Так нас разлучили. Дети остались со мной, но по закону они шведские подданные!
Всю эту историю молодая женщина рассказывала мне спокойно, казалось бы безучастно, словно речь шла о чем-то постороннем, а не о ее судьбе. Но за этим ее внешним бесстрастием я слышал с трудом сдерживаемое волнение и горечь.
Я не стал спрашивать у Анны-Лийсы, почему она не последовала за мужем в Швецию. Слишком уж очевидно было, что она не могла пренебречь доверием своих избирателей и отказаться от того, что стало содержанием и смыслом всей ее жизни — от борьбы за дело рабочего класса Финляндии.
— Разве мужчина, женясь на финке, не получает права финского гражданства? — спросил я. — Мне известно несколько случаев, когда женщина, выйдя замуж за финского гражданина, автоматически становилась финской гражданкой.
— Законы писали мужчины. Гражданство дается только по мужу. Женщина таких прав не имеет. Я ведь сказала, что даже мои дети по закону шведские граждане.
Это не первый случай неравенства женщин в Финляндии, которому я был свидетелем. В те дни, когда я был в Суоми, много толковали о женщине, которая, сдав на богословском факультете все положенные для пасторского звания экзамены, захотела стать священнослужителем. Духовные иерархи отказали ей в этом. И теперь, опираясь на конституционный закон о женском равноправии, она через государственный суд добивалась права стать священником. Если суд удовлетворит ее иск, она станет первой женщиной-пастором. Некоторые финки, рассказывая об этом, возмущались: «Все равно в кирку, где пастор — женщина, я никогда не пойду», другие восхищались ее упорством в борьбе «за равноправие». Но и те и другие были удивлены, что мы оставались равнодушными к этому спору, что рассказ об этом любопытном эпизоде нисколько нас не волновал. Зато мы, в свою очередь, удивлялись тому, что нам без тени возмущения сообщали, что женщины здесь получают за равную работу зарплату значительно меньшую, чем мужчины.
И даже женщина-инженер, высокая блондинка, сопровождавшая нас в цехах комбината «Тако», без возмущения, как о чем-то само собой разумеющемся, говорила нам, что она получает зарплаты на 15 процентов меньше, чем ее сменщик-мужчина.
И это в Финляндии, которая по праву гордится тем, что она была первой страной в мире, где женщины получили политическое равноправие.
Кеми.