И в том кулацком хозяйстве, где я побывал в прошлый приезд, и в этих двух, и, как я потом убедился, в тысячах других более мелких общим было то, что наряду с пашней и лугами крестьяне владеют и лесом.
Государству принадлежит около трети всех лесов — главным образом в северных районах, — а крестьяне владеют примерно 60 процентами лесов Суоми.
На севере ведутся сплошные рубки, и все же не вырубается даже естественный прирост. В более южных лесах проводятся главным образом выборочная рубка и «рубка ухода». Там налажен тщательный общественный контроль за тем, чтобы лес хищнически не истребляли.
Всюду, где бы я ни был, на севере или на юге, на востоке или на западе Финляндии, лес если не сплошной стеной подступает к дороге, то синеватой зубчатой стеной окаймляет горизонт за дальними полями, высится на другом берегу озера, сосновой рощицей стоит позади хутора, березняком шумит в лощинке.
Сосновая колыбель качает новорожденного финна, и гроб его — домовина — сшит из сосны. О лесе и песни поются, и сказки сказываются. Всю жизнь финского крестьянина сопровождает лес: летним шумом раскидистых крон, в доме — сосновыми плошками и бадьями, треском еловых поленьев в печи зимой, березовыми вениками в бане. Когда крестьянин хочет выпить, он невольно вспоминает о сосне. Ведь спирт здесь добывается из дерева, и самый плохой сорт водки не случайно называется «сучок».
И когда лесорубы и крестьяне подымают свой голос в борьбе за мир, они также вспоминают о сосне.
Огромная, раскидистая сосна росла на хуторе Хепомяки, неподалеку от Хельсинки. Это была самая большая сосна во всей губернии Уусимаа. Хуторяне гордились ею. Но когда в Хельсинки заседала Всемирная Ассамблея Мира, они срубили сосну и прислали ее в подарок Ассамблее.
В просторном зале Мессухалле — дома, сооруженного специально для выставок и народных собраний, — сосну водрузили над трибуной. Своей хвойной кроной она осеняла президиум.
Это была «Сосна мира».
А когда работа Ассамблеи заканчивалась, сосну распилили на маленькие кусочки и роздали делегатам на память о финских борцах за мир.
В Москве, на письменном столе профессора биолога Ивана Евдокимовича Глущенко, делегата Ассамблеи, я впервые увидел этот бережно хранимый, аккуратный сосновый брусочек — малую часть знаменитой сосны-великана из Хепомяки.
К старой символике присоединилась новая. «Сосна мира» у финских лесорубов «на севере диком» не стоит одиноко, а по-новому перекликается с «Пальмой мира» в странах палимого солнцем юга.
Но лес нужен земледельцу не для символики и не только для повседневного обихода.
— Для меня лес — как сберегательная касса, — объяснял мне один крестьянин. — Я берегу на черный день: вдруг в дождливое лето вымокнут посевы или ранние заморозки погубят урожай…
— На деньги, полученные от продажи леса, я выкупил долю жены в хозяйстве ее сестры, — рассказывал мне другой, Метсяранта.
Один крестьянин продает лес, когда ему надо приобрести трактор, а другой — когда после раздела с братом должен был построить себе новый дом. Правда, если Метсяранта сам рубил лес, то Кааппа продал участки «на свод». В его новом доме, выстроенном частью в кредит, частью на деньги, вырученные за лес, мы и вели с ним беседу о сельском хозяйстве, вспоминали о войне, обменивались мыслями о жизни и литературе.
Крестьянина с меньшим земельным наделом, чем Кааппа или Метсяранта, в те годы, когда из-за безработицы особенно туго с отхожим промыслом, лес должен выручить, спасти от голодовки. Но как раз в годы безработицы резко падают цены на лес.
Узнав, что земледельцам принадлежит 60 процентов лесов, можно подумать, что лесообрабатывающая промышленность зависит от них. На самом же деле — наоборот, земледельцы зависят от лесопромышленников, которые и добились закона, запрещающего вывоз круглого леса.
Объединенные в акционерные общества, в союзы и т. п., владельцы деревообрабатывающих предприятий диктуют цены на лес крестьянам-поставщикам. Этим податься некуда. И всю выгоду от того, что вывозится не сырье, а полуфабрикаты и фабрикаты, получают монополии.
Прав был тот спорщик в ковбойке, который настойчиво твердил: «А мне из их валюты и ломаного пенни не досталось».
В первые годы после войны вывоз круглого леса был разрешен. Мелкие предприниматели и кооперативные товарищества вывозили его тогда в небольшом количестве. Однако даже этого оказалось достаточно для того, чтобы крестьянам, владельцам небольших участков леса, дышалось легче, чтобы были несколько ограничены непомерные аппетиты монополистов.
После некоторого «оцепенения», охватившего их вслед за военным поражением, «двадцать семейств» повели наступление на завоевания трудящихся. Путем парламентских интриг и сделок им удалось вывести из правительства народных демократов, а затем среди прочих «реформ» они сразу же провели и закон, запрещающий вывоз круглого леса.
Теперь монополистам уже могли рассчитывать не только на свои 1,5 миллиона гектаров леса и на 6700 тысяч гектаров государственных угодий, но и на 13 миллионов гектаров крестьянских лесов. Связанные этим законом по рукам и ногам, крестьяне были выданы на милость «победителей» — монополий.
Так постепенно в дни путешествия по лесным дорогам Финляндии передо мной раскрывался смысл требования народных демократов: разрешить вывоз круглого леса!
Теперь я понимал, почему в Союзе мелких земледельцев, входящих в Демократический союз народа Финляндии, насчитывается сейчас 70 тысяч человек, и спор двух лесорубов для меня уже не оставался разговором за семью печатями. Я понимал, что лесной паук оплетает своей липкой паутиной не только тех, кто работает в лесу, но и тех, кто никогда даже не помышлял об этом, целиком отдавая себя полю в ферме.
Хозяин буфета пришел с охоты, снял с плеча ружье. Ягдташ его был пуст. Может быть, поэтому он, не задерживаясь в комнате, пошел во двор колоть дрова. Он-то и объяснил нам, как лучше проехать к месту, где сегодня происходило традиционное клеймение оленей.
Мы покинули буфет вблизи от Полярного круга. Двое лесорубов по-прежнему сидели за столом — торопиться им, видно, было некуда — и спорили о круглом лесе.
В Лахти, в кабинете, где директор мебельного комбината «Аско» принимает посетителей, стоит небольшая скульптура лесоруба. Перед тем как нам отправиться в цехи, директор за круглым столом знакомит нас с историей предприятий этого мебельного Форда.
— У нас самая большая мебельная фабрика Скандинавии, — рассказывает он. — Мы выпускаем сто пятьдесят моделей мебели. Из них ежегодно обновляем сорок. Основа финской мебели — береза. И лишь сверху, если нужно, мы облицовываем ее разными видами фанеры более дорогих сортов.
«Аско» покупает у государства на корню большие массивы леса и собственными силами ведет лесозаготовки. Ему принадлежат лесопилки, фанерная фабрика, резиновый завод. Металлические изделия, необходимые для мебели — пружины, каркасы и т. д., — также изготовляются на специальном предприятии этой фирмы. Она же издает и свой «мебельный» журнал. По всей стране разбросана сеть больших магазинов «Аско». На ее предприятиях, запятых непосредственно производством мебели, сейчас работают 1150 человек.
Я забыл спросить директора, входят ли в это число работающих на комбинате и шесть архитекторов по мебели — «интерьерщиков».
— Нет, «Аско» не сокращенное название фирмы, а фамилия владельца, — отвечает на мой вопрос директор. — Правда, для удобства налогообложения и прочих формальностей считается, что предприятия принадлежат акционерному обществу, но акции-то все в руках членов одной семьи.
Слушая объяснения этого почтенного и доброжелательного господина, я вспомнил утверждение, вычитанное в брошюре, изданной Управлением пенсионного обеспечения, о том, что «в стране почти не имеется действительно богатых людей, но в то же время количество бедняков весьма невелико». Впрочем, утверждение о том, что в Финляндии нет «действительно богатых людей», проникло даже в учебники. Такой «сглаживающей острые углы» пропаганде способствует и тот факт, что, в отличие от «Аско», почти все капиталы здесь обычно скрываются под анонимными, символическими и прочими фирменными марками.
Словно поняв, о чем я думаю, директор стал объяснять, что сам Аско — человек труда, что он пришел из деревни «простым столяром» и начал «дело» с маленькой кустарной мастерской, Но, с одной стороны, талант, а с другой — везение сделали его лидером целой отрасли промышленности.
Когда я поделился своими впечатлениями от этой беседы с одним финским журналистом, он с гордостью сказал:
— Да, богатство у нас не в чести. У нас труд славен. Разве вы видели где-нибудь монумент банкиру или, скажем, миллионеру, директору акционерного общества? Даже перед Финляндским банком поставлен памятник нашему философу Снельману. Самые богатые у нас как бы стесняются богатства и предпочитают не выставлять свои имена в названиях фирм… Монументов же в честь труда сколько угодно, начиная хотя бы с трех знаменитых кузнецов перед универмагом Стокмана в Хельсинки.
В огромной прекрасной фреске, написанной за алтарем новой церкви в Рованиэми, художник Ленарт Сегерстроле среди праведников, изображенных на фоне северного сияния, поместил рабочего в синем комбинезоне, с лопатой в руках.
Казалось бы, журналист прав!
Но, воздавая почет труду «вообще», в том числе и труду лесоруба, огромные суммы из национального достояния государство «дарит» не ему, не сплавщикам, изображенным на витринах Финляндского банка, а тем, которые «не в чести», — банкирам, миллионерам, директорам акционерных обществ.