Леший злобно засмеялся.

— Ну нет, погоди; как умрешь, тогда тебе возвратится твое живое, чувствительное сердце, — на радость или на горе. Это уж ты там увидишь, а здесь на земле не получишь — и не думай. Только вот что: ездил-то ты ездил, да без толку. А ты вот что сделай: поселись где-нибудь тут, построй себе дом, женись, пусти деньги в оборот. Ты до сих пор жил без дела, от праздности соскучился, да и сваливаешь все на это невинное сердце.

Петер согласился с Чурбаном, что он хандрит только от праздности, и тут же решил посвятить себя исключительно увеличению своего состояния. Чурбан подарил ему на разживу еще сто тысяч гульденов, и они расстались приятелями.

Скоро по Чернолесью пошла молва, что Петер воротился и стал еще гораздо богаче. Все у него пошло по прежнему. Его принимали везде, льстили ему, почтительно смотрели как он играл в большую с толстым Исаком. Только он теперь завел не стекольный завод, а лесную торговлю, впрочем больше для вида; а в сущности он промышлял тем, что отдавал в рост хлеб и деньги. Половина Чернолесья понемногу задолжала ему, и он драл с бедных немилосердные проценты, а хлеб отпускал им по тройной цене. С исправником он вошел в тесную дружбу, и как только кто не платит ему в срок, так исправник мигом налетает со своей ватагой, все опишет, оценит и выгонит все семейство в лес. Сначала это доставляло богатому Петеру некоторые неприятности. Несчастные, ограбленные им, толпами осаждали его дверь, мужчины умоляли об отсрочке, женщины старались умилостивить каменное сердце, дети плакали и просили Христа ради кусочка хлеба. Но когда он завел себе пару больших, сердитых псов и стал натравливать их на кого надо было, эта «кошачья музыка», как он выражался, разом прекратилась. Всего более досаждала ему «старуха» — так называл он свою мать. Она осталась без всего, когда продали дом и завод, а сын ее, возвратившись богачом, даже не осведомился о ней. Больная, слабая, одряхлевшая, она притащится, бывало, с клюкою к нему во двор. Войти в дом она не смела, потому что ее уже три раза оттуда выгоняли, но ей больно было существовать подаяниями чужих людей, когда родной сын мог бы доставить ей безбедную, спокойную старость. Но холодное, каменное сердце не могло быть тронуто бледными, знакомыми чертами, укорительно просящими глазами, протянутой исхудалой рукою. Иногда он, сердито ворча, завертывал мелкую монету в бумагу и высылал ей чрез слугу; он слышал ее дрожащий голос, когда она благодарила и желала ему всякого благополучия, слышал как она, покашливая, уходила — но он думал только о том, что опять понапрасну истратил несколько грошей.

Наконец ему пришло в голову жениться. Он знал, что во всем Чернолесье каждый отец охотно отдаст за него свою дочь, но он был очень разборчив. Он объехал весь лес, поглядел всех невест и ни одну не нашел достаточно красивою. Вот однажды говорят ему, что первая красавица и самая хорошая девушка во всем Чернолесье — дочь бедного дровосека, живет безвыходно дома, на танцы не ходит даже в самые большие праздники, и вдобавок отличная хозяйка. Узнав об этом чуде, Петер тотчас же решился на ней посвататься и поехал. Отец красавицы Лизы очень изумился посещению такого знатного господина, но еще более изумился, узнав, что это богач Петер, и что он желает сделаться его зятем. Он не думал долго — как было не схватиться за такое счастие! Он был уверен, что наступил конец его бедности и заботам, и дал слово, даже не спрашивая дочери, которая, из покорности к отцу, беспрекословно пошла за богача.

Но невесело зажилось ей, бедной, в богатом доме мужа. Она считала себя хорошей хозяйкой, однако ничем не могла ему угодить. Ей было жалко бедных, и зная как богат ее муж, она не считала преступлением дать старухе грош или старику рюмку вина; но когда Петер это однажды заметил, то грубо крикнул на нее:

— Как ты смеешь бросать мое добро всяким бродягам и оборванцам! Сама нищая, так и принимаешь нищих? Смотри у меня, чтоб этого не было, не то…

Бедная Лиза долго плакала в своей комнатке, но не смела ослушаться жестокого мужа, и скоро прослыла еще более скупою, чем он. Но однажды она сидела на скамейке у крылечка, пряла и напевала песенку. Она была веселее обыкновенного, потому что погода была отличная, а Петер уехал в лес. Вдруг видит — идет старичок, а на спине у него большой, большой мешок, и издали уже слышно, как он тяжело дышит. Лиза с участием поглядела на него и подумала про себя, что такого старика грех так нагружать. Только что она это подумала — старичок перед самым домом споткнулся и чуть не упал со всем мешком.

— Ах, сжальтесь, хозяюшка, вынесите мне глоток воды! — заговорил старичок, — я дальше не могу идти, жажда замучила.

— Как можно в ваши годы носить такие тяжести! — сказала Лиза.

— Да, кабы не бедность! А то надо же жить, — ответил он, — такой богатой женщине где знать каково бедным, и каким благодеянием бывает глоток свежей воды в такую жару!

Она побежала в дом и налила в большую кружку не воды, а вина, да еще положила сверху небольшой круглый хлеб и вынесла старику. Тот поглядел на нее с удивлением, и на глазах его навернулись слезы.

— Я уже очень стар, сказал он, — но немногих видал людей таких добрых и сострадательных. За это вам будет хорошо и здесь и там. Господь не оставит вас без награды.

— И даже не долго заставит ее ждать! — раздался страшный голос за ними, — они оглянулись и увидели стоявшего тут Петера с налитым кровью лицом. — Так ты лучшим вином моим поишь бродяг? Да еще из мой собственной кружки? Вот тебе за это!

Лиза упала к его ногам и умоляла о прощении, но каменное сердце не знало жалости; он перевернул в руке кнут и с такой силою ударил ее в лоб кнутовищем, что она упала, бездыханная, на руки старику. Тут Петер все-таки как будто испугался; он наклонился, посмотреть жива ли она, но старичок заговорил знакомым голосом:

— Не трудись, Петер — ты сломал прекраснейший, благоуханнейший цветок всего Чернолесья, и он более никогда не зацветет.

У Петера вся кровь отхлынула к сердцу.

— Так это вы, господин Стеклушка? — сказал он в смущении. — Впрочем, что сделано, того не переделать — верно так надо было. Надеюсь, что вы на меня не донесете в суд?

— Негодяй! — возразил Стеклушка. — Какая мне нужда отдать твое тело виселице? Не земных судов тебе надо бояться, а других, более строгих, потому что ты продал душу свою нечистому.

— А если и продал, — закричал Петер, — то никто этому виной, кроме тебя, с твоими обманчивыми богатствами. Это ты сгубил меня своим коварством; по твоей милости я должен был искать помощи у другого, и на тебе ответ за меня.

Но едва он это сказал, как маленький леший начал расти и дуться — вырос большой, большой, глаза как плошки, изо рта пламя идет. Петер упал на колена и дрожал как лист — и каменное сердце не помогло. Леший точно тисками схватил его за ворот, повертел его, как ветер крутит сухую былинку, и бросил его оземь с такой силою, что ребра затрещали.

— Червь презренный! — загремел он, — я бы мог на месте разбить тебя, но ради этой невинной мертвой женщины, которая меня накормила и напоила, даю тебе восемь дней сроку. Если ты тогда не обратишься к добру, я приду и раздроблю тебя, и ты умрешь на веки во всех своих грехах.

Поздно вечером, прохожие завидели богатого Петера, лежавшего замертво на земле. Они его долго переворачивали со стороны на сторону и не могли разобрать, есть ли в нем еще жизнь. Наконец один вошел в дом, принес воды и спрыснул его. Тогда Петер глубоко вздохнул, открыл глаза, долго озирался, и наконец спросил про жену — но никто не видал ее. Он поблагодарил прохожих за помощь, потихоньку побрел в дом и стал везде искать — но жены его не было нигде: то, что сначала показалось ему безобразным сном, оказывалось действительностью. Ему начали приходить странные мысли. Чувствовать он не мог ничего — на то у него было каменное сердце, но умом он припоминал, что такая жизнь, какою он теперь живет, не ведет к добру — он это не раз слышал, да и видел на других. А между тем, он никого не знал, на ком лежало бы столько слез, проклятий, отчаяния, и наконец — убийство! И кого? жены! Доброй, покорной, невинной! Сердце не говорило, потому что у него уже не было более сердца, но голова работала; он провел мучительную ночь, а когда заснул прерывистым, тяжелым сном, его ежеминутно будил тихий знакомый голос — голос убитой жены его, — который говорил ему: «Петер, достань себе сердце потеплее!»

Следующий день он провел в трактире, чтоб заглушить докучные мысли, но они не отставали от него. К этому прибавилось новое беспокойство. Он всем говорил, что жена его ушла к больному отцу на побывку, и ему конечно поверили; но ведь должны же были наконец узнать, что ее там не бывало, а тогда что? Да и страшная угроза, оскорбленного им лешего не выходила у него из ума.

Так прошло шесть ужасных, бесконечных дней. А по ночам, все тот же голос твердил ему, да так ласково, так жалостно: — «Петер, достань себе сердце потеплее!» Наконец на седьмой день он не выдержал: оделся в лучший наряд, отправился в еловую чащу и нерешительно проговорил заклинание.

Стеклушка тотчас же явился, только не ласковый, приветливый, как в первый раз, а мрачный и печальный; он был весь в черном, а на шляпе развевался длинный черный флер. Петеру не нужно было спрашивать, по ком он надел траур.

— Чего тебе надо от меня? — спросил он тихо.

— Ах, господин Стеклушка! Ведь мне осталось еще одно желание, — ответил Петер с опущенными глазами.

— Разве у каменного сердца могут быть желания? У тебя все есть, что требуется для удовлетворения твоих низких наклонностей. Я едва ли исполню твое желание.

— Но ведь вы предоставили мне три желания; одно по уговору еще за мною.

— Да, но я тоже имею право не исполнить его, если оно безрассудно. Говори.