Марьяна оглянулась с порога. «И в профиль хороша», — мысленно признал Озолов. Сейчас эта красавица была похожа на Нефертити. Изображение древней египетской царицы с подобием короны на голове Федор Николаевич видел недавно, листая в приемной министра какой-то журнал.

— В нашей бригаде аврал-то еще и не начинался! Контакторов до сих пор нет! — зло сказала Марьяна и рванула дверь.

Озолов по внутризаводской телефонной связи вызвал начальника аппаратного цеха Оградоваса. Тот не отозвался. Вызвал секретаря парткома Иванова. «Где-то в цехах». Вполголоса чертыхнулся: досадный узел напряженности завязался, как на грех, именно в прославленной бригаде Александры Матвеевны Лаврушиной. Панели бригады из-за контакторов не попали на выставку, проклятых этих контакторов до сих пор нет, акварель монтажницы пришлось убрать с выставки. А сейчас он отказал в квартире другой монтажнице из этой же бригады!

Как всегда неслышно, вошла секретарь, седая Маргарита Ивановна. Поймав взгляд директора, она объяснила:

— Извините, тут редактор нашей многотиражки с токарем хотят немедленно к вам.

— Разрешаю.

Токарь, хмурый белобрысый парень среднего роста, в сером пиджаке, в голубой трикотажной рубашке, забыв о необходимости поздороваться, размашисто шагнул к письменному столу, положил перед директором большой нарядный диплом.

— Третье место! — обиженно сказал парень, — Конец света! Даже перед девочками стыдно!

— Такое безобразие, Федор Николаевич, — вознегодовал редактор многотиражки Семен Ильич Райский, — необходимо позвонить куда-то. А насчет девочек он потому, что монтажница Настя Кометова из бригады Лаврушиной специально приходила за него «болеть». Только опоздала из-за нормального аврала.

— Еще одна из этой же бригады! Черт знает что! — не сдержался Федор Николаевич.

— Как это «еще одна», товарищ директор? — хмуро переспросил токарь. — У меня с Кометовой постоянство, лишнего себе не позволяю. А если кто болтает зря, то по комсомольской линии притянем!.. Или, — уже с густой обидой заключил токарь, — просто в зубы дам!

— Ты в кабинете директора, Валерий! Как разговариваешь?! — торопливо одернул парня Райский.

— Тот, который со станкостроительного, десять лет делает одну и ту же деталь. И получает ее же на городском соревновании! И конечно, первое место. Конец света! А я первый раз ее вижу! — мрачно сказал токарь.

Озолов снял дымчатые очки, взял диплом, посмотрел и вернул токарю. Проверил свою память. Да, Валерий Романович Круглов. Любимый ученик мастера аппаратного цеха Бориса Ивановича Шаргина. Круглов занял первое место на прошлогоднем городском соревновании станочников. А сейчас третье. Досадно. Станкостроительный завод вдвое меньше, а первое место! Еще более досадно, что это поражение снова затрагивает бригаду Лаврушиной. «Можете проглядеть многосторонние связи бригады», — предупредил сегодня утром Черенцов. Нужны ли такие связи, секретарь обкома не уточнил. В самом деле, нужны ли? Ведь надо укреплять и углублять самую главную связь — связь рабочего с его заводом, с его цехом, бригадой.

И, если говорить еще более конкретно, связь рабочего с тем производственным заданием, которое он выполняет. Надо заинтересовать его именно этим заданием. Не отвлеченными абстракциями, включая всякие модные художества!

В кабинете, казалось, еще звучали несдержанные слова Круглова, еще слышалась настырная хрипотца Крупицыной… «Расшаталась дисциплина», — хмурясь, подумал Озолов.

Он снова надел очки, продолжая разглядывать молодого рабочего.

— Откуда вы знаете, товарищ Круглов Валерий Романович, что ваш конкурент уже делал такие детали?

— Да он сам сказал! Обратился к жюри и сказал, что он десять лет обтачивает их!

— Кому-то позвонить, как-то настоять, чтобы кого-то от нас в жюри!.. — заторопился редактор, который от желания говорить сжато постоянно утопал в местоимениях. — И еще безобразие: кто-то дал другому такую льготу, как шкурочка, а нашему Валерке самому пришлось выгонять!

«Действительно безобразие! — мысленно согласился Федор Николаевич. — Восемнадцать суток в космосе, триумф, а несложное дело не можем как следует организовать!»

— Вот, Валерий Круглов, раз уж ты с редактором пришел ко мне, хочу поделиться с тобой, да и с редактором кое-какими соображениями, — сказал он, поднимаясь и подходя к черной доске, висящей на стене. С удовольствием Федор Николаевич отметил, что молодой токарь явно польщен уважительным отношением к нему директора, и продолжал, привычно утяжеляя каждое слово: — На первый взгляд не имеет диаграмма прямого отношения к тебе, а по существу прямо тебя касается…

Озолов вычертил мелом ступенчатую линию, продолжая объяснять:

— Был уровень гражданской войны, то есть тогдашние нормы производительности труда. Великий почин поднял их. Ладно. Нормы первой пятилетки. И вот Стаханов, Кривонос, Дуся и Маруся Виноградовы. Снова повысились нормы производительности. Скорость поездов, например, поднялась? Поднялась. Вес эшелонов увеличился в полтора раза. И в других отраслях. Ломка такая разогнала всех нормировщиков… Как сейчас осуществить крутой рывок? Сосредоточиться надо. Сконцентрироваться! Выкинуть из головы лишнее. Художества всякие. Абстрактные квадраты… Ну это я так вспомнил… Научиться думать четко, как машина. Ты вот на технике выгонял и работал взволнованно, обижался на судей, а твой соперник — на шкурочке. К тому это я, что можно даже на примитиве добиться успеха, если не отвлекаться на обиды, вообще на сложные переживания, на посторонние мысли… Новый рывок должны осуществить такие, как ты.

— Конец света! — пробормотал еще более польщенный молодой токарь.

— Нормы у таких, как ты, будут лететь, как семечки! — с пафосом произнес Озолов. И, возвращаясь к городским соревнованиям, уже буднично поинтересовался: — Старший от нас был кто-нибудь?

Ответили в один голос:

— Никого.

Редактор добавил:

— А от станкостроительного был Герой Социалистического Труда. Может, он и подсказал дать своему шкурочку. А нашему Валерию… — Редактор поднял глаза к потолку.

— Хорошо. Я повлияю через горком партии, даже через товарища Черенцова, чтобы соревнования впредь проводились организованнее.

На странице настольного календаря Федор Николаевич сделал пометку: «В горком — соревнования станочников» — и кивком отпустил редактора и токаря.

В самом деле, размышлял Озолов, одного только повышенного для станочников коэффициента начисления тринадцатой зарплаты мало: станочники — дефицитная рабочая сила, молодежь сейчас в токари да фрезеровщики не идет. На это есть объективные причины, а валить, при охоте, будут на него: мол, директор мыслит категориями первых пятилеток, когда иметь «свой» станок было примерно то же самое, что сейчас иметь право пользоваться служебной машиной…

Взгляд директора упал на большую висящую на стене фотографию завода той поры, когда на месте современных корпусов был пустырь, а заводское здание было скорее похоже на мастерскую. От фотографии взгляд перешел на массивный диван, на тяжелый шкаф возле двери. «Старомодна мебель, — подумал Озолов, — прямо-таки подсказывает она, что директор современнейшего завода сентиментален или сильно отстал от жизни».

Озолов подошел к окну.

Светло-серые железобетонные корпуса казались легко вычерченными на фоне облаков. «Вот она, точность пропорций!» — подумал Озолов, вернулся к рабочему столу и нажал кнопку с буквой «С» — секретарь. Спросил вошедшую Маргариту Ивановну:

— Вы не знаете, с какого года здесь эта мебель?

— Знаю, Федор Николаевич! Эта мебель здесь с 1935 года… — Слабый голос Маргариты Ивановны дрогнул, и она под вопросительным взглядом Озолова скрылась за дверью, словно растаяла.

…В 1935 году Маргарита Сорвина, тринадцатилетняя девочка, училась на изолировщицу в заводском ФЗУ, которое все называли «курятником». И в самом деле было похоже: деревянный домишко на пустыре, где тогда даже еще и не начинали строить Дворец культуры. В тогдашнем ФЗУ было всего три группы — изолировщиц, токарей и слесарей. В слесарной группе отличалась ловкостью и старательностью Шурка Токарева, та, что теперь Лаврушина, а в изолировочной — Рита Сорвина. И хотя ученики-токари были, казалось, в центре внимания всего коллектива, в делегацию, которую фабзавучники послали к тогдашнему директору завода, включили, кроме двух пареньков из «токарной», также Сорвину и Токареву. Делегация просила директора ускорить организацию заводской практики для всего «курятника». И директор — тогдашний директор — разговаривал с делегацией в коридоре заводоуправления, потому что в его кабинет, этот самый кабинет, вносили мебель, эту самую.

«Даже высокая темная дверь кабинета выглядит старомодно», — подумал Федор Николаевич. И вспомнил, как на днях главный экономист завода Ольга Владимировна Пахомова заявила: «Ваш кабинет, Федор Николаевич, соответствует вашему мускулистому лицу».

Пахомова, несомненно, хороший экономист, но не симпатична Федору Николаевичу. Лоб слишком высок, рот велик, улыбается слишком часто, а глаза сумрачные. Неженственна. Никаким замечанием слезинки из нее не выдавишь. Однажды — Озолов слышал — заявила: «Я все свои слезы давно выплакала!»

В анкете все нормально у Пахомовой: токарь, заочно училась в московском институте (едва успела закончить к началу войны); инструктор обкома комсомола, после частичной эвакуации завода пошла в литейку стерженщицей. По собственному желанию. Ну а потом заместитель начальника литейного цеха, заместитель начальника аппаратного, а ныне главный экономист, побывавший в командировке на Бхилаи, а также в качестве делегата на Всемирном конгрессе сторонников мира; член партийного комитета завода.