21. Цветы

Он шел нарочито медлительно, безрадостно повторяя многолетний ежедневный маршрут, хотя обычно с удовольствием возвращался домой. В квартиру, которая когда-то стала, его первым пристанищем после лазарета, в темной военной Москве.

Теперь дом подлежал сносу, жильцам, как положено, предоставят новые квартиры. Но пока приземистое здание с полуколоннами, напоминающее декорацию дворянской городской усадьбы, безмятежно стояло в глубине замшелого двора.

Алексей Иванович обычно приносил два ситника, два пакета молока — для себя и для Люции. И один сырок для нее, если, конечно, к вечеру в молочной оставались сырки. Причем все куплено на его деньги. Может он позволить себе некоторые расходы, он, солидный непьющий человек!

Но сегодня никакой приятности не доставила ему традиционная покупка. Прямо-таки руки оттягивала и даже на ноги давила маловесомая, малогабаритная ноша.

С великим трудом тащил два пакета молока, два ситника, один сырок. И лишь возле дома догадался Алексей Иванович Горелов, что тяжесть вовсе не в руках, не в ногах — на душе тяжесть! Потому что все-таки погибнет сад. Помрут сегодня цветы.

Он с усилием поднял голову, чтобы взглянуть на среднее окно третьего этажа. И в последний раз полюбовался роскошным садом, выращенным в длинном ящике за окном. Даже снизу было видно, какие высоченные вымахали табаки. Их окаймляли цветы, похожие на махровые свечи: прямые строгие стебли усыпаны багряными огнями.

Сад был еще великолепней, если глядеть из комнаты — гуще казался, пышнее. Невообразимый аромат источали табаки вечером, особенно после дождя. Радость сотворяли они в комнате, отстраняя запах бензина, лезущего во двор и в окна дома с улицы!

У Люции Крылатовой машины не было, ну и что с того! Сад был. Роскошный сад, выращенный ими обоими.

И вот уже почти две недели — после возвращения Люции Александровны из Подмосковья, где она была с внуками во время Олимпиады, — Алексей Иванович боролся за жизнь сада — единственной их совместной собственности.

Боролся, используя хитроумные тактические приемы; ну что же, в самом деле умение вести тактическую борьбу помогало ему когда-то одержать некоторые серьезные спортивные победы!

Да, примерно две недели назад она, всегда планирующая загодя свои командировки и вообще всякие отъезды-приезды, сказала, что срежет цветы, так как собирается в дальнюю дорогу.

От неожиданности чуть не буркнул грубо: «Выкамариваешься!»

Но сдержался:

— Уезжаешь, а цветы при чем тут? Зачем сад губить?

— Я их срежу и на столе в стеклянной банке с водой оставлю, чтобы готов был букет, когда тебе же понадобится…

Из необычно для нее бестолкового, будто сквозь стиснутые зубы, объяснения Алексей Иванович уразумел только, что, действительно, пришла ей, художнице, на ум фантазия зачем-то срезать цветы.

Промолчал он тогда. Сделал вид, будто безропотно принял информацию к сведению. Но вечером, закончив поливку их сада, заметил вроде бы невзначай:

— Ведь как стараются! Живительную атмосферу создают!

А в другой раз, снова как бы невзначай, обратил ее внимание на тугие бутоны:

— Холодный конец августа, а они все же рассчитывают проклюнуться и еще месяца два покрасоваться!

Каждый вечер он старался сказать ей человеческие слова про их роскошный сад. Красноречием никогда не отличался и потому складывал важную вечернюю фразу в обеденный перерыв, или когда выдавалась в цехе свободная минута для мысли.

Однажды самое, пожалуй, для нее главное на работе вспомнил и высказал вечером после поливки цветов. Конечно, опять же будто невзначай:

— А вот Миша и Ариша сад наш рисовали, хорошо, если сохранятся рисунки-то.

Она туманно взглянула в ответ — будто уже с трудного пути, в который собиралась. И сказала опять же без обычной для нее толковости:

— Вот и будет у тебя на первых порах занятие по вечерам: рисунки разыскивать. И память у тебя останется… от нашего сада.

Странно, что он словно помолодел за две недели ведения борьбы, вроде бы энергии прибавилось, а хворости, сидящей в нем и кашлем вырывающейся наружу, явно поубавилось! Наверно, потому, что надеялся победить, не безнадежное было старание. А может, еще и потому, что цель была не в разборчивой мгле, а четко видимая — цветы!

Чудилось ему порой, что, если достигнет он этой четкой цели, тем самым еще чего-то гораздо большего достигнет, хоть и непонятного ему пока, но очень важного, может, самого главного — и для него, и для Люции Крылатовой.

И, между прочим, казалось ему, стал он, Алексей Иванович Горелов, тем временем иначе рассуждать о жизни. Пришел к серьезному соображению: не только в том залог общей успешности, чтобы каждый делал хорошо свое дело. Есть еще у обыкновенного работящего человека просвет в удивительную возможность, к примеру, найти особенные слова, подогнать их ладно одно к другому, чтобы уже никуда от них не деться!

Еще вчера он совсем по-молодому взбежал на третий этаж, перемахивая через несколько крутых ступенек, в душе, словно в птичьем гнезде, топорщились и трепыхались найденные слова. Так спешил с ними домой, что проскочил, впервые за кои веки, и булочную, и молочную!

И сразу же высказал. Не так, словно невзначай, а напрямик:

— Цветы эти вроде наших с тобой детишек!

Однако, едва высказал, понял, что слышал похожее, другими найденное: «Дети — цветы жизни!» Кажется, так. Получилось, стало быть, что не оказалось в его словах особенной силы…

Сегодня утром она повторила, будто и не было вовсе двух недель его продуманной великой борьбы за их сад: «Срежу вечером цветы, потому что завтра уезжаю».

А у него получилось такое чувство, словно рубильником в нем энергию выключили. Делал, конечно, в цехе свое дело — деталь фигурную обтачивал, к Павлухе Белякову, своему ученику, подходил раза три взглянуть, как тот с трудностями справляется, но все не в полную охоту. И не было радостной необходимости подниматься душой к просвету, в котором мерцали необыкновенные слова. Уже не надо было вытачивать и отшлифовывать новую вечернюю фразу…

Он машинально открыл дверь и, кряхтя, переобул ноги в домашние туфли. Потом без всякого интереса отнес в кухню два ситника, заглянул в комнату, где еще были цветы.

Она сидела за столом, спиной к их роскошному саду, лицом к двери. Головы не подняла. Писала что-то. Он смотрел на ее чуть сдвинутые брови, на характерные для нее короткие жесткие движения: поправила волосы, перевернула страницу.

Люция Крылатова и Алексей Горелов были ровесниками, но не раз в разговорах с ней у Алексея срывались фразы, вроде «твое поколение», «у твоего поколения».

Алексей Иванович Горелов, ныне обстоятельный, немного медлительный рабочий человек, со вкусом к добротной одежде, к солидной, хорошо сработанной домашней утвари, не относил себя к «ее поколению».

В гореловском представлении «ее поколение» было именно с этакими никогда не плачущими лицами, с резкими движениями, отталкивающими всякую «сентиментальщину», включая даже собственные беды и несчастья. «Ее поколение» не понимало толка ни в элегантной одежде, ни в красивой меблировке, ни в личных драгоценностях. «Ее поколение» умело чуть ли не вручную возводить Днепрогэсы и Магнитки, не простужаться в сорокаградусные морозы, орать песни на демонстрациях, произносить вдохновляющие речи под красными знаменами… Срезать цветы из каких-то своих непонятных соображений тоже умело «ее поколение».

Алексей смотрел на нее, сидящую на фоне белых табаков и строгих багряных свечей.

И нежданно-негаданно трепыхнулась в душе, сама собой сложилась фраза, прямо-таки вроде песни, но, между прочим, его собственное творение: «За тобою цветы — как багряное знамя!» Чуть было не выкрикнул, едва успел одернуть себя: «Не будет цветов через несколько минут, ни к чему теперь слова!»

Она подняла голову:

— Ты хотел что-то сказать?

— Нет, ничего.

— Можешь их полить напоследок.

— Зачем?

Кажется, Алексей ушел на кухню: она не обратила внимания, как не заметила и его прихода.

Собственно, он никогда не мешал ей ни своим присутствием, ни своим отсутствием. И сейчас правильно поступил, не спросив, что она пишет? Она предполагала, что также не мешает ему, не вникает в его дела.

Возможно, в само собой разумеющейся, молчаливо обусловленной взаимоотстраненности был секрет их долгой полусовместной жизни.

Она писала письмо. Нет, послание внукам Мише и Арише, уже увезенным на Алтай.

Наверно, им адресовала потому, что хотела остаться в памяти детишек такой, какой старалась быть с ними: организованной, энергичной, по-деловому разговаривающей о серьезных житейских вещах.

Без всякой слезливости она объяснила Мише, что, когда она умрет, Наташа, его мама, сохранит для него все художественные альбомы, которые он не раз листал, и всю библиотеку художницы Крылатовой. Объяснила Арише, что сувениры из разных стран Наташа сохранит для нее. Объяснила обоим внукам, что их мама выберет для своей квартиры несколько картин Люции Крылатовой, а другие передаст Союзу художников, а домашнюю утварь и телевизор отдаст Алексею Ивановичу Горелову.

В который уже раз Люция Александровна пожалела, что не закончила картину «Наставница и ученица».

Причина была не только в прекращении встреч с Анной Шуматовой из-за невозможности для Люции бывать на заводе и смущенной неуверенности Анны в том, нужны ли сейчас художнице гости из инструментального?

Главной причиной того, что картина осталась незавершенной, была неудовлетворенность Люции в своей работе. «Не получилось, не получается!» — признавалась она себе.

В молодости Люция Крылатова нередко выходила из творческих профессиональных кризисов при помощи великих русских художников. Она бежала в Третьяковку и часами простаивала перед полотнами Репина, Сурикова, Васнецова, Левитана.