22. Стенные часы

Он заставил себя отодвинуть стул и встать. Так, словно собрав волю в железный кулак, оттолкнулся от праздничного стола. От недопитого — да, недопитого — стакана водки. От знакомой, пронизывающей всего тебя жажды.

Усмехнулся: «Подвиг!»

Мысленно, конечно, дал оценку. Везде и всюду в жизни так: то, что для одного — обычное дело, для другого — подвиг. Тем более дружки уговаривали во главе с Гурием Катулиным: «Завтра прямо отсюда пойдешь встречать, не нарушай компанию!»

Однако он совершил свой вызывающий подвиг!

Странно, что помогло не данное честное слово обязательно встретить. Потому что все же недавно в больнице лежала она, хотя, слава богу, страшенной операции на сердце не потребовалось! И помогло не смутное видение того, как ей будет трудно на вокзале с чемоданами, в которых ее рисунки, рулоны бумаги, холсты, краски, бог весть что. (Смутное видение, ибо ему редко удавалось представить себе переживания другого человека, даже ее.) Совсем не боязнь новой ссоры с ней помогла. И уж, безусловно, не ожидание сандалий и рубашки, хотя и не забыл он об обещанном подарке.

Помогло воспоминание. Одно из совсем немногих хороших воспоминаний, которые уделила ему судьба. Можно сказать, самое лучшее. Другие хорошие были, но с неважнецкой концовкой каждое. Он даже приучил себя всегда ожидать худшего. Судьба умудрялась подмешивать ему в любую удачу каверзное «чуть-чуть».

В юности чуть-чуть не научился играть на гармони. В тот день, когда получил ее в подарок от отца, уходившего на фронт, завалило ее обломками в их домишке, сгоревшем под бомбежкой. Мастером спорта по теннису чуть-чуть не стал — проиграл смешанную парную, безусловно, только из-за нервной партнерши! В туристский круиз по странам Европы чуть-чуть не поехал — опоздал с оформлением характеристики. Верного четвероногого приятеля чуть-чуть не заимел — пропал Тишка в Красном Бору, говорили, Пируэт ногой пихнул пса под мотороллер, стало быть, наверняка изувечило Тишку насмерть.

Медаль за помощь партизанам Алексей Иванович чуть-чуть не получил — нужного документа не хватило: ехать из Москвы в Минск, добиваться, доказывать не захотел.

Каверза с медалью была самая занозистая. Не думал и не гадал, что через столько лет посулят представить к награде, а когда представили, как дурак забыл обо всех предыдущих каверзах судьбы, обрадовался. И хотя наружно никакого счастья старался не показать, наверно, было заметно. Потому что заново переживал он тот давний случай и на предложения дружков пойти обмыть будущую правительственную награду лишь то вытягивал шею, будто крайне удивлен чему-то, то вбирал голову в плечи — привычка еще с детских лет… Не ахти какая важная потребовалась тогда от него помощь, однако факт, что надо было проявить смелость и смекалку.

Воспоминание, которое помогло Горелову совершить нынешний подвиг — воздвигнуться над праздничным столом и удалиться твердыми шагами, — было без всякого «чуть-чуть».

Вскоре после завершения московской Олимпиады начальник инструментального цеха Александр Николаевич Криницкий вручил ему, знатному, так он выразился, токарю, выполнявшему специальные олимпийские заказы, именной подарок — стенные часы.

В красном уголке вручил. После работы задержал людей — не в обеденный перерыв собирал, когда кто жует, кто в домино лупит. И никто не ушел!

Все радовало в этом наилучшем воспоминании, начиная от самих часов — темно-коричневых под дерево, с латунной отделкой под позолоту, солидно отсчитывающих секунды.

А какую речь он произнес! Правда, от непривычки к выступлениям он подзабыл, что хотел сказать в середине, но заключительная часть ладно припаялась ко вступительной и в целом получилось здорово, точь-в-точь, как он давным-давно отчеканил Люське Крылатовой и запомнил на всю жизнь: «Быть разносторонним специалистом-инструментальщиком — не в бирюльки играть! Рабочие высшей квалификации умеют повыкамариваться, пусть никто не сомневается!

И еще сказал насчет профсоюзного спора, какие задачи ставить — выполнимые или невыполнимые: «Приведу спортивный пример, тем более что награда, стенные часы, связана с Олимпиадой. Планку надо поднимать постепенно все выше и выше. Потому что сразу высота могла даже Валерия Брумеля испугать, мог подумать он, Валерий, допустим, что невозможно взять, невыполнимо! А постепенно доходит спортсмен и вообще человек до взятия невозможной высоты!»

И еще добавил про Красный Бор: «Постепенно рабочему классу надо вести за него борьбу и добьемся, чтобы не погибли ни лес, ни другие всякие угодья!»

Про Красный Бор он, конечно, сказал вроде ей в подарок, хотя не была она там потому, что как раз тогда с откреплением канитель началась, однако неужели до нее не дойдет?

А речи, с которыми обращались к нему?! Так, словно судьба во всеуслышание подтвердила свое мнение о нем, как о порядочном качественном человеке.

Часы он принес не куда-нибудь, а в ее квартиру, подчеркнув тем самым, что общее у них домашнее хозяйство. И место нашел такое, словно было оно давно предназначено для этих великолепных часов, для справедливой оценки, данной ему судьбой.

В кухне повесил. Над холодильником. В ванную комнату идешь постирать себе рубашку или ей кофточку — часы видны. В туалет идешь — видны. И в кухню входишь — то ли картошку почистить, пожарить, то ли суп сварить или она позовет чаю попить, — часы, шоколадно-золотистые, сразу бросаются в глаза!

С тех пор как появились стенные часы, красивый подарок цеха, он часто заходил в кухню без всякого дела. И долго стоял, слушал солидный отсчет времени, подтверждающий, что жизнь его — серьезная добротная жизнь порядочного человека…

Добираясь домой, чтобы отоспать хмель и утром приехать на вокзал свежевыбритым, деловым, он как раз и размышлял о своей порядочности.

Ну выпил — любой выпивает. А вообще не в чем ему себя упрекнуть! Когда она в командировках, квартира присмотрена. Однажды спас от потопа — всю ночь подставлял тазы и ведра под течь с потолка, потому что крышу не ремонтируют, раз домишко на снос. В другой раз утечку газа обнаружил, проклял все на свете, пока до аварийки дозвонился. А цветы за окнами кто поливает? Цветы, которые она каждую весну находит время посадить в память о матери. Он, Алексей, ухаживает за памятными цветами.

А к ее картинам не прикасается. Прислонены к стене обратными сторонами к нему, охраняющему жилье, будто спиной повернулись, а душу спрятали.

Над громоздкой грудой лист бумаги прикреплен с категорическим распоряжением: «Не трогать!» Смутно-обидная надпись для него, серьезного человека, у которого есть свои обязанности по дому. Так, словно не доверяется ему нечто особенно важное.

Впрочем, он своего мнения об ее художестве никогда не высказывал, потому что затруднялся найти подходящие слова. А постепенно вообще потерял странный, тоскливо-ноющий интерес к ее картинам. Ничего в них не может быть особенного!

Входная дверь оказалась запертой изнутри на второй замок. Стало быть, она уже приехала! Сказала, что завтра, а явилась сегодня! Зря он тащился сюда ночевать! Зря оторвался от блиставшего бутылками праздничного стола!

— А, проклятая врунья!

Он выругался, тыча ключом в замок и не осознавая — ее бранит или судьбу, опять подсунувшую чертово «чуть-чуть»: чуть было не встретил!

За дверью внезапно — она сохранила легкую неслышную походку молодости — ее голос:

— Я просила не приходить сюда, если напьешься!

— Подкрадываешься! Издеваешься над порядочным человеком!

Все-таки открыла дверь. И молча посторонилась, когда он качнулся, проходя в свою комнату. Он лег не сразу. Оставив дверь открытой, стоял, глядел в туманную ночь за окном.

И, пытаясь преодолеть опьянение, выискивал такие слова, чтобы она поняла, признала его порядочность. Ему всегда, еще с молодости, было невмоготу душевно раскрыться, как бы защитить себя. Сказал громко, с тяжелой медлительностью:

— А я ушел от праздника. Чтобы завтра тебя встретить. Как порядочный человек. Я помнил: приезжает девятого ноября. Девятого, а не восьмого или седьмого.

— У меня обстоятельства сложились иначе. Тебя разыскивали по телефону, чтобы предупредить. Значит, не нашли. Наверно, не первый день празднуешь!

Он отошел от окна, сел на постель. Казалось, ночь влезла в комнату, окружила его плотным туманом.

— Меня не интересуют твои обстоятельства. И твои картинки. Давно уже не интересуют! Можешь прятать их, да подальше!

— Ах, тебя не интересует!..

Проваливаясь в спячку, он все-таки понял, что нашел не совсем удачные слова.

Слыша его пьяный храп, она впервые за многие годы почувствовала не злобу, сжимающую горло и сердце, а безразличие. Может быть, потому, что он впервые цинично заявил о безразличии к ее работе?

Заглянула из коридора в его комнату. Он спал, поджав длинные ноги и вобрав голову в рыхлые плечи. Впервые за многие годы ее не тронула поза, напоминающая беззащитность животного.

И впервые она пожалела себя, исступленно-энергичную ради того, чтобы дочь вырастила Мишу и Аришу в достатке и осуществила мечту о гармоничном воспитании детишек; ради того, чтобы этот старик, Лешка Горелов, хотя сама она — его ровесница, сохранял человеческое достоинство; ради того, чтобы она могла вырывать для себя дни самозабвенного творчества, без навязчивого вопроса, как свести концы с концами.

Пожалела себя, рыскавшую по магазинам за сандалиями и рубашкой, которые по-матерински обещала этому старику.

А как она радовалась, что возвращается домой с новыми эскизами и заново найденной композицией картины «Наставница и ученица», работу над которой она забросила, потому что ничего не получалось! Картина будет называться сейчас совсем иначе — «Трудный перекресток», но в центре будет образ Анны Шуматовой, а рядом с ней будет ее ученица Люба Щеглова.